Путь к пониманию истории как науки о прошлой социальной реальности занял более двух тысячелетий. Началом этого процесса можно считать осознание существования общества, социального мира. Процесс выделения социального мира в качестве объекта исторического знания шел достаточно неравномерно. В античной Греции, в силу общего представления о единстве мира, практически не существовало разделения божественной, природной и социальной реальности, в том числе и в исторических сочинениях (точнее, в сочинениях, которые относились к разряду исторических). Специфика мифологического сознания, характерной особенностью которого является неразделенность божественной, социальной и природной реальности, в полной мере проявлялась в трактовке понятия «история», где генеалогии божественных и аристократических родов были неразрывно связаны и переплетены между собой. В этот период «история» включала самые разнообразные, если не любые, сведения или факты, относящиеся ко всем видам реальности. Только у Полибия (а еще раньше — у Фукидида), «история» означала изложение последовательности событий, происходивших в обществе, и тем самым предметом этих сочинений оказывались деяния, т. е. социальные действия.
Средневековая историография развила тенденцию отделения истории от изучения мира в целом, но в отношении божественной реальности христианская историография унаследовала иудейскую традицию, в которой история божественной и социальной реальности нераздельны. Только в XVI в. мирская история начинает постепенно отмежевываться от священной истории, становясь более автономной. Так, Жан Боден в «Методе легкого познания историй» выделял три самостоятельные области познания: Бога, природу и общество, которым соответствуют три вида истории: божественная (сверхъестественная), природная (естественная) и человеческая. Выбрав человека в качестве предмета своих исследований, Боден выделил два аспекта человеческого существования — созерцание (мышление) и делание (действия). Разделение истории на три части стало активно использоваться в XVII–XVIII вв. благодаря работам Фрэнсиса Бэкона, Томаса Гоббса и ряда других авторитетных мыслителей.
Радикальный перелом в подходе к спецификации предметного поля исторического знания начался лишь в последней трети XIX в. Первый шаг в этом направлении сделал Иоганн Густав Дройзен в его «Энциклопедии и методологии истории», и Вильгельм Дильтей в работе «Введение в науки о духе: Опыт полагания основ для изучения истории и общества» (1883). По Дильтею, все «знание о духе», т. е. любое знание о человеке и обществе, является историческим.
Термин «социальная реальность» впервые использовал Вильгельм Дильтей. Социальная реальность может быть представлена как состоящая из трех подсистем: а) системы личности (охватывающей мыслительные и поведенческие аспекты существования человека), б) собственно социальной системы и в) системы культуры (включающей продукты материальной и духовной культуры). В XX в. эта модель получила дальнейшее развитие, и в настоящее время ее можно считать относительно общепринятой в современном теоретическом обществоведении.
На ранних этапах развития исторического знания его предметом становились, как правило, лишь отдельные элементы трех подсистем социальной реальности. Например, по Плутарху (I в. н. э.), «история» вообще не должна была заниматься отдельными личностями и их моральной жизнью (поэтому Плутарх подчеркивал, что сам он пишет не историю, а жизнеописания), а должна описывать деяния больших человеческих масс, воспитывая людей на примерах прошлого. А, скажем, средневековый хронист Ранульф Хигден в своей «Полихронике» выделял семь родов деяний, которые чаще всего упоминались в книгах по истории: строительство городов, победа над врагами, применение юридических прав, наказание за преступления и исправление преступников, организация политической жизни, управление домашними делами, спасение души.
Ошибочно с XIX в. историю часто трактуют как науку об обществе в некоем аморфном, предельно широком смысле, невзирая на то, что такое «общество» — очень сложный предмет для исторического исследования. Ведь для отнесения той или иной совокупности людей к обществу необходимо введение самых разных критериев: территориальных, этнических, политических и т. д. В результате неизбежны значительные упрощения, и изучение «общества» превращается в анализ структуры (модели, типа). Но этим сложности не исчерпываются. Общество существует в динамике, и соответственно таким его приходится изучать. Поэтому историки всегда будут подвергаться совершенно оправданному искушению выбрать один из комплексов отношений как центральный и характерный для данного общества, а весь остальной материал группировать вокруг него.
В социальной системе можно выделить три подсистемы: экономическую, политическую и социетальную, к которой мы относим институты семьи, соседской общины, системы образования и т. д. Внутренней средой для этих подсистем является система обыденной жизни, т. е. повседневного взаимодействия. Соответственно «по предмету» определяются политическая, экономическая, социальная история и история повседневности.
