В XIV–XVI вв. сохраняются два типа литературного языка: книжно-славянский и народно-литературный.Расширению сферы влияния книжно-славянского типа языка способствует и т.н. второе южнославянское влияние на Руси.
В связи со вторым южнославянским влиянием наметились следующие тенденции:
а) отделить книжный язык от народного;
б) установить более или менее устойчивые правила правописания;
в) приблизить язык к церковнославянскому языку;
г) уничтожить в языке и орфографии местные диалектные особенности;
д) сохранить кириллическую графику в образцах древнегреческого языка.
Наиболее важными последствиями второго южнославянского влияния было повышение внимания к вопросам культуры литературного языка; активное распространение всячески изукрашенной, цветистой, пышной, риторической манеры изложения. Книжно-славянский тип литературного языка продолжает византийско-болгарские традиции и обнаруживает тенденцию к созданию единых архаически-славянизированных форм. Эта новая струя южнославянского влияния способствовала развитию пышного риторического стиля, получившего название извитие словес, или плетение словес.Это особая манера украшенного слога, получившего особенное распространение в памятниках официальной церковной и государственной письменности, в житийной литературе, в риторических словах и повествованиях, в народно-литературный тип языка оно проникало эпизодически.
Основные черты плетения словес:
1. Повествование членится на обширные, развернутые, витиеватые, искусно построенные периоды со множеством придаточных.
2. Для него характерно обилие риторических вопросов и восклицаний.
3. Широко распространено употребление тавтологических оборотов, повторения этимологически родственных слов (# злоумышленное умышление, скорообразным образом, смиренномудростию умудряшеся, горя верою правоверия, видимое видение, светильник светлый, хвалить похвальными гласы), повторов синтаксических конструкций, членов предложения, лексем и форм слова. Так возникли фразеологические обороты смертию смерть поправ, кесарю кесарево, шутки шутить, дело делать.
4. Искусственно создавались по образцу старославянских словообразовательных моделей сложные слова-неологизмы, в основе которых лежали сложные ассоциации: # мудродругополезные советы, мертвотрупоглодательные псы, небопарный орел, огнезарный взор, солнцезарный ангел; бесояростный, богокованный, доброутешен, храбродоброподобный и т.п. Игра слов приводила к затемнению смысла, что и считалось показателем красноречия автора.
5. Широко использовались перифразы – описательные названия предметов и явлений.
6. Для этого стиля было характерно обилие тропов: символов, метафор, изысканных сравнений, цветистых эпитетов.
7. В области лексики преобладали слова с отвлеченным значением, абстрактная лексика, фонетические, словообразовательные и семантические старославянизмы. Из высоких литературных произведений исключается бытовая, политическая, военная и экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы.
8. Конкретные названия должностей заменяются описательными оборотами: # вместо посадник говорится вельможа некий, властелин граду сему.
9. В церковнославянских текстах широкое распространение имел и такой риторический прием, как полинтот – употребление одного и того же слова в разных падежах: # Лицом же к лицу, яко на светильнице светильник, избрана со избранными.
10. Фактический материал перемежается пространными лирическими излияниями автора и обильной цитацией религиозной литературы.
Все это было подчинено цели создания высокого стиля, которым было бы прилично повествовать о героических подвигах московских князей, о политических событиях, прославлять светских и церковных деятелей.
Все риторические приемы были призваны не только для того, чтобы продемонстрировать искусство автора или переводчика. Повторение слов, близких по значению, вновь и вновь возвращало читателя к основному предмету речи, к понятию. Этим утверждалась сложность и важность этого понятия. Читатель должен был восхищаться красотой и величием церковно-книжной речи, как он восхищался церковной архитектурой и живописью.
Стиль памятника во многом обусловлен его содержанием. В религиозно-философских произведениях абстрактных рассуждений было больше, чем сюжетных рассказов, которые использовались чаще всего для иллюстрации абстрактных морально-религиозных рассуждений. Обыденное, земное, конкретное сопоставлялось с вечным, абстрактным. Эта двуплановость мировоззрения определяла основную черту стиля религиозно-философских произведений – их метафоричность. Средневековая метафора чаще всего построена на сходстве материальных явлений с духовными. Духовные от такого сопоставления становились понятнее и конкретнее. Средневековые авторы не искали новых, неожиданных аналогий, и набор метафор был довольно ограничен. Например, христианство и книжное учение – солнце, свет, тепло, весна; безбожие, ересь – тьма, холод, зима; бедствия, волнения – буря, волны; бог, князь, царь – кормчий; благие мысли и добродетели – проросшее семя, плоды.
