Мотив путешествия в прозе Т. Пулатова восходит к традициям европейской (в том числе и русской) и восточной (прежде всего таджико-персидской) литератур. Если развитию жанра путешествия в европейских литературах в современных энциклопедиях и справочниках уделяется немалое внимание [1], то об этом же жанре применительно к восточным литературам материала явно недостаточно.
Однако в таджикской и персидской литературах «книга путешествий» бытует со второго тысячелетия. Насир-и-Хосров, автор «Сафар-наме», «стал основоположником жанра путевых заметок в таджико-персидской литературе, который позже нашел свое развитие в творчестве Саади, Бабура и др.» [2, с. 47].
Жанр путешествия не утратил своего значения и в ХХ веке, претерпевая при этом изменения, испытывая влияние фольклора (сказок, притч). Герои произведений устного народного творчества, отправляясь в путь в поисках счастья и богатства, совершают главное путешествие за мудростью, потому что в странствиях познают себя и мир, обнаруживают истинность и ложность человеческих отношений, постигают секреты мудрого и достойного поведения.
Именно о таком странствии идет речь во «Втором путешествии Каипа» Т. Пулатова. Герой повести отправляется в путь в поисках истины.
Мотив путешествия заявлен как ведущий уже в заглавии произведения. Два путешествия Каипа развертываются в двух планах, многократно пересекающихся друг с другом. Перекличка реальных событий и воспоминания старика задана первой фразой повести: «Каип давно пережил тот возраст, когда умирают от чего-то постороннего – скоротечной болезни, солнечного удара, от укуса змеи или яда рыбы, от слепоты или глухоты, кашля или дурного глаза: старика должны были просто побеспокоить и позвать к себе предки» [3, с. 157].
Раздумья героя над тем, «откуда появился тот первый человек, от которого и пошла потом жизнь на острове» [3, с. 157], предваряют вещий сон, символизирующий скорый уход. «Застонав, Каип проснулся и долго просидел в постели, зная, что теперь умрет: коршун такая примета» [3, с. 158].
Коршун – символ последнего пути – заставляет старика без промедления отправиться на остров Зелёный. Мы узнаем, что там «похоронены отец и весь остальной род» и что «оттуда Каип бежал когда-то, чтобы наказать Айшу», бывшую его невесту.
Повесть образована двумя сюжетными линиями, двумя путешествиями, двумя пространственно-временными планами. Первое путешествие – реальное – старец совершает по морю, второе – в своей памяти, вспоминая об отъезде с острова Зелёного.
Есть и еще один вариант трактовки заглавия произведения. Каип вспоминает о своем первом путешествии по морю и знакомстве с островами. «Было это очень давно, в детстве. Когда отец незадолго до смерти решил объездить с сыном все острова, чтобы поглядеть на родину и проститься с ней» [3, с. 178]. В этом свете второе путешествие – прощальный ритуал, совершаемый героем перед неизбежным уходом в мир иной. Первое и второе путешествия можно толковать как приход в мир и уход из него.
В воспоминаниях Каип вновь проделывает путь от острова Зелёного, «где навсегда оставлял Айшу искупать свой грех страданиями и одиночеством» [3, с. 188]. Проживший свой век вдали от родной земли, но не забывший ее, герой теперь судит себя за давний поступок.
С пространственно-временной сферой связана и субъектная организация произведения: нейтральное повествование от третьего лица в настоящем перемежается развернутыми перволичными воспоминаниями героя о прошлом. По-степенно внимание всецело сосредоточивается на втором путешествии, главенство и важность которого подчеркивается заглавием.
Приближаясь к финалу, повесть Пулатова всё более обретает очертания притчи. Этому способствуют в значительной степени условное время и пространство. По
некоторым беглым замечаниям: отъезд с острова состоялся «году в четырнадцатом», сын старика был ранен на войне, фамилия председателя рыбацкой артели Аралов, – можно реконструировать конкретно-исторический фон, но в этом нет необходимости. Гораздо важнее то, что Каип живет в некоем мире моря и островов. Среди них есть безымянные и имеющие названия, острова старые и появившиеся недавно. Особое место в их череде занимают Песчаный и Зелёный.
Прожив до старости на Песчаном, Каип прилагает все усилия, преодолевает многочисленные преграды, чтобы вернуться на покинутый им в юности Зелёный остров. Смысл, заложенный в топонимах, достаточно прозрачен. Зыбкость и изменчивость песка – символ скоротечности времени, человеческой жизни. Зелёный же – воплощение гармонии, утраченной героем когда-то давно: «Среди камней и зелёных холмов здесь бьет родник, окруженный деревьями. И тем, кто привык уже к унылому однообразию моря, зелёный мир острова видится как чудо, как плата за долгий путь и усталость» [3, с. 167].