Социетальная подсистема, как предмет исследования, принадлежит нескольким историографическим направлениям, но прежде всего, социальной истории. В социальном ракурсе рассматривались экономические и не экономические отношения между классами, характер семьи и домашнего хозяйства, условия труда и досуга, отношение человека к природе, культура, выраженная в религии, литературе, музыке, архитектуре, а также система образования и общественная мысль. Система обыденной жизни человека, т. е. повседневного взаимодействия, которая является внутренней средой для рассмотренных подсистем социальной системы, изучается в рамках нового направления — истории повседневности. История повседневности, возникшая в последние десятилетия, использует передовую исследовательскую программу, которая предполагает воспроизведение всего многообразия личного опыта и форм самостоятельного поведения индивидов. Люди предстают и действующими лицами, и творцами истории, активно создающими и изменяющими социальную реальность прошлого. Индивиды в истории повседневности рассматриваются не как «автономные» личности, а как личности в системе социальных отношений и культурных норм, и человеческие действия тем самым не отделяются от контекста.
До XIX в. культура отождествлялась больше всего с историей цивилизаций или искусством, но во второй половине XIX в. в рамках позитивизма появляется влиятельное историкокультурное направление, трактующее культуру как социальную систему (Якоб Буркхардт, Ипполит Тэн, Карл Лампрехт, Курт Брейзиг и др.). Начав с синтеза культурных, политических и социально-экономических аспектов истории общества, представители «культурно-исторического синтеза» впоследствии расширили понятие культуры до всеобщей социальной психологии. Культура, следуя современному широкому понятию, введенному культурной антропологией, охватывает идеальные и институциональные традиции, ценности и идеи, мировоззрения, идеологии и формы их выражения — символическое понимание и толкование реальности, с помощью которых поддерживается и накапливается не только устный и письменный, но вообще любой вид коммуникаций.
Основные современные направления в анализе систем культуры прошлого представлены двумя типами исторических работ. Первое направление прослеживается от античности, и его можно обозначить как историю идей (хотя сам термин ввел в употребление Артур Лавджой уже в XX в.). Второе — история культуры — сформировалось вначале как история высокой культуры (искусства). История идей (история мысли) в масштабном виде включает историю разных типов знания или символических систем в целом. История техники, история науки, история религии, история философии, история медицины и даже история искусства в Новое время в силу специализации знания в основном принадлежали не истории, а составляли часть, соответственно, знания о технике, науке, религии, искусстве и т. д. Но в последние десятилетия произошел качественный сдвиг, сделавший эти разделы знания достоянием в том числе и истории. Другим направлением в истории идей является изучение культурного контекста: прежде всего, идейного климата накануне революций, во времена реформ, кризисов; влияние таких мировоззрений, идей и идеологических конструктов как Просвещение, империализм, национализм и т. д. на политические, национальные, межстрановые отношения.
«Новую жизнь» история культуры обрела, сместив фокус внимания с социальной истории культуры на культурологическую историю общества. Историки все больше признают значение «воображаемого», занимаются конструированием «символических универсумов», имиджей нации и культуры.
К системе культуры, конечно, относится история искусства (история художественной культуры) — составная часть искусствознания, дисциплины, включающей, кроме того, теорию искусства и художественную критику. Появление новых видов искусства (фотоискусство, кино, телевидение, различные виды электронных искусств и их всевозможные комбинации) вызвало к жизни соответственные истории (кино, телевидения и т. д.). В то же время внимание исследователей стали привлекать области искусства с более скромным обаянием: пантомима, мода, дизайн, игрушка и т. д.
