В соответствии с современными представлениями о науке теория означает «всего-навсего» осмысление в понятиях тех или иных эмпирических наблюдений. Это осмысление (наделение смыслом, приписывание смысла) является синонимом теоретизирования. Г. Гегель отмечал, что «даже обыкновенный заурядный историк, который, может быть, думает и утверждает, будто он пассивно воспринимает и доверяется лишь данному, и тот не является пассивным в своем мышлении, а привносит свои категории и рассматривает данное при их посредстве».
Дальнейший вклад в становление современных представлений о роли теории в историческом знании внес в Макс Вебер - любое историческое исследование теоретично, поскольку ученый «с самого начала — в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, — вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно. . . Установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования». Уже первый шаг к вынесению исторического суждения являет собой, следовательно, процесс абстрагирования, который протекает путем анализа и мысленной изоляции компонентов непосредственно данного события (рассматриваемого как комплекс возможных причинных связей) и должен завершиться синтезом “действительной” причинной связи. Тем самым уже первый шаг превращает данную “действительность”, для того чтобы она стала историческим “фактом”, в мысленное построение — в самом факте заключена, как сказал Гёте, “теория”.
Существенную роль в истории, как и в других науках, в частности, играют гипотезы. Но гипотетический статус исходных посылок не должен забываться историком, и они не должны восприниматься им как истины. Выводы, получаемые при реконструкции, также должны соотноситься с гипотезами, а не с постулатами. В итоге, конечный результат работы историка — исторический дискурс, даже самый «простенький» — содержит в явном или неявном виде огромное количество теоретических концепций, на которые опирается историк, начиная хотя бы с датировки описываемого события (идет ли речь об эпохе или просто указании года в некой системе летоисчисления).
Теоретизирование (осмысление в понятиях) может принимать разные формы. Существуют разнообразные способы структурирования теорий, типов их классификации. В рамках работ ХХ в. французского физика и философа науки Пьера Дюэма, научные теории подразделяются на два «идеальных типа» — описание и объяснение. Пропорции, в которой эти части присутствуют в той или иной теории, могут существенно варьироваться. Замечание состоит в том, что даже если научное знание выступает в виде описания, это не означает, что оно не является теоретическим или является «менее теоретическим», чем знание в форме объяснения. Некоторая путаница возникает из-за того, что до начала XX в. знание в форме описания именовали «фактографией», а знание в форме объяснения — «теорией». К сожалению, этот архаичный понятийный и терминологический аппарат продолжает до сих пор использоваться некоторыми авторами.
Исходя из сегодняшних представлений, основоположниками двух типов исторического дискурса — описания и объяснения — оказываются, соответственно, Геродот и Фукидид. На это указывал Робин Коллингвуд: «. . . Геродота главным образом интересуют сами события, главные же интересы Фукидида направлены на законы, по которым они происходят». С упрочением христианства история становится практически исключительно описанием, а история-объяснение на долгие века исчезает из практики. Вместо причины и следствия, расположенных на оси времени, средневековая историография, поместив ряд причин в сферу вечности, оставила в человеческой истории только ряд следствий.
Следующее изменение происходит в XVII в., и этот переворот совершает Фрэнсис Бэкон в работе «О достоинстве и приумножении наук» (1623). Бэкон - «История. . . имеет дело с единичными явлениями (individua), которые рассматриваются в определенных условиях места и времени. . . Все это имеет отношение к памяти. . . Философия имеет дело не с единичными явлениями и не с чувственными впечатлениями, но с абстрактными понятиями, выведенными из них. Это полностью относится к области рассудка. . . Историю и опытное знание мы рассматриваем как единое понятие, точно так же, как философию и науку». Иными словами, под историей Бэкон подразумевает любые описания, а под философией/наукой — любые объяснения. В результате вплоть до конца XVIII в. под историей понималось научно-описательное знание, которое противопоставлялось научно-объясняющему знанию. В исходной схеме, предложенной Огюстом Контом в работе «Курс позитивной философии» (1830), к общественным наукам относились две обобщенные дисциплины: объясняющая («теоретическая») наука — социология, и описательная («фактографическая») — история.
В последней трети XIX в. начинается антипозитивистская «контрреволюция». Одно из ее программных заявлений принадлежит популяризатору дарвинизма Томасу Гексли (Хаксли), который предложил проводить различие между проспективными науками — химией, физикой (где объяснение идет от причины к следствию), и науками ретроспективными — геологией, астрономией, эволюционной биологией, историей общества (где объяснение исходит из следствия и «поднимается» до причины). Проспективные науки предлагают «достоверные» объяснения, в то время как ретроспективные (по существу исторические) науки, в том числе история общества, могут предложить лишь объяснения «вероятные». По существу Хаксли первым сформулировал идею о том, что в рамках научного знания могут существовать разные способы объяснения.
Немецкие мыслители Дройзен, Дильтей, Виндельбанд и Риккерт отказались от традиционного разделения описательного и объясняющего знания, поскольку в XIX в. «описание» по-прежнему имело устойчивый второстепенный статус. В качестве обобщающего признака общественных наук они начали использовать термин «понимание». Дильтей одним из первых выделил систему личности в качестве специфического для общественных наук объекта изучения. Его концепция «понимания» отталкивалась от традиционной герменевтики, как искусства понимания текстов, но с учетом необходимости понять внутренний мир, «состояние души» автора текста. Риккерт, в свою очередь, сдвинул акцент с рассмотрения «внутреннего мира» человека на его внешние проявления, т. е. действия. При этом объектом понимания становится соотнесенность этих действий с ценностями (как действующего субъекта, так и исследователя).