Остров этот близок, но Каип понимает: добраться до него нелегко, потому что между Песчаным и Зелёным лежит целая жизнь. Неслучайно на вопрос старика, есть ли прямая дорога к Зелёному, Прошка отвечает: «Нет, только через Песчаный. Другого пути не знаю» [3, с. 184]. Этим объясняется, вероятно, извилистость пути героя, стремящегося попасть на родину «любыми путями, не боясь ничего, не останавливаясь ни перед чем» [3, с. 188].
Каип движется к Зелёному острову в течение трех суток, осознавая ограниченность отпущенного ему времени. В эти три дня старик встречается с разными людьми: начальником рыбнадзора Али-бабой, сыном Ермолая Прошкой, председателем рыбацкой артели Араловым, молодым матросом с баржи и девушкой-литовкой.
Все они находятся во власти суетного мира, не понимают Каипа. Может быть, поэтому судьба разводит героя и врача-литовку. Оба они плывут на Зелёный остров, но цели у этих людей разные. Для молодой литовки - незнакомое место работы, для старого Каипа – возвращение к истокам, обретение веры (вспомним, что зеленый цвет – цвет ислама). Символом примирения и гармонии наряду с названием острова является лунная дорога, по которой плывет Каип. Она соединяет Песчаный остров с Зелёным, «уходя потом и оттуда через тысячи островов на другой берег, в степь и в города, связывая всех живущих на земле вечным братством» [3, с. 188].
Наряду с топонимами большое значение для постижения идеи повести имеют имена главных героев. «Имя его как судьба», – проговаривает автор ближе к финалу и поясняет семантику имени в подстрочном примечании: Каип, Гаип, Гарип – в восточной транскрипции – пропавший без вести, странник» [3, с. 198]. Авторский комментарий подчеркивает важность мотива путешествия, усиливает его звучание.
Имя Айша в произведении не поясняется, но тоже несет смысловую нагрузку. «Айша – живущая, живучая» [4, с. 122]. Вспомним, что так звали любимую жену пророка Мухаммеда. Верность и преданность терпеливо ожидающей возвращения Каипа Айши сам герой объясняет врожденной тонкостью ее натуры, тем, что она «жила в природе, близко к богу» [3, с. 176].
Имена героев по-особому освещают финал произведения: искомая гармония обретена. Странник, пропавший без вести (Каип), соединился с живучей, живущей (Айшой). Венчает эту картину образ змеи, «представленный почти во всех мифологиях символ, связываемый с плодородием, землей, женской производящей силой, водой, дождем, с одной стороны, и домашним очагом, огнем (особенно небесным), а также мужским оплодотворяющим началом – с другой» [5, с. 468].
Ритуальная встреча Каипа с островом Зелёным освящена образом родника. «Старик все же добрался наконец к себе на родину, остров Зелёный.
Сошел благополучно на берег, поцеловал землю, посылая ей привет и прося благословения, и тихо пошел затем в глубь острова к роднику…» [3, с. 197].
Второе путешествие Каипа завершается так, как должны заканчиваться странствия героя в поисках истины. Мотив путешествия, топонимы, имена персонажей, субъектная организация придают повести Пулатова философское звучание.
+ Среднеазиатская литература, а конкретнее узбекская, достаточно поздно (в сравнении с европейскими, русской) получила свой национальный статус, ее древнее существование было синкретичным, средневековые писатели, творившие на арабском,персидском и позже на тюркском языках, одновременно принадлежат к разным современным народам. С оговоркой можно назвать Тимура Пулатова узбекским писателем,так как и его творчество синкретично, но о жизни своего народа он все знает изнутри, а проблемы, волнующие как его народ, так и самого писателя, - общечеловеческие ,вселенские.
Герой прозы Пулатова, представленный на разных возрастных этапах в пространстве всего творчества писателя, прошел путь от рождения до смерти. Этапы его пути не суммируются от произведения к произведению, а варьируются. Варьируются имена, род занятий, хронотоп существования, нравственно-этический выбор. Герой Пулатова,помещенный в мир земных, реальных предметов и вещей, далек от быта. Старик Каип всю жизнь работал,не задумываясь над смыслом жизни, писатель изображает своего героя в самый главный момент его жизни: Каип, в то время как все вокруг заняты путиной, неторопливо озирается вокруг, пересыпает песок, смотрит, как он поднимается в смерче, – и только
теперь, в конце жизни, Каип размышляет о метаморфозах существования всего на земле.
