Вот мы читаем: «От жизни человеку — убыток, а от смерти — польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку один раз, проходит без пользы?» Формально — тут рассказ о мыслях, которые не дают покоя Бронзе после того, как он похоронил жену и стал вспоминать прожитую жизнь. И по-своему оценивать ее. С точки зрения обычных для него рассуждений об убытках и пользе. Вроде бы и в привычном меркантильном смысле этих понятий. Но тут... Чьи это мысли в приведенном отрывке? Того же Бронзы. Только писатель считает необходимым так передать их, чтобы чуть помочь нам — помочь понять истинный их смысл, хотя самому Бронзе он и не был до конца ясен. Однако это его мысли, те самые, которые вылились в печальную мелодию его предсмертной импровизации на скрипке. Мелодию эту подхватил Ротшильд, и, хотя была она очень скорбная, ее полюбили люди и теперь просят исполнять по десять раз подряд. Так Чехов даст нам возможность убедиться, что те мысли, которые мучили Бронзу и которые писатель помог нам лучше понять, близки и другим людям. Так и осуществлял Чехов свое великое художественное призвание, отмеченное Горьким,— освещать прозу будничного существования людей с высшей точки зрения. Величие Чехова состоит в том, что он писал не только о влиянии среды, общественного уклада на человека, но и о долге человека противостоять этому влиянию, более того — преодолевать эту зависимость. Тем самым давняя чеховская мысль о свободе все более нерасторжимо связывалась с представлением о гражданском долге, гражданской активности человека. Наполняется новым содержанием и другой старый мотив чеховского творчества — мотив человеческого счастья. Логика современных отношений человека и среды, как показывает Чехов, сводится к тому, что жизненный путь, продиктованный людям их человеческим достоинством и совестью, проснувшимся самосознанием, лишает их личного счастья. Вот почему в чеховских произведениях 90-х годов все настойчивее звучит мысль о том, что человек достоин чего-то более высокого, чем личное эгоистическое счастье, впечатления которого, как признает один из героев Чехова, так однообразны. В его творчество появляются герои, которые прямо утверждают, что даже тихое семейное счастье несовместимо с совестью и человеческим достоинством. Мириться с тем, что люди молча несут свое тяжкое бремя, «а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей...— думает герой рассказа «По делам службы» Лыжин,— это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных...». Это тоже было великое художественное открытие Чехова, обнажившее одно из кричащих противоречий эпохи. Возможно, еще более существенным завоеванием Чехова явилось диалектическое снятие этого противоречия. Речь шла о выработке нового представления о человеческом счастье. Это было счастье осознавать свое человеческое достоинство и, наконец, пойти трудным и опасным путем навстречу новой жизни. В этом и состоит глубокий новаторский смысл итоговых произведений Чехова — рассказа «Невеста» и пьесы «Вишневый сад». Жизнь укрепляла исторический оптимизм Чехова. Уже будучи тяжелобольным, он писал в 1903 году: «Я все похварываю, начинаю уже стариться, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть. Вижу только и, к счастью, понимаю, что жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее...». Чехов видел главное — как сбываются его оптимистические убеждения и надежды, которые он пронес через всю свою жизнь и укрепил в результате глубокого и бесстрашного исследования действительности предреволюционной России,- может быть, самого бесстрашного и глубокого в русской литературе.