По существу лишь ко второй половине XX в., завершился (на концептуальном уровне) процесс размежевания естественнонаучного и общественнонаучного типов знания. Существенную роль здесь сыграл Макс Вебер, который попытался синтезировать идеи Дильтея и Риккерта о природе социальных наук в рамках так называемой «понимающей социологии», в основе которой лежит тезис о том, что понимание окружающего мира и других людей является непременным условием человеческих действий и социального и культурного взаимодействия. Как показал Вебер, научное объяснение социального мира неотделимо от понимания. Исследователю для того, чтобы объяснить происходящее, нужно понять, чем руководствуются люди при совершении данных действий. Именно поэтому Вебер ввел понятие «объясняющего понимания».
Макс Вебер об историческом знании «. . . Для формулирования исторической связи необходимо применение абстракции в ее обеих разновидностях — изолировании и генерализации. . . Даже самое элементарное историческое суждение об историческом “значении” “конкретного факта” очень далеко от простой регистрации “преднайденного” и представляет собой не только конструированное с помощью категорий мысленное образование, но и чисто фактически обретает значимость лишь благодаря тому, что мы привносим в “данную” реальность все наше “номологическое” опытное знание. Историк открывает “связи” с помощью врожденного “такта” или “интуиции”, а отнюдь не посредством генерализаций и применения “правил”. . . Наконец, изложение, данное историком, также всецело зависит от его “такта”, от наглядности его сообщения, которое воздействует на читателя, заставляет его “сопереживать” события, подобно тому как и сам историк интуитивно пережил и увидел, а не рассудочно измыслил их. . . Ранке “угадывал” прошлое; впрочем, историк более низкого уровня тоже вряд ли преуспеет, если он вообще не обладает даром “интуиции”; в этом случае он навсегда останется своего рода мелким чиновником от истории. Однако и там, где речь идет о действительно крупных открытиях в области математики и естествознания, дело обстоит совершенно так же: они внезапно озаряют в виде “интуитивной” гипотезы, порожденной фантазией исследователя, а затем “верифицируются”, то есть исследуются с точки зрения их “значимости” посредством применения к ним уже имеющегося опытного знания, и логически корректно формулируются. Совершенно то же происходит и в истории»
В середине прошлого века уже другой немецкий автор, философ Мартин Хайдеггер, столь же ясно высказался по поводу исторического объяснения: «Основанное на критике источников историческое объяснение, конечно, не сводит факты к законам и правилам. Однако оно не ограничивается и простым сообщением о фактах. В исторических науках, не меньше, чем в естественных, метод имеет целью представить постоянное и сделать его предметом».
Надо сказать, что сами историки, занимающиеся вопросами методологии, давно и отчетливо отстаивают наличие генерализации (и, соответственно, объяснений) в современном научном знании и исторических дискурсах. Чтобы не злоупотреблять ссылками на авторитеты, приведем в качестве примера лишь наиболее категорично сформулированное мнение Жака Ле Гоффа: «Как и любая наука, история должна генерализировать и объяснять».
Генерализация в общественных науках в принципе отличается от генерализации в естествознании — она имеет более локальный характер и ограничена рамками данного общества, культуры и т. д. Это служит объективной основой для представлений о том, что в исторической науке генерализация вообще невозможна, — историки, в отличие от представителей большинства других общественных наук (за исключением, естественно, антропологов) имеют дело не с одним, а с многими обществами и культурами. Но в любом случае какая-то генерализация или обобщения, выявление неких закономерностей или устойчивых (типичных, часто повторяющихся) связей в рамках каждого данного общества являются абсолютно неизбежными. Невозможно написать серьезное историческое исследование, не используя при этом никаких общих понятий, категорий, концепций или терминов, которые и являются генерализациями того или иного рода.
По сей день приходится сталкиваться с утверждениями о том, что история не является наукой, поскольку не оперирует «законами». Но эти утверждения, по сути, воспроизводят давно ставшие архаикой и почерпнутые из естествознания представления о существовании социальных законов. Случайность — это то, что нарушает закономерность. Например, «случайный исход сражения» означает, что при данных условиях обычно выигрывает сторона А (например, имеющая больше войск, лучшую позицию, лучших военачальников и т. д.), но в данном конкретном сражении победила сторона Б. Это произошло благодаря случайному событию (например, лошадь главнокомандующего понесла, он свалился с нее и сломал шею). Данное событие просто является относительно редким — как правило, лошади, приученные к сражениям, ведут себя спокойно, военачальники — хорошо держатся в седле, и обычно, даже если человек падает с лошади, это не кончается смертельным исходом. Ясно, что определение случайности невозможно, если мы не знаем наиболее вероятного исхода события, т. е. без генерализации и выявления некой закономерности.
Отличие истории состоит в том, что роль теорииописания выше, чем в большинстве других общественных наук, хотя среди них есть дисциплины, где роль описания столь же высока — например, в этнологии и в психологии. Второе отличие истории от других общественных наук состоит не в том, что история менее теоретична, а в том, что она в меньшей степени занимается выработкой собственной теории и в большей степени использует теоретический аппарат (включая теоретические понятия, концепции и способы объяснения) из других общественных наук.
