Переходный период от биполярной системы. На рубеже двух столетий — XX и XXI — происходит грандиозная трансформация системы международных отношений. Переходный период в ее развитии занимает примерно четверть века — начиная с середины 1980-х годов, когда развернутый руководством СССР во главе с М. С. Горбачевым курс на радикальное обновление страны («перестройка») дополняется политикой преодоления конфронтации и сближения с Западом («новое мышление»).
Главное содержание переходного периода — преодоление биполярной дихотомии в международных отношениях, холодной войны как такого способа их организации, который на протяжении примерно четырех предшествовавших десятилетий доминировал в ареале Восток—Запад — точнее, по линии «социализм (в его советской интерпретации) versus капитализм».
Алгоритмом указанного способа организации международных отношений, который сформировался почти сразу по завершении Второй мировой войны, было тотальное взаимное неприятие стран с противоположным общественным строем. Оно имело три главные составные части: а) идеологическую нетерпимость друг к другу, б) экономическую несовместимость и в) военнополитическое противостояние. Геополитически это было противоборство двух лагерей, в которых вокруг лидеров (США и СССР) формировались группы поддержки (союзники, сателлиты, попутчики и т.п.), которые соперничали друг с другом как напрямую, так и в борьбе за влияние в мире.
Стоит отметить, что степень и жесткость такого противостояния никогда не были константой. В биполярную эпоху можно обнаружить и всплески обострения отношений (как во время берлинского кризиса в 1948—1949 гг. или после ввода войск стран Организации Варшавского договора в Чехословакию в 1968 г.), и периоды их «размягчения» (как в эпоху разрядки 1970-х годов). В 1950-х годах возникает идея «мирного сосуществования», которая становится концептуальным обоснованием кооперативных взаимоотношений между социалистическими и капиталистическими странами (конкурирующим с тезисом о разделяющих их антагонистических противо речиях). На этой основе в отношениях по линии Восток—Запад периодически происходит потепление.
Но провозглашенное Советским Союзом «новое мышление» и соответствующая реакция на него западных стран знаменовали собой не ситуативное и тактическое, а принципиальное и сориентированное на стратегическую перспективу преодоление ими конфронтационной ментальности и конфронтационной политики. Биполярную международно-политическую систему такое развитие расшатывало самым основательным образом.
Однако еще более сильный удар по этой системе был нанесен распадом «социалистического содружества», который произошел по историческим меркам в феноменально короткие сроки — его кульминацией стали «бархатные революции» 1989 г. в странах, являвшихся союзниками-сателлитами СССР. Падение Берлинской стены и затем объединение Германии (1990 г.) были повсеместно восприняты как символ преодоления раскола Европы, являвшегося воплощением биполярного противостояния. Самоликвидация Советского Союза (1991 г.) подвела под биполярностью окончательную черту, поскольку означала исчезновение одного из двух главных ее субъектов.
Таким образом, начальная фаза переходного периода оказалась спрессованной во времени до пяти—семи лет. Пик изменений приходится на рубеж 1980— 1990-х годов, когда волной бурных перемен — как на международной арене, так и во внутреннем развитии стран социалистического лагеря — оказываются поглощенными главные атрибуты биполярности.
Потребовалось гораздо больше времени, чтобы им на смену пришли новые сущности — институты, модели внешнеполитического поведения, принципы самоидентификации, структурирование международно-политического пространства или его отдельных сегментов. Постепенное становление новых элементов в 1990-х и 2000-х годах нередко сопровождалось серьезными турбулентностями. Этот процесс составляет содержание следующей фазы переходного периода. Она включает в себя целый ряд событий и явлений, наиболее важными из которых представляются следующие.
В бывшем социалистическом лагере в центре развернувшихся изменений находится демонтаж Ялтинской системы, который происходит относительно быстро, но все же не одномоментно. Формального прекращения деятельности ОВД и СЭВ было для этого недостаточно. В обширном сегменте международнополитического пространства, который составляют бывшие участники социалистического лагеря, необходимо, по сути дела, создать новую инфраструктуру взаимоотношений как между странами региона, так и с внешним миром.