Словом, герой Пулатова не обременен службой, это свободный человек, нет в егожиз ни ни суеты, ни тщеславия, у него есть время для поиска своего Пути. Его стезя – это путь, подобный поиску мусульманского дервиша, пытающегося приблизиться к Богу.
Ни к чему не привязанный: ни к дому (настает момент, когда дом разрушается, не впрямом смысле –уходит под давлением времени его дух), ни к семье, ни к возлюбленной,ни к другу, ни к делу – герой Пулатова отправляется странствовать, проходя через базары,города (оглядываясь на которые, он видит лишь их руины); не оставляя в своей памяти случайных попутчиков, он пересекает пустыни (Тарази), моря (Каип), проникает сквозьземную твердь (Давлятов) – и все это время, раздираемый внутренними противоречиям,
мучается сомнениями. И так до конца и не уверен, где она, истина: может не в совести идухе, а на земле (Пулатов 1996: II, 301
), а может, за ней надо лететь в космос (Пулатов 1996:
II, 447).
.
Герой Пулатова – интеллектуал, и это не зависит от его образованности, количества прочитанных книг: шкала эрудиции у героев Пулатова от нулевой (Каип) до вселенской(Тарази). Интеллектуальность героя связана с его избранностью, осознаваемым илискрытым для самого персонажа мессианством. Основой философии героев (по воле автора)стали суфийские ценности, элементы «народного ислама», представляющего синтездоисламских верований, и собственно ислама.
О том, что не язык является определяющим при создании национальных образовмира, свидетельствует творчество Тимура Пулатова. Средством их создания стал метаязык – система национальных понятий, символов, представлений, спроецированных всембытийным комплексом жизни восточного человека, среди прочих – положение женщины висламском мире.
Айша – любимая жена пророка Мухаммада, наиболее известная вмифомусульманской повседневности: этим именем у Пулатова названа возлюбленнаястарика Каипа, который
оставил Айшу в молодости и стремится вернуться к ней,почувствовав приближение смерти. Вторая Айша=Хайша – мать Давлятова=пророкаСалиха. Таким образом, названные женские персонажи выполняют функцию знака,наполненного информацией коранической мифологии, шире – восточной ментальности, гдесуществует культ старших, матерей и бабушек.
Восточная притча, ставшая, возможно, контрапунктом всего повествования, конечно же, как и подобает притче, содержит мораль, поучение –
в данном случае о тщете суеты инакопительства, но также может быть прочитана в духе постмодернистской эстетики – все суета сует, все «высокие» ценности суть прах, итог один. В столь неоднозначной притче сфокусирована философия прозы Пулатова, полная нераскрытых загадок, проблем,выносимых за пределы писательского повествования.
Это очевидно, например, в следующем определении Г.В.Ф.Гегеля: "Притча имеет ту родственную черту с басней, что она берет события из сферы обычной жизни, но придает им высший и более всеобщий смысл, ставя своей целью сделать понятным и наглядным этот смысл с помощью повседневного случая, рассматриваемого сам по себе" (142, с.100-101). А.А.Потебня называл басню, притчу и пословицу поэтическим ответом на поставленный вопрос (252). Советские ученые тоже, в свою очередь, указывают на обобщенную, философскую и образную природу притчи и, кроме того, на то, что она близка другим формам вторичной, в том числе и фольклорной, условности (Аверинцев С.С. (68), Давлетов К.С. (153), Михайлова А. (231), Фрейденберг О.М. (314). Как следует из приведенных высказываний известных дореволюционных и советских эстетиков и литературоведов, басню и притчу с остальными формами вторичной, в том числе и фольклорной, условности объединяет установка на обобщение и философичность, стремление к воссозданию явлений, не имеющих в действительности конкретно-чувственного облика, а басню иногда отличает еще и наличие фантастики.
О пробуждении духовного начала в человеке повествует «Второе путешествие Каипа». И здесь, при всей реалистичности деталей плавания Каипа, также главенствует «вечная проблема», еще одна «загадка всего мира«: человек и смерть. Каип, от плывший когда-то в первое путешествие от Айши, теперь, став старым и почувствовав приближение смерти, понимает и свою вину перед нею, и ее боль. Первое его путешествие было от гнез да и от себя, второе — к гнезду для обретения себя. Да и нарочито расшифровывается к концу повести смысл имени героя: Каип — Гаиб — Гариб — странник. Человек вообще странник. И второе путешествие Каипа в известной мере путешествие в глубь себя, когда ищут «не утешения, а истины».
