Язык в культуре любого народа занимает, пожалуй, уникальное положение: с одной стороны, язык, безусловно, есть порождение данной культуры, с другой – именно язык является основным средством накопления, хранения и трансляции культурного опыта народа. Возможно ли, чтобы наиболее существенные мировоззренческие ценности, формируемые в пределах культуры, не были отражены в языковой системе на разных ее уровнях? Системная лингвистика дает отрицательный ответ на этот вопрос.
Язык – своеобразная система. Ряд исследователей ищут «источник» такого своеобразия вне языка. Именно такое направление развитию системных взглядов в лингвистике задал В. Гумбольдт, выдвинув идеи о наличии «духа языка», который отражает «дух народа». С этим были согласны далеко не все, эти идеи не разделялись особенно теми, кто рассматривал язык как своеобразный конгломерат независимых и лишь по воле случая закрепленных явлений. Другие же поддержали такую идею. Однако не все из предпринятых попыток оказались удачными. Тем не менее в этих концепциях легко обнаружить отражение ряда существенных черт, которые действительно свойственны языку как системе. Так, в частности, трудно возражать против идеи Н.Я. Марра о влиянии социальных отношений на развитие языка, так же как не признавать влияния эволюции культуры народа на эволюцию его языковой системы, о котором говорил К. Фосслер. Ошибочной в этих концепциях была только попытка видеть в подобных влияниях решающий фактор развития языковой системы.
Еще в 60-х годах было введено понятие детерминанты языка, дифференцированное позже на понятие внешней и внутренней детерминанты. (о детерминанте в вопросе 21)
Может ли признак оседлости народа рассматриваться как составная часть внешней детерминанты его языковой системы? Для ответа на поставленный вопрос постараемся выделить наиболее типичные черты оседлого образа жизни.
Бытие любой личности определяется пространством, временем, окружающим предметным миром, состоянием среды, хозяйственной деятельностью и отношениями с другими людьми. Оседлая культура, длительное время существуя в пределах постоянного пространства, формирует особое восприятие этого пространства: во-первых, это привычность, освоенность пространства; во-вторых, стабильность, неизменность пространства; в-третьих, восприятие пространства как ограниченного и принятие границ этого пространства. И, наоборот, кочевая культура, не связанная с определенной территорией, не признает граничности пространства и не склонна воспринимать пространство неизменным.
Если кочевник, передвигаясь с места на место, живет в системе линейного времени с четким противопоставлением трех временных планов, в котором будущее никогда не соприкасается с прошлым, то оседлый земледелец, связанный сезонными циклами закладки и сбора урожая, оказывается в системе циклического времени, в котором прошлое автоматически становится будущим. В силу этого план прошлого воспринимается скорее не как временной континуум, а как некая предметная субстанция, сформированная прошлым, например, урожай текущего года, который отражает успешность годового цикла.
Предметный мир оседлой культуры также имеет свои специфические черты в сравнении с кочевой. В отличие от кочевников, по понятным причинам ограничивающим количество используемых в хозяйстве предметов, оседлый земледелец склонен к накоплению предметов, поскольку проецирует на весь предметный мир отношение к главному предметному результату своего труда – урожаю. Урожай – это то, что нужно запасать на случай неблагоприятных погодных условий, следовательно, он никогда не бывает лишним, от него нельзя избавляться за ненадобностью. Количество урожая отражает успешность земледельца, по этим же причинам количество предметов личного и хозяйственного пользования во многом отражают его социальный статус.
Земледелие как вид хозяйственной деятельности оказывается наиболее эффективным при оседлом образе жизни, по сути, земледелие и стало основой подобного существования. Именно земледелие позволяет в рамках ограниченного пространства обеспечить выживание человека. Вместе с тем занятие земледелием весьма затратная сфера производства, которая требует достаточного количества людей, с одной стороны, и достаточного количества постоянно используемой территории, с другой. Это, в свою очередь, создает основу для формирования значительного в количественном отношении народа со сложной организацией общества и специфической системой отношений в этом обществе. Главное в этой специфике – это преобладание предписанных, или наследуемых, социальных статусов над статусами приобретенными, поскольку только наследуемый статус позволяет установить устойчивые имущественные связи с главным объектом собственности для земледельца – землей.
Можно ли усмотреть какую-либо связь между выделенными чертами оседлого образа жизни и особенностями языковой системы русского языка, который, как и другие славянские языки, во многом является наследием именно оседлой земледельческой цивилизации? Один из главных системных признаков русского языка – преимущественно синтетический способ выражения грамматического значения. Но сам по себе синтетический способ невозможен без ясного понимания границы словоформы, поскольку только знание границы позволяет выделить грамматический показатель, а это возможно только при условии готовности признать стабильности границы словоформы.
Синтетическая словоформа сама по себе узкоспециализированная, поэтому ее значение мало зависит от места в предложении, в отличие от формы аналитической, что делает синтетическую словоформу в значительной мере инерционной и стабильной. Это формирует систему сильно внешне противопоставленных частей речи, особенно в области разграничения имени и глагола. Более того, необходимость обслуживать весьма обширный круг предметов, приводит к необходимости классификации предметов по наиболее существенным признакам в названии. Это приводит к формированию категории рода имени, которая отражает определенные предписанные свойства обозначаемого предмета и устанавливает особенности приобретенных свойств. Например, для предметов, отмеченных в названии маркером мужского рода, предписывается позиция субъекта, но не объекта действия.
Стремление к классификации предметов по заданным свойствам приводит к выделению из имени морфологически оформленных признаковых имен – имен прилагательных как названий отдельных частей целостного предмета. Система синтетических падежных форм имени в целом позволяет зафиксировать наиболее типичные, постоянно воспроизводимые позиции отдельных предметов в процессе вовлечения их в те или иные типичные ситуации. Синтетическая форма имени способна даже в отсутствие глагольной формы указать на способ участия предмета в описываемом событии.
Конечно, нельзя не обратить внимания на специфичность русской глагольной формы. Прежде всего, это включение в лексическую семантику глагола категории предельности, которая в других языках находится за рамками лексического значения. Категория вида настолько тесно переплетена со способом глагольного действия, что изменение способа действия практически всегда приводит к изменению вида. Усмотреть такую связь, как нам кажется, возможно лишь в результате длительного, устойчиво повторяющегося опыта, который способна накопить только оседлая культура.
Если говорить о категории времени, следует отметить резкое отличие системы прошедшего времени от системы настоящего и будущего времени. Глагольные формы прошедшего времени в большей степени сходны с формами имени. Тот факт, что в качестве форм прошедшего времени используются бывшие причастные формы, скорее свидетельствует о предметном восприятии плана прошлого, особенно если учитывать склонность русских причастий скатываться в сторону имени; образование формы прошедшего времени абсолютно инертно к главной категории глагола – к виду. Система настоящего и будущего времени, наоборот, активно опирается на вид глагола: именно вид глагола разграничивает план настоящего и будущего у синтетических форм. Из этого можно сделать вывод, что в плане выражения процессуальности формы настоящего и особенно будущего времени более информативны, чем формы прошедшего времени, где идея процессуальности связана исключительно с категорией вида. Это и понятно: оседлого земледельца в прошлом интересуют только овеществленные результаты труда, а все его надежды связаны с ожиданием благоприятных стечений обстоятельств, на которые повлиять он не в силах.