За воздействие на международно-политическую ориентацию этого пространства идет временами скрытая, а временами и открытая борьба — причем Россия участвовала в ней энергично и инициативно (хотя и не смогла добиться искомых результатов). Обсуждаются разные возможности касательно статуса указанной зоны: отказ от вхождения в военно-политические структуры, возрождение формулы «срединной Европы» и т.п. Постепенно выясняется, что страны региона не горят желанием провозгласить нейтралитет или превратиться в «мост» между Россией и Западом. Что они сами стремятся стать частью Запада. Что они готовы сделать это на институциональном уровне, вступив в ЗЕС, НАТО, ЕС. И что они будут этого добиваться даже вопреки противодействию России.
Преодолеть российское геополитическое доминирование стремились и три новых балтийских государства, взяв курс на присоединение к западным структурам (включая и военно-политические). Формула «неприкосновенности» бывшего советского ареала — которую Москва никогда не провозглашала официально, но весьма заинтересованно продвигала в международный дискурс — оказалась практически нереализуемой.
На протяжении 1990—2000-х годов выявляется неприменимость к новым международно-политическим реалиям некоторых идей, казавшихся достаточно привлекательными. Среди таких «несостоявшихся» моделей — роспуск НАТО, превращение этого альянса в сугубо политическую организацию, радикальное изменение его характера с превращением в структурный каркас общеевропейской безопасности, создание новой организации для поддержания безопасности на континенте и т.п.
В переходный период возникает первая острая проблемная ситуация в отношениях Москвы как с западными странами, так и с бывшими восточноевропейскими союзниками. Таковой стала линия на включение последних в НАТО. Расширение ЕС также вызывает политический дискомфорт в России — хотя и выраженный в гораздо более мягкой форме. И в том, и в другом случае срабатывают не только руинированные инстинкты биполярного мышления, но и опасение на предмет возможной маргинализации страны. Однако в более широком плане распространение этих западных (по генезису и политическим характеристикам) структур на значительную часть европейского международно-политического пространства знаменует собой возникновение принципиально новой конфигурации в регионе.
На волне преодоления биполярности в переходный период происходят важные изменения и внутри указанных структур. В НАТО сокращаются масштабы военных приготовлений и одновременно начинается трудный процесс поиска новой идентичности и новых задач в условиях, когда исчезла главная причина возникновения альянса — «угроза с Востока». Символом переходного периода для НАТО стала подготовка новой Стратегической концепции альянса, которая была принята в 2010 г.
В ЕС переход в новое качество планировался с принятием «конституции для Европы» (2004 г.), однако этот проект не получил одобрения на референдуме во Франции (а затем и в Нидерландах) и потребовал кропотливой работы по подготовке ее «сокращенного» варианта (Договор о реформе, или Лиссабонский договор, 2007 г.).
В качестве своего рода компенсации произошло значительное продвижение в направлении создания собственного потенциала ЕС по решению задач кризисного регулирования. В целом переходный период для ЕС оказался насыщенным крайне серьезными переменами, главными из которых стали: а) увеличение в два с половиной раза количества участников этой структуры (с 12 почти до трех десятков) и б) распространение интеграционного взаимодействия на сферу внешней политики и политики безопасности.
В ходе распада биполярности и в связи с этим процессом на протяжении почти двух десятилетий разворачиваются драматические события в территориальном ареале бывшей Югославии. Фаза многослойного военного противоборства с участием вышедших из ее лона государственных образований и субгосу- дарственных акторов завершилась лишь в 2000-х годах. Тем самым обозначен важнейший качественный сдвиг в структуризации этой части международнополитического пространства. Больше определенности стало и в том, как она будет вписываться в глобальную конфигурацию.
Под переходным периодом будет подведена черта с завершением работы Международного трибунала по бывшей Югославии (которое намечается на 2014 г.), урегулированием отношений по линии Сербия—Косово и возникновением практической перспективы вступления постъюгославских стран в ЕС.
Вместе с тем значимость постъюгославских событий выходит за рамки регионального контекста. Здесь впервые после окончания холодной войны были продемонстрированы как возможности, так и пределы воздействия внешнего фактора на развитие этноконфессиональных конфликтов.
Здесь же возник богатый и весьма неоднозначный опыт миротворчества в новых международных условиях. Наконец, эхо событий в регионе обнаруживается post-factum в самых разнообразных контекстах — то в отношении России к НАТО, то в перипетиях вокруг вопроса о военном измерении ЕС, то в кавказской войне в августе 2008 г.