В странствиях Каипа есть что-то необычайно близкое той совокупности этико-эстетических принципов, которые утверждал в русской литературе Платонов (и чье влияние сказалось в прозе Пулатова в конце шестидесятых годов, особенно в повести «Прочие населенные пункты», которую можно вообразить как своеобразное продолжение ’’Джан” — судьбу пустынных жителей, выведенных к свету).
Каип близок платоновскому Фоме Пухову. и самим мотивом странничества, и уровнем своих воззрений на мир. Сходна и некоторая растерянность Каипа и платоновских простых людей перед стихией жизни: в обоих случаях поэтизируются люди, не покоряющие, а избывающие жизнь. Мир простых людей, их этика, их поэзия, их уровень познания мира и практическое отношение к нему и служит предметом пристального внимания обоих писателей. Да и представление Пулатова о чужих, враждебных человеку силах и о внутреннем единении простых людей очень близки платоновским. Близка платоновской и философская «нагруженность» бытового факта, переводящая простое отправление жизненной функции в осмысленную частицу бытия: перед отплытием в иной мир Каип «ел и пил умеренно, чтобы тело не тратило свои соки на мелочи»
Благодаря своеобразному совмещению реальности и символики в повести действительно возникает не поучение, как то свойственно притче, а раздумье… Причем это не натурфилософия, не проблема «природы как внешней силы и природного начала в человеке», которую усматривали в повести некоторые критики, а «обыкновенная» философия. В судьбе Каипа речь идет не столько о взаимоотношениях человека с природой или о его природной сущности, сколько об общественной людской сущности.
Отец Каипа, когда «природа позвала его к себе», захотел хоть как-то искупить свою вину перед ней — выпустил зайца, попавшего в силки (этот-то эпизод и побуждал критиков к экскурсам в натурфилософию). А Каип, захотевший общения, не может теперь подвести другого человека, доверившегося ему: «Нет, старик не имеет права доставлять хлопоты живущим». Тоже искупление, но уже не перед природой — перед людьми.
И не случайно тоненькой, но крепкой ниточкой вплетена в странствия Каипа история врача-литовки, приехавшей на это море и не понимающей языка, на котором с ней говорят: вне ее лежащая отчужденность, мучающая ее, контрастно высвечивает добровольную отчужденность Каипа и горечь от того, что в такую минуту он не смог помочь человеку, просившему о чем-то, видимо, важном.
Элементы исламского жития (хадиса) обнаруживаются еще в одном произведении – «Второе путешествие Каипа». Анализ повести в данном ракурсе продиктован именем героя – Каип. В авторских комментариях к тексту значится: «Каип, Гаиб, Гариб – в восточной транскрипции – пропавший без вести, странник» (Пулатов 1995: I, 123
).Второе путешествие предполагает первое,– оно было в молодости. Сам Каип своим
первым путешествием называет то, «когда отец незадолго до смерти решил объездить с сыном всеострова, чтобы поглядеть на родину и проститься с ней» (Пулатов 1995: I, 194), хотясемантика названия и структура сюжета повести больше подвигают к тому, чтобы назвать первым путешествием уход Каипа с острова, когда он покинул невесту Айшу в наказаниеза ее невольную измену. Прошла целая жизнь. Каип почувствовал приближение смерти и решил вернуться туда, откуда был родом, к своей первой возлюбленной. В структуреповести просматривается коранический сюжет о жизни Пророка Мухаммада (не случайноневеста Каипа носит то же имя, что и любимая жена Мухаммада).
Айша в пулатовской повести, став добычей сына заводчика и взятая им силой, молчавыслушивала упреки Каипа: «Тихо плакала, уйдя куда
-нибудь в заросли…» Впоследствии Каип, «как бы ни
задумывался над прожитым, везде он был правперед самим собой, сколько бы ни пытались доказать его неправоту другие. Кроме историис Айшой, тогда, в юности, во всем остальном старик был честен и справедлив и никому непричинял страданий…»
Второе путешествие Каипа к Айше – это замыкание круга жизни, в которомпросматривается церемония перехода из одного мира в другой.