Церковно-книжные произведения заполнены такими метафорическими выражениями, как душевная лодия, бездна греховная, буря мыслена, струя православия, дождь благочестия.
На сближении материального и духовного чаще всего построены и сравнения. Цель их – наглядное выявление сущности духовного. Поэтому наряду с простыми сравнениями встречаются довольно часто сложные сравнения: «Яко же град без стены удобь бывает преят ратным, тако же бо и душа не огражена молитвами, скоропленима есть от сатаны».
В таких произведениях находим и многие риторические приемы, как стилистическая симметрия; параллельные по структуре предложения, содержащие сопоставление или противопоставление. Например, в «Молении Даниила Заточника»: «Богат мужь возглаголетъ – вси молчатъ и слово его до облак вознесутъ; а убогъ мужь возглаголетъ, то вси на него воскликнут», «Княже мои, господине! Яви ми зрак лица своего, яко гласъ твои сладокъ и образ твои красенъ; мед истачають устн‡ твои и послание твое аки раи с плодом. Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хл‡бъ ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, теплу воду пиюща от м‡ста незав‡трена; егда лежиши на мяккых постелях под собольими од‡ялы, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевыми аки стр‡лами сердце пронизающе».
Впервые термин «плетение словес» употребил известный книжник XIV – начала XV вв. Епифаний Премудрый, получивший образование в Троице-Сергиевой лавре, автор «Жития Сергия Радонежского» и «Жития Стефана Пермского».
Наиболее известные памятники литературы «плетения словес»: «Житие Стефана Пермского»;«Житие Сергия Радонежского»;«Слово о житии и о преставлении великого князя Димитрия Ивановича, царя русского» (1389 г.);«Сказание о Мамаевом побоище» (начало XV в.);«Повесть о взятии Царьграда» Нестора Искандера (XV в.)
В богослужебной литературе не находила отражения жизнь древнерусского общества. Это была специфическая «литература для чтения» с закостеневшими канонизированными текстами.
Для всемерного повышения авторитета княжеской и церковной власти понадобилось создать жизнеописания московских князей и своих, московских, святых. Чтобы выполнить свою задачу, жития эти должны были поражать своей торжественностью, пышностью, великолепием языка. Именно в житиях плетение словес получило свое первоначальное развитие.
Авторы житийной литературы, боясь не достигнуть совершенства в искусстве «плетения словес», постоянно говорят о своем бессилии выразить словом всю святость своего героя, настойчиво подчеркивают свое невежество, неумение, неученость. Церковные писатели давали понять, что описываемое ими явление настолько важно, необычно и возвышенно, что имеющихся слов недостаточно, и поэтому надо создавать новые средства. В произведениях этого времени встречаем такие слова: # хвалословие, многоразумие, доброглашение, многоплачие, злоначинатель, христианогонитель, сребролюбствовати; новообразования с приставками: # преукрашену, преудобрену. Слово должно вызывать такое же благоговение, которое вызывает сам святой. Отсюда тревога автора, сомнение, передаст ли он сущность выражаемого. Отсюда такая черта этих произведений, как многословие. Оно создается повторением многочисленных однородных членов предложения.
Жития пересыпаны восклицаниями, экзальтированными монологами святых, нагромождениями синонимов, эпитетов, сравнений, цитат из Священного Писания. Например: «Но что тя нареку, о епископе, или что тя именую, или чим тя призову, и како тя провещаю, или чем тя меню, или что тя приглашу, како похвалю, како почту, како ублажю и како хвалу ти съплету».
Широкое употребление получают архаические союзы (# егда, елико, яко), определительные словосочетания типа: # пучины житейского моря, клас добродетели, серп веры. Вместо одного слова употребляются целые перифрастические словосочетания: # бездна греховная (= грех), бразды сердечные (= любовь), дымное воскурение (= дым). Оформляется большая серия характерных для книжной речи тавтологических сочетаний, состоящих из повторения однокорневых слов: # птицы поют сладким воспеванием, правоверная вера, запрещением запретить, учить учением, насытите сытых до сытости. Широко используется в риторических целях прием словосложения: # богоподражательная кротость, приснопамятный, горопленный и волкохищный, богоранные язвы, всевидотвороокружная богородица. Вместо собственных имен употребляются неопределенные выражения: # человек един, некая жена, некая дева. Употребление просторечий всякий раз специально оговаривается: # един зверь, рекомый аркуда, еже сказается – медв‡дь.
