В основном споры о «научности» современного исторического знания связаны с обсуждением исторических методов. Наука является эмпирико-теоретическим знанием, где в рамках источниковедческого подхода акцент делается на изолированном рассмотрении эмпирической базы собственно исторических исследований, ее специфичности и «особости».
В античности в соответствии с этимологией слова «история», к «историческим» относились знания, полученные прежде всего путем наблюдения (знания об увиденном, наблюденном). Ориентация на увиденное или на свидетельства (увиденное другими) — отличительный признак сочинений, которые начали называть «историями» в эпоху эллинизма. Так, работа Геродота начинается с заявления, что он собирается излагать «сведения, полученные путем расспросов». Точно так же и у Фукидида: «я рассматриваю в свете данного свидетельства». Тем самым уже в Древней Греции историческое знание стало рассматриваться как знание эмпирическое, а в качестве эмпирической основы выступали личные наблюдения и свидетельства, основанные на личных наблюдениях «свидетелей».
В средневековых исторических сочинениях главное внимание по-прежнему уделяется лично увиденному и услышанному, что подкреплялось ссылкой на Божественный пример. Что же касается уже существовавших текстов, которые могли использоваться в качестве источников, то для средневековой «историографии» в целом характерно некритическое отношение к ним. Любой мало-мальски древний автор служил авторитетом для последующих сочинителей исторических хроник. Базовый текст не вызывал сомнений у средневекового хрониста, сомнения у него возникали из-за естественных расхождений между разными текстами. Именно поэтому средневековые авторы при описании событий, современниками которых они сами не были, обычно старались ограничиваться одним источником для того, чтобы не путаться в противоречиях. При этом, как отмечал русский медиевист Евгений Косминский, пересказ этого одного источника с течением времени делался все более и более кратким. Эту характерную для средневековых хронистов черту немецкие исследователи называют принципом одного источника (Einquellenprinzip).
В эпоху Ренессанса начинается новый этап в развитии эмпирической базы исторического знания. Этот этап характеризуется, во-первых, сдвигом от свидетельства (наблюдения) к документу (тексту). Во-вторых, эмпирическая база исторического знания расширяется за счет включения в нее материальных предметов. Первоначально критика текстов и собирание древностей существовали параллельно и были слабо связаны друг с другом. Но постепенно они стали выступать как взаимодополняющие части единой эмпирической основы исторического знания, получившей позднее название «исторических источников». Так, Петрарка собирал древние монеты и использовал их как исторические свидетельства, например, чтобы узнать, как выглядел Веспасиан; его интересовала история костюма, и свои знания греческой одежды он употребил для объяснения строки в «Илиаде». А XV в. коллекционирование древностей становится одним из самых уважаемых занятий, которому посвящают себя состоятельные люди. Уже в эпоху Ренессанса начинается работа с текстами, ставшая составной частью процесса становления исторических исследований: сбор, расшифровка, датировка, атрибуция, классификация, публикация, комментирование, критика. Из этого почтенного занятия в XVIII в. возник целый ряд вспомогательных исторических дисциплин — археография, палеография, дипломатика, эпиграфика, папирология и т. д.
В XIX в. главная заслуга в усовершенствовании методики определения подлинности документов, их датировки и локализации принадлежит школе немецкого историка Леопольда фон Ранке. Параллельно с расширением текстовой базы исторических исследований шло развитие материально-предметной составляющей. Но все же эмпирическая база истории преимущественно состоит из текстов, и подавляющее большинство историков собирают свой материал, не выходя за порог библиотек и архивов.
«Классические» представления об источниковедении впервые были сформулированы Иоганном Дройзеном в середине XIX в. Подход Дройзена к проблеме источников имел, как минимум, две примечательных особенности. Во-первых, Дройзен использовал необычайно широкую трактовку исторических источников, не многим отличающуюся от современной. К историческому материалу он относил не только архивные «деловые документы» (корреспонденции, счета, юридические грамоты и т. д.), но также «изложение мыслей, выводов, духовных процессов всякого рода» (мифы, философские и литературные произведения, а также «исторические труды как продукт своего времени»), сказания и исторические песни, речи в суде и парламенте, публицистические речи и проповеди, воспоминания (мемуары), «произведения искусства всякого рода», надписи, медали, монеты и т. д., «произведения, которым дал форму человек (художественные, технические и т. д.)», вплоть до дорог и общинных лугов, «любые монументальные отметки для памяти вплоть до пограничного камня, титула, герба, имени»; наконец, сохранившиеся в настоящем «правовые институты нравственных общностей» (нравы, обычаи и традиции, законы, государственные и церковные установления), и этим список далеко не исчерпывается. Во-вторых, говоря об источниках, Дройзен постоянно отмечал их неполноту и фрагментарность, не позволяющую получить полную картину прошлого. Поэтому «мерой достоверности исследования» он полагал «четкость в обозначении пробелов и возможных ошибок». А отсюда вытекает необходимость анализировать разные виды источников в поисках точки пересечения между ними.