Именно промежуточное состояние – «переход» – изображено в сюжете повести. Каип «умер», когда его засыпал песок (потом его откопали, и он почувствовал себя словно первый человек), затем он «умирает», когда плывет в лодке, ударившись (но силы не покидают его окончательно, и он возрождается).Его физическое состояние на протяжении всего путешествия колеблется от умирания довозрождения: «Это была не просто бессонница, это было беспокойство, кошмар, навеянныйвоспоминаниями об Айше. И Каип подумал, что уже сегодня ночью умрет» (Пулатов 1995:I, 198), «Но сейчас старику, как никогда, хотелось жить.Ему нужны еще, по крайней мере,одни сутки. Всего одни сутки, вот эта ночь и завтрашний день«…борясь с жизнью, смерть пока что отступает…Желание стоять на ногах и не падать ещесильно в старике, но ведь все это не вечно»Знает Каип, что в конце концов он превратится в песок, затем попадет в море, и рыбы проглотят его, и после онбудет плавать рыбой, собравшись в косяк со своими предками.
Геннеп скрупулезно рассматривает этноразновидности мифов, связанных сэтапом «перехода», и почти везде обряд перехода затягивается повторениями умирания оживания. По мнению Геннепа, вначале имели место два различных ритуала, объединенныетемой смерти и возрождения. Умершего расчленяли, затем воссоздавали; он умирал и какбы возрождался в мире мертвых, отсюда и проистекает серия обрядов воскрешения.Мертвый заново умирал каждый вечер. Серия обрядов, через которые проходит эта мумия,плывущая в солнечной ладье в течение ночи, его воскрешает. Утром он снова живой,готовый вновь предпринять свое ежедневное путешествие в солнечных лучах над миромживых (Геннеп 2002) Почувствовав приближение смерти, отправляясь в путешествие –
в мир, где долженбыть похоронен, Каип раздевается, растирает себя, «чтобы заиграла кровь перед дорогой», облачается в белые одежды (Пулатов 1995 I,
(символ траура исимвол святости; в нашем контексте –посвящаемый, что значит кандидат: с латинского candidus–– ослепительно белый, т.е. тот, кто по своей чистоте и духовности готовпредстать в иной ипостаси)В древних обрядах, исследованных Геннепом, мумиюумершего натирали ароматическим маслами, румянили, укладывали в ладью и отправлялив путешествие. Этот путь был непростым, «некоторые народы изображают иной мир каккрепость, окруженную стенами, ворота которой заперты на засов» (Геннеп 2002: 149), и Каип ощущал себя одновременно у врат ада и у ворот родины, которые с трудом пыталсяпреодолеть. Этапным преодолением таких ворот был вход в дом Али-бабы,представителя рыбнадзора: «У входа в белый домик было прибито на шесте чучело беркута. И как толькохозяин открыл дверь,чтобы войти, беркут покачнулся и потерял перо» (Пулатов 1995: I,186)Когда Каип вошел в домик, Али-баба (контекстуальный пароним «Бабы-яги»), как иположено хозяину пограничного пункта между миром живым и миром иным, кудастремится герой, задает вопрос:
«Ты кто и откуда?», а я после показывает свои владения:«если бы ты вздумал бежать, старик, утонул бы в море, – сказал Али баба, приведя Каипана южный берег острова, который неожиданно обрывался с возвышенности. – Видишь, какздесь высоко. Если бы ты, допустим, прыгнул – покалечишь себе ноги. Смотри, там, внизу,торчат из воды острые камни… Значит, этот берег не годится тебе… На другом берегу…Али
баба показал на песчаный холм… – Это окаменевшая соль на вершине… Допустим, тывсе же убежал от меня и стал карабкаться наверх. И вот тут то эта соль и порезала бы твои руки. Видишь пятно на склоне? Это кровь. Того самого беркута, которого ты видел возлемоего домика. <…> Единственное место, откуда ты смог бы убежать… – это пристань, гдестоит мой катер. <…> …Течение неожиданно подхватывает твою лодку, переворачивает ее раза два и – о ужас! – делает твоим гробом…» (Пулатов 1995 I, 189–190).
В представлениях некоторых народов иной мир – это пространство, разделенное наячейки (Геннеп 2002: 140), и на пути Каипа все время попадались острова, о существованиикоторых он и не подозревал, или просто новые, недавно родившиеся, будто специальновыставленная преграда на его пути (Пулатов 1995: I, 193, 195, 204) «Переход»мифологических героев в лодке по водному пути сопровождался промежуточным этапомпрощания – Ермолай, друг Каипа, «плыл за лодкой Каипа и подталкивал ее» (Пулатов 1995:I, 181) По словам Геннепа, «мусульмане могут пройти по тонкому, как лезвие сабли, мосту. Самарканди: «Одежда благородного человека должна быть белого цвета, что рекомендуют также ибогословы, потому что в раю носят, мол, белые одежды»