Ираку выпала участь стать еще одним «полигоном» новых международнополитических реалий постбиполярного мира. Причем именно здесь их неоднозначность и противоречивость в условиях переходного периода была продемонстрирована самым наглядным образом — поскольку произошло это дважды и в совершенно разных контекстах.
Когда в 1991 г. Багдад совершил агрессию против Кувейта, ее единодушное осуждение стало возможным только в связи с начавшимся преодолением биполярной конфронтации. На этой же почве произошло формирование беспрецедентно широкой международной коалиции для осуществления военной операции с целью восстановления status quo ante. Фактически «война в Заливе» превратила еще недавних врагов в союзников. А вот в 2003 г. по вопросу о военной операции против режима Саддама Хусейна возник раскол, который разделил не только бывших антагонистов (США + Великобритания versus Россия + Китай), но также участников альянса НАТО (Франция + Германия versus США + Великобритания).
Но, несмотря на прямо противоположный контекст в обеих ситуациях, сами они стали возможными именно в новых условиях и были бы немыслимы при «старом» международно-политическом порядке. Вместе с тем возникновение на одном и том же геополитическом поле двух абсолютно разных конфигураций — убедительное (хотя и косвенное) свидетельство переходного характера международной системы (по крайней мере, на тот момент времени).
На глобальном уровне важнейшей отличительной чертой переходного периода становится всплеск американского унилатерализма и затем — выявление его несостоятельности. Первое явление прослеживается еще в 1990-х годах, на почве эйфории от победы в холодной войне и статуса «единственной оставшейся сверхдержавы». Второе — примерно с середины 2000-х годов, когда республиканская администрация президента Дж. Буша-младшего пытается преодолеть эксцессы своего собственного наступательного энтузиазма.
Беспрецедентно высокий уровень поддержки США международным сообществом возникает в связи с террористической атакой против них в сентябре 2001 г. На этой волне американскому руководству удается инициировать ряд крупных акций — прежде всего по проведению военных операций против режима талибов в Афганистане (в 2002 г. с санкции Совета Безопасности ООН) и против режима Саддама Хусейна в Ираке (в 2003 г. без такой санкции). Однако Вашингтон не только не сумел сформировать вокруг себя нечто вроде «всемирной коалиции» на почве борьбы с терроризмом, но и поразительно быстро перечеркнул своей беззастенчивой политикой реальные и потенциальные выгоды от международной солидарности и симпатий.
Если сначала вектор американской политики подвергается лишь незначительной корректировке, то в конце 2000-х годов вопрос о смене парадигмы внешнеполитического курса был поставлен более решительно — это стало одной из составляющих победы Б. Обамы на президентских выборах, равно как и важным компонентом практической линии администрации демократов.
В известном смысле отмеченная динамика внешнеполитического курса Вашингтона отражает логику транзита, который переживает международная система. Начало переходного периода сопровождается «упоением силы». Но со временем бесхитростная простота силового подхода начинает уступать место пониманию сложностей современного мира. Развеиваются иллюзии касательно возможности и способности США выступать в качестве демиурга мирового развития, исходя только из своих собственных интересов и демонстративно пренебрегая таковыми у других участников международной жизни. Императивом становится не строительство однополюсного мира, а более многоплановая политика с ориентацией на взаимодействие с другими участниками международной жизни.
Россия, выйдя из биполярной конфронтации в новое состояние, тоже не избежала определенной эйфории. Хотя последняя оказалась для российского внешнеполитического сознания весьма скоротечной, все же потребовалось время, чтобы убедиться: триумфальное вступление в «сообщество цивилизованных государств» в повестке дня не стоит, поскольку не может быть только результатом политического выбора и потребует значительных усилий по преобразованию страны и обеспечению ее совместимости с другими развитыми странами.
Россия должна была пройти как через преодоление болезненного синдрома «исторического отступления», так и через фазу «внешнеполитического сосредоточения». Колоссальную роль сыграли грамотное выведение страны из дефолта 1998 г., а затем исключительно благоприятная конъюнктура на мировых рынках энергоносителей. К середине 2000-х годов Россия начинает все чаще демонстрировать наступательный активизм в сфере взаимоотношений с внешним миром. Его проявлением стали энергичные усилия на украинском направлении (с целью отыграть потери, которые Москва усматривала в «оранжевой революции» 2004 г.), а также — и даже еще более отчетливым образом — грузино-осетинский конфликт 2008 г.