В XX в. инструментарий историков, традиционно изучавших письменные источники с помощью текстологии, палеографии, эпиграфики и т. д., существенно обогатился методами сопредельных социальных наук. В обиход вошли процедуры критики статистических источников, а социология, антропология и демография способствовали укоренению в исторических штудиях контент-анализа, устного анкетирования и т. д., вплоть до технических процедур климатологии, примененных французским историком Эмманюэлем Ле Руа Ладюри. Однако главное изменение в эмпирической базе исторических исследований произошло не в самом материале и методах его обработки, а в новом понимании роли эмпирического материала. Это новое понимание можно условно обозначить как переход от «источника» к «информации». С конца XIX в., т. е. с начала превращения истории в науку, понятия информации и источника по сути начинают разделяться. Если раньше считалось, что каждый источник несет конкретную и фиксированную информацию, то теперь стало ясно, что один и тот же документ или предмет может быть источником разной информации. Слово «информация» используется в исторических работах, но не как четкое научное понятие, а лишь как синоним «сведений», «данных» и т. д.
В рамках системно-информационного подхода весьма важным является различие между «информацией» и «данными» («сведениями», «сообщениями»), которые могут рассматривать. «В теории информации рассматривается система, включающая: получателя информации; систему-объект, на котором получатель задает априорное распределение вероятностей его; передаваемое по каналу сообщение (сигнал), которое изменяет это распределение вероятностей состояний объекта у получателя сообщений. В классическом случае система включает: приемник, передатчик, связывающий их канал, по которому передается сигнал или последовательность сигналов, воспроизводящих состояние передатчика. Затем эта система усложняется введением помех, отражающих воздействие внешней среды, и т. д..». Сами по себе любые сведения, данные о каких бы то ни было объектах не тождественны информации об этих объектах.
В герменевтике интерпретация направлена на постижение смысла текста как сообщения, адресованного потенциальному читателю, в структурализме — на расшифровку кода, обусловливающего взаимодействие знаков. В рамках герменевтического подхода системой-объектом является автор текста и через него — окружавшая его реальность 2), в рамках структурно-семиотического подхода системой-объектом является сам текст.
В последние десятилетия в дискуссиях об историческом знании много говорится о так называемом «лингвистическом повороте», начало которому положила известная работа Хейдена Уайта «Метаистория» (1973). Тот факт, что историки имеют дело с текстами, не означает, что единственным объектом их исследования должны быть сами эти тексты. Например, физики имеют дело с показаниями приборов, но ведь из этого не следует, что единственным объектом их изучения должны быть приборы. Одной из основных характеристик эмпирического материала, используемого в научном знании, выступает интерсубъективность этого материала, его доступность для любого исследователя. В основе социальной реальности как продукта человеческой деятельности лежат акты мышления, недоступные для прямого наблюдения. Поэтому в качестве первичного объекта при изучении социальной реальности выделяются человеческие действия (социальные и культурные).
Вообще для того, чтобы заниматься анализом какого-либо общества, его не обязательно видеть. Фернан Бродель: «Клод Леви-Строс утверждает, что один час беседы с современником Платона сказал бы ему о монолитности (или же, наоборот, разобщенности) древнегреческой цивилизации больше, чем любое современное исследование. И я с ним вполне согласен. Но он прав только потому, что в течение многих лет слушал голоса многих греков, спасенных от забвения. Историк подготовил ему путешествие. Час в сегодняшней Греции не сказал бы ему ничего или почти ничего о монолитности или раздробленности современного греческого общества».
Историческая наука, где прямые наблюдения вообще отсутствуют, представляет собой лишь крайний случай общей ситуации, присущей всем общественным наукам. Отсюда понятна та роль и, соответственно, внимание, которое в XX в. приобрел анализ текстов, знаковых сообщений и символических систем. Историки отдают себе отчет в том, что единственно доступная им реальность заключается в документе. Вместе с тем ясно, что конечной целью исследования в общественных науках в целом и в истории, в частности, является социальная реальность, а не знаки сами по себе, о чем иногда забывают сторонники «лингвистического поворота». В качестве одного из доводов в пользу отличия эмпирической базы истории от других общественных наук выдвигается также тезис об отсутствии в исторических исследованиях обратной связи между теорией и эмпирическими данными.
В XX в. историческая наука продемонстрировала как вовлечение в оборот новых данных («сообщений») или «источников» на языке историков, так и извлечение радикально новой информации из уже использовавшихся ранее «сообщений» (источников). Конечно, здесь есть какие-то ограничения — историк не может организовать социологический опрос, обследовать конкретное предприятие или провести психологическое тестирование какого-то человека в прошлом. Как заметил еще Робин Коллингвуд, «историки не снаряжают экспедиций в страны, где происходят войны и революции. И они не делают этого не потому, что менее энергичны и смелы, чем естествоиспытатели, или же менее способны добывать деньги, которых бы потребовала такая экспедиция. Не делают они этого потому, что факты, которые можно было бы добыть с помощью экспедиции, равно как и факты, которые можно было бы получить путем преднамеренного разжигания революций у себя дома, не научили бы историков ничему такому, что они хотят знать».
Еще одним поводом для сомнений в «научности» исторического знания является невозможность «проверять» свои концепции «на практике». Идея о том, что история отличается от «нормальной» науки тем, что в истории невозможен эксперимент, базируется на естественнонаучном представлении о научных «нормах» и, по сути, архаична. Другой крайностью является попытка «подогнать» историческую науку под стандарты естественнонаучного знания. Например, как полагал немецкий философ Мартин Хайдеггер, естественнонаучному эксперименту соответствует в историкогуманитарных науках критика источников. На самом деле эксперимент, если подразумевать под ним искусственные манипуляции с объектами исследования с целью получения исследовательских результатов, невозможен практически ни в одной общественной науке (исключение составляет только психология).
