Владимир Владимирович Маяковский (1893-1930) — поэт, художник, актер, публицист, лидер русских кубофутуристов; мать переехала в Москву, здесь Маяковский увлекся революционной деятельностью и в пятнадцать лет стал большевиком; пятиклассником бросил московскую гимназию, но вскоре был трижды арестован, причем в третий раз около года провел в Бутырской тюрьме (за соучастие в подготовке побега из Таганской тюрьмы женщин-революционерок); поступив в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, познакомился здесь с Д. Бурлюком, горячо одобрившим его первые стихи; вскоре стал душой футуристической группы «Гилея», а после революции возглавил «дочернюю» группу «Леф»; в годы гражданской войны выступал как художник-плакатист и автор текстов в «окнах РОСТА», позже принципиально и охотно писал агитационные произведения и стихотворную рекламу, считая это, как и другие лефовцы, более актуальным и полезным для революции делом, чем обычное поэтическое творчество. Первые стихи Маяковского датируются 1912 годом (более ранние писались в тюрьме, но были конфискованы администрацией и пропали):
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
(«Ночь», 1912) Как и в случае с В. Хлебниковым, впечатление «непонятности» Маяковского шло у современного читателя от непривычности хода мысли поэта. На деле же им рисуется предельно конкретная картина: угас закат, наступили сумерки («Багровый и белый отброшен и скомкан»), в зелени московских бульваров зажглись желтые фонари, напоминающие золотые монеты («в зеленый бросали горстями дукаты»), зажегся свет в окнах, ряды которых стали похожи на разложенные карты пасьянса. Синеватый оттенок, приобретенный в сумерках домами, а также блеск под фонарями обуви на ногах (объясняемый, видимо, тогдашней всеобщей модой на ныне забытые глянцевые галоши) вряд ли требуют подробного комментария. Столь же конкретны картины, рисуемые в следующих двух строфах:
Толпа — пестрошерстая быстрая кошка — плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы, в глаза им улыбку протиснул; пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая.
Здесь вращающиеся двери универсальных магазинов, в которых, действительно, изгибается текущая толпа посетителей, лица мужчин и женщин, в темноте похожие на негритянские и т. д. и т. п. В этом стихотворении ясно угадывается рука живописца — автор пользуется словами, как красками. Однако уже в одном из следующих произведений Маяковский поступает совершенно иначе — он с поразительной быстротой уловил, в чем специфика и сила слов, словесных образов:
Необычность, новаторство стиля Маяковского-поэта проистекали, с одной стороны, из его кубофутуристического живописного взгляда на жизнь, из общей юношеской революционности, из того, что сейчас бы назвали «юношеским максимализмом». Но тогдашний юношеский максимализм Маяковского — начинающего художника — совпал с общим настроем эпохи, жаждавшей перемен, жаждавшей нового языка. Личная позиция Маяковского-новатора далеко не полностью преломилась в коллективных манифестах футуристов (да внутренне и не во всем совпадала с тем, что там говорилось). Важно не упускать из поля зрения редко анализируемые высказывания его по вопросам искусства в статьях 1913-1914 годов, написанных Маяковским самостоятельно, без соавторов и согруппников по футуризму. Его личные суждения в этих статьях нередко яснее, ярче, чем броские футуристические манифесты, раскрывают суть новаторства Маяковского. Так, в 1914 году, заключая статью «Не бабочки, а Александр Македонский», Маяковский писал:
«Господа, довольно в белом фартуке прислуживать событиям! Вмешайтесь в жизнь! Мы сильнее, мы вам поможем! Ведь дорогу к новой поэзии завоевали мы, впервые заявившие: — Слово — самоцель». Жизнестроительность нового искусства, декларировавшаяся символистами, осознавалась футуристами и Маяковским в их числе не как греза, не как романтическая мечта, а как реальность, живая, животрепещущая, часто грубоватая или намеренно огрубляемая во имя «правдоподобия». Парадокс, но Маяковский, мнящийся очень многим потрясателем основ традиций в русской словесности, оказывается прямым и самым неистовым последователем традиций (может быть, это неоромантическое неистовство зачастую заслоняет суть открытий поэта), утверждая: «Слово — самоцель». Смысл этой его формулы обычно трактуется сугубо утилитарно и формалистически. Между тем иначе она выглядит в закономерно напрашивающемся контексте духовных исканий апокалиптической эпохи серебряного века. Ведь «В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог» (Евангелие от Иоанна. 1; 1).
В «Штатской шрапнели» (1914), статье, состоящей из трех маленьких главок, во второй ее главке, названной не менее эпатирующе «Поэты на фугасах», Маяковский варьирует вышеприведенное: «Поэзия — ежедневно по-новому любимое слово. Сегодня оно хочет ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара!». Любимое слово, а не любимая женщина (или играющая любимую). В данном случае важно даже не то, что в этой фразе Маяковского-критика пародируется тривиальная тема стихотворцев, а то, как сквозь пародию и насмешку просвечивает глобальное, через которое и может быть обновлена жизнь, — Любовь. Но это любовь, которая не будет замкнута в камерных покоях мещанина. Она открыта стихиям, важнейшим насущным людским проблемам и заключена в Слове, которое опять-таки понято так, как издревле понималось верующими людьми (Слово Любви — всемогуще).
На отождествлении личных взглядов Маяковского с коллективной позицией кубофутуристов основаны и расхожие представления о его «западничестве». Между тем в 1914 году, в разгар своих футуристических увлечений, в статье «Россия. Искусство. Мы» Маяковский пишет: «Общество обязано, бросив вчерашний смешок, изменить свое отношение к этим художникам и их строительству храма новой русской красоты.
Русская литература (новейшая) числит в себе непревзойденные образцы слова.
Это та литература, которая...вытекала не из подражания вышедшим у «культурных» наций книгам, а из светлого русла родного, первобытного слова, из безымянной русской песни (курсив наш. — Авторы. )»*