На этот счет высказываются весьма противоречивые суждения.
Критики российской политики в Закавказье усматривают здесь проявление нео- имперских амбиций Москвы, указывают на непривлекательность ее имиджа и снижающийся международно-политический рейтинг, отмечают отсутствие надежных партнеров и союзников. Сторонники позитивных оценок достаточно решительно выдвигают иной набор аргументов: Россия не на словах, а на деле продемонстрировала способность отстаивать свои интересы, четко обозначила их ареал (пространство бывшего Советского Союза за вычетом стран Балтии) и в целом сумела добиться того, чтобы с ее взглядами считались всерьез, а не ради дипломатического протокола.
Но независимо оттого, как интерпретируется российская политика, достаточно широко распространены представления о том, что она также свидетельствует о завершающемся переходном периоде в международных отношениях. Россия, согласно этой логике, отказывается играть по правилам, в формулировании которых она не могла участвовать по причине своей слабости. Сегодня страна в состоянии в полный голос заявить о своих законных интересах (вариант: имперских амбициях) и заставить других считаться с ними. Сколь бы спорной ни была легитимность представлений о постсоветской территории как зоне «особых российских интересов», четко выраженная позиция Москвы на этот счет может трактоваться в числе прочего и как ее желание положить конец неопределенностям переходного периода. Здесь, впрочем, возникает и вопрос о том, не происходит ли в данном случае рекультивация синдромов «старого» международно-политического порядка (в частности, через нагнетание неприятия Запада).
Формирование нового мироустройства, как и любая перестройка социума, осуществляется не в лабораторных условиях и потому может сопровождаться появлением элементов дезорганизации. Таковые действительно возникли в переходный период. Разбалансированность международно-политической системы достаточно отчетливо просматривается по целому ряду направлений.
Среди старых механизмов, которые обеспечивали ее функционирование, немало таких, которые частично либо полностью утрачены, либо подвергаются эрозии. Новые пока не утвердились.
В условиях биполярной конфронтации противостояние двух лагерей было в какой-то степени дисциплинирующим элементом, приглушало меж- и вну- тристрановые коллизии, побуждало к осторожности и сдержанности. Накопившаяся энергия не могла не выплеснуться на поверхность, как только распались обручи холодной войны.
Исчез и компенсаторный механизм, действовавший по вертикали, — когда конфликтные темы могли по тем или иным причинам микшироваться на более высоких уровнях взаимодействия по линии Восток—Запад. Например, если США и Советский Союз находились в фазе взаимного сближения, это создавало позитивный импульс и для политики их союзников/клиентов в отношении стран противоположного лагеря.
Фактором, усложняющим современный международно-политический ландшафт, становится появление новых государств, сопряженное с противоречивым процессом их внешнеполитической идентификации, поиском своего места в системе международных отношений.
Практически все страны бывшего «социалистического содружества», которые обрели самостоятельность в результате разрушения «железного занавеса» и механизмов межблокового противостояния, сделали выбор в пользу радикального изменения вектора своего внешнеполитического курса. В стратегическом плане это имело стабилизирующий эффект, но в краткосрочной перспективе явилось еще одним импульсом для разбалансировки международной системы — по крайней мере, в части отношений соответствующих стран с Россией и ее позиционирования относительно внешнего мира.
Однако все это весьма далеко от теоретически наихудшего варианта развития событий, описывающего коллапс международно-политической системы. Хотя в некоторых комментариях относительно сложившегося сегодня положения дел на мировой арене встречаются сетования на предмет якобы утраченной или снижающейся «управляемости международными отношениями», такого рода оценки представляются безосновательными.
Во-первых, потому, что такой управляемости в полном смысле слова никогда и не было — международная система анархична по самой своей сути, и в ее функционировании всегда есть значительный элемент непредсказуемости. А во-вторых, сколько-нибудь заметных признаков тотального вселенского беспорядка, как представляется, сегодня нет.
Это само по себе можно считать «хорошей новостью», поскольку достаточно легко представить множество альтернативных сценариев. Их с удовольствием рисовали авторы апокалипсических прогнозов, которые в изобилии появлялись в начале переходного периода. На его завершающей фазе можно констатировать, что они не оправдались: мир не рухнул, всеобщего хаоса не возникло, война всех против всех не стала новым универсальным алгоритмом международной жизни.