Человек или система личности является столь же значимым объектом исторической науки, как социальная и культурная системы. Тема «человек в истории», будучи чрезвычайно многообразной, включает хорошо знакомую нам проблему роли личности в истории, биографии великих людей, появившиеся сравнительно недавно жизнеописания «маленького человека», многие сюжеты политической истории, истории повседневности, истории ментальности и исторической антропологии. Человек (герой) становится объектом изучения очень рано. Наиболее отчетливо специфика этого вида биографии представлена в «Жизни двенадцати цезарей» Светония. В период Средневековья жизнеописания принимают форму «житий», рассказывающих о мучениках, святых, Отцах Церкви и т. д. Эти сочинения, как и античные жизнеописания, имели прежде всего морализаторскую направленность, но тем не менее житии можно считать своеобразными попытками изучения личностей, живших в прошлом, их характеров и поступков. После Возрождения увлечение «историческими личностями» процветает на подходящей политической почве в эпоху абсолютизма, когда возвышение монархического государства и жизнь государя и его двора завораживали историков, равно как и обывателей. Историки Просвещения, исходя из того, что человек — часть природы, а культура — способ реализации природы человека, исключили для себя возможность разработать концепцию самого человека, ибо такая концепция предполагает изменчивость, а не постоянство человеческой природы. Как писал Мишель Фуко: «Никакая философия, никакое мнение политического или этического характера, никакая из уже существующих эмпирических наук, никакое наблюдение над человеческим телом, никакое исследование ощущения, воображения или страстей ни в XVII, ни в XVIII веке ни разу не столкнулись с таким предметом, как человек. . . ».
В историографии романтиков первой половины XIX в., с ее акцентом на духовное начало и волю к действию, тема личности вновь выдвинулась на первый план. Историческая биография в романтическом направлении обрела новую установку: рассматривать чувства и поступки индивида в свете его миссии или идеи, которую он воплощает. И хотя романтики выступили против того, чтобы ограничивать историю лишь биографией великих людей, они время от времени признавали, что все же «история королей имеет большее значение, чем история плотников» (Амабль де Барант), так как связана с более широким кругом явлений. Но «возвращение» человека в историографию продлилось на сей раз недолго. Уже в середине XIX в. в позитивистской парадигме конкретная личность надолго изгоняется из истории, создается механистическая картина «исторического процесса». В представлении историков, исторический процесс оставался историей социально-экономических формаций и способов производства, государств, классов и классовой борьбы, политики и общественных институтов, идеологических систем и религий, — словом, чем угодно, но только не историей человека как индивида и общественного существа. Но уже в середине XIX в. в историографии появляются и затем надолго задерживаются два типа личности: «человек классовый» и «человек национальный». Эти персонажи очень крепко увязаны с известными идеологическими концепциями. Если классовые типы — творение разных идеологий, то носители «национального характера» и «национального духа» в значительной мере являются конструктом националистической историографии и художественной литературы.
В историографии конца 1960-х годов движение против увлечения историческими личностями продолжается и приобретает программный характер. Не выдающаяся личность, не элиты, а «массы» объявляются главным героем историка, но изучение масс становится не абстрактно-типологическим, а действительно историческим: пишется огромное количество работ о культуре, ментальности, быте преимущественно «простых людей» (горожан, рабочих, крестьян, деклассированных групп и т. д.). На фоне всех этих теоретико-идеологических перемен нарративная биография исторических личностей, конечно, сохраняется, но ведет научно непрестижное существование, ассоциируясь нередко с популярной исторической литературой. Только в 1970-е годы акцент начинает смещаться от изучения социального поведения, активности человека в группе и группового менталитета к исследованию индивидуального поведения и его мотивации. На смену затянувшемуся «социологическому повороту» с большим запозданием, но пришел «антропологический поворот», когда можно говорить о возвращении человека уже в качестве объекта научного анализа в историографию (социальная история, историческая антропология, история повседневности, микроистория, история женщин и т. д.). Соответственно изменилась и историческая биография. Главная задача такого исследования, как ее в итоге стали понимать в XX в., — не просто поместить историческую личность в широкий социально-политический и культурный контекст, в какой-то мере сфокусировав в ней эпоху, не пренебрегать психоанализом. В последние десятилетия для конструирования исторической реальности историки стали обращаться к разработке биографий «незамечательных людей». На основании анализа самых разных документов они конструируют типы индивидов прошлого, которых предшествующая историография вообще не замечала.
Когда-то Люсьен Февр сетовал: «Подумать только — у нас нет истории Любви! Нет истории Смерти. Нет ни истории Жалости, ни истории Жестокости. Нет истории Радости», то по прошествии чуть более 50 лет наряду с привычными всеобщей, страновой, экономической, социальной, политической, культурной, военной, аграрной историей и историей международных отношений мы имеем историю повседневности, включая историю еды и историю запахов, рабочую историю, историю города, демографическую историю и отдельно историю детства и историю старости, историю женщин и гендерную историю, экоисторию, психоисторию, историю ментальности и многое другое. Однако теперь другой известный историк Лоуренс Стоун задается вопросом: «Как связать историю обоняния с историей политики?» И отвечает: «Никто толком не знает».