«Житие Стефана Пермского»насыщено многочисленными витиеватыми отступлениями, лирическими излияниями автора, который порою чувствует себя бессильным подобрать такие эпитеты, которые бы помогли ему прославить своего героя. Он вводит многочисленные сравнения, но все они кажутся ему недостаточными для восхваления подвигов Стефана, поэтому он изощряется в подборе пышных, торжественных слов: «Единъ тотъ былъ у насъ епископъ, то же былъ намъ законодавецъ и законоположникъ, то же креститель, и апостолъ, и пропов‡дникъ, и благов‡стникъ, и испов‡дникъ, святитель, учитель, чиститель, пос‡титель, правитель, исц‡литель, архiереи, стражевожь, пастырь, наставникъ сказатель, отецъ, епископъ». По отношению к Стефану Пермскому автор употребляет более 20 эпитетов, называя его преподобным отцом, пастухом добрым, добрым господином и учителем, очистником душ и др., при этом автор сожалеет, что он, недостойный, не может найти нужных слов для восхваления своего героя. Например: «Что еще тя нареку, вожа заблудьшим, обретателя погибшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленным, чистителя оскверненным, взыскателя расточенным, стража ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя немысленным, помощника обидимым, молитвенника тепла, ходатаа верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, богу служителя, мудрости рачителя, философии любителя, целомудрия делателя, правде творителя, книгам сказателя, грамоте пермской списателя».
Примечательно вступление к «Житию Стефана Пермского»: «Не брезгайте меня окаянного, что речь не ухищренна», т.е. не построена по всем правилам риторического стиля. «Аз бо есмь худший в людях и меньшей в чловецех, последний во христианех и невежа слову».
Автор создает многочисленные абстрактные образы. Епифаний называет Пермскую землю «гладом одержимой» и тут же дает пояснение: «глад же глаголю не глад хлебный, но глад, еже не слышати слова божиа».
В «Слове о житии и о преставлении великого князя Димитрия Ивановича, царя русского»,в отличие от житий киевского периода, которые подробно рассказывали об обстоятельствах жизни святого, обнаруживали внимание к бытовым деталям, почти ничего не сообщается о жизни великого князя. Здесь отсутствуют реальные детали, а следовательно, и слова с конкретным значением. Лишь сообщается, когда он родился, когда женился и когда умер, кратко упоминается о битве на Куликовом поле.
Весь текст представляет собой сплошной панегирик Димитрию Ивановичу, причем панегирик условно-риторический, отвлеченно-метафорический, не содержащий даже намека на какие-либо реальные черты внешности и характера этого выдающегося государственного деятеля и полководца: «Обычай же имъяше великый князь Дмитрей Ивановичь, якоже Давыдъ богоотецъ и пророкъ Сауловы д‡ти миловаше, и си великый князь неповинныя любляше, а повинныя прощаше: по великому Iеву, яко отець есть мiру и око сл‡пымъ, нога хромымъ, столпъ и стражь и м‡риво, изв‡стно къ св‡ту правя подвластныя, отъ вышняго промысла правленiе прiимъ роду челов‡чю, всяко смятенiе мирское исправляше, высокопаривый орелъ, огнь попаляя нечестiе, баня мыющимся отъ скверны, гумно чистот‡, в‡тръ плевелы разв‡вая, одръ трудившимся по боз‡, труба спящимъ, воевода мирный, в‡нець поб‡д‡, плавающимъ пристанище, корабль богатьству, оружiе на врагы, мечь ярости, ст‡на нерушима, зломыслящимъ с‡ть, степень непоколебима, зерцало житiю, съ богомъ все творя и по боз‡ побарая, высокый умъ, смиреный смыслъ, в‡тромъ тишина, пучина разуму…».
Обычные шаблоны похвального слова осложнены в данном произведении привнесением элементов воинской повести.
