Как я съел собаку» Гришковца – яркий пример театральной монодрамы. Премьера моноспектакля состоялась в ноябре 1998 года в курилке у буфета в Центральном академическом театре Российской армии в Москве, где присутствовали всего семнадцать человек, ставших первыми зрителями. Этот показ стал поворотным в жизни автора[1] и вскоре принёс Евгению Гришковцу широкую известность и признание.
Моноспектакль многократно исполнялся автором в разных городах России и Европы. Переведён на несколько языков. Записанааудиоверсия спектакля[2].
Значимость проблемы в пьесе «Как я съел собаку» подчеркивается её прямым авторским проговариванием через оппозицию «Я — не Я»/«Я — Я другой» и реализуется в тексте монопьесы как на внешнем, так и на внутреннем уровнях. Кроме того название соотносится с фразеологизмом «съесть собаку, что означает приобрести большой опыт. Пьеса «Как я съел собаку» — это, по словам автора и исполнителя, действительно «универсальная история взросления человека», опыт моряка, полученный им во время службы наТихоокеанскомфлоте.
Повествование ведётся от первого лица одним актёром (самим автором) как воспоминание человека о детстве, отрочестве, морской службе. О том, как меняется жизненное восприятие молодого парня, матроса российского Тихоокеанского флота во время прохождения службы вдали от родного города. Разность переживаний новобранца, едущего в поезде на Дальний Восток по сравнению с переживаниями его же, но три года спустя, и создаёт основу пьесы. Спектакль-монолог содержит множество жизненных историй из детства и юношества героя, который делится своим жизненным опытом так, будто этот опыт был получен лично каждым из зрителей.
Важен мотив инициации: в пьесе Е. Гришковца становится основным способом нивелирования личности. Центральная ситуация пьесы поедание собаки показывает, как попытка приобщения к чужой культуре оборачивается уничтожением части собственного детства. Таким образом, инициация в пьесе Е. Гришковца предстает как незавершенная, задерживающая человека в «антимире». Вместо того, чтобы сделать героя полноценным и уважаемым членом мира взрослых мужчин, инициация разрушает личность.
Инициация : сама служба, обряд писанья в море, поедание собаки.
Самый страшный эффект Русского острова Гришковец видит в тотальном обессмысливании существования[22]. «Вот интересно, кому-нибудь было нужно то, что мы на Русском острове делали? Кому-то конкретно? Был ли такой человек, который понимал, зачем все это происходит? Если он был или он есть, то что же это за человек? Я даже вообразить не могу…» — восклицает Гришковец. Но даже не декларации, а трагикомические подробности службы точнее всего передают эту непостижимую бессмысленность. Знаком бессмысленности становится у Гришковца ритуал — причем ритуал, не имеющий никакой другой цели, кроме перформативного утверждения отсутствия смысла. «Там, на Русском острове (во название), все было — ритуал». Таким ритуалом становится и «перессык» — когда две тысячи человек одновременно по команде писают в океан, и остервенелое мытье палубы под сопровождающую брань старшего матроса
25.