Несостоятельность драматических прорицаний выявилась, в частности, в условиях глобального финансово-экономического кризиса, разразившегося в конце 2000-х годов. Ведь его масштабы, по общему признанию, вполне соизмеримы с серьезным экономическим потрясением прошлого века, затронувшим все крупнейшие страны мира, — кризисом и Великой депрессией в 1929—1933 гг. Но тогда кризис перевел вектор международно-политического развития на новую мировую войну. Сегодня же воздействие кризиса на мировую политику носит даже скорее стабилизирующий характер.
Это тоже «хорошая новость» — ведь в условиях трудных испытаний инстинкт национального эгоизма имеет довольно высокие шансы стать превалирующим, если не единственным драйвером внешней политики, и то, что этого не произошло, свидетельствует об определенной устойчивости формирующейся международно-политической системы. Но, констатируя наличие у нее некоторого запаса прочности, важно видеть и возможность дестабилизирующих выбросов, сопровождающих процесс изменений.
Так, например, полицентризм как антитеза биполярности далеко не во всем может оказаться благом. Не только по причине связанного с ним объективного усложнения международно-политической системы, но и потому, что в некоторых случаях — в частности, в сфере военных приготовлений и особенно в сфере ядерных вооружений — увеличение числа конкурирующих между собой центров силы способно привести к прямому подрыву международной безопасности и стабильности.
Перечисленные выше особенности характеризуют динамичное и полное противоречий становление новой международной системы. Не все наработанное в этот период выдержало испытание временем; некоторые алгоритмы оказались неадекватными (либо действенными лишь в краткосрочном плане) и, скорее всего, сойдут на нет; ряд моделей явно не выдержал испытания временем, хотя они и привлекали к себе внимание на заре переходного периода. Сущностные характеристики постбиполярности пока достаточно размыты, лабильны и хаотичны. Неудивительно, что и в ее концептуальном осмыслении есть некоторая мозаичность и вариативность.
Антитезой биполярности чаще всего считают многополярность (многопо- люсность) — организацию международно-политической системы на началах полицентризма. Хотя это наиболее популярная сегодня формула, о ее реализации в полной мере можно говорить лишь как о тенденции стратегического характера.
Иногда высказывается предположение о том, что на место «старой» биполярности придет новая. При этом существуют разные суждения касательно структуры нового бинарного противостояния:
— США versus Китай (чаще всего встречающаяся дихотомия), или
— страны золотого миллиарда versus обездоленная часть человечества, или
— страны status quo versus заинтересованные в изменении международного порядка, или
— страны «либерального капитализма» versus страны «авторитарного капитализма» и т.п.
Некоторые аналитики вообще не считают правильным рассматривать биполярность как референтную модель для оценки формирующейся системы международных отношений. Это могло быть уместным в 1990-х годах для подведения черты под Ялтинским международным порядком, но сегодня логика формирования международной системы следует уже совсем иным императивам.
Явно не оправдалась сформулированная Ф. Фукуямой идея «конца истории». Даже если либерально-демократические ценности получают все большее распространение, их «полная и окончательная победа» на обозримую перспективу не просматривается, а значит, и международную систему не удастся скроить по соответствующим лекалам.
Равным образом не подтвердилась универсалистская интерпретация концепции «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона. Межцивилизационные коллизии при всей их значимости не являются ни единственным, ни даже самым значимым «драйвером» развития международной системы.
Наконец, встречаются (как отмечалось выше) представления о возникновении неупорядоченной и неструктурированной системы «нового международного беспорядка».
Задача, наверное, должна состоять не в том, чтобы найти емкую и все объясняющую формулу (которой пока нет). Важнее другое: зафиксировать процесс становления постбиполярной международной системы. В этом смысле начавшееся десятилетие (2010-е годы) можно охарактеризовать как завершающую фазу переходного периода. Трансформация международно-политической системы все еще не закончена, но некоторые ее контуры уже прорисовываются достаточно отчетливо.
Очевидна главная роль в структурировании международной системы крупнейших государств, образующих ее верхний уровень. За неформальное право войти в состав ядра международно-политической системы конкурируют между собой 10—15 государств.
Важнейшая новелла последнего времени — расширение их круга за счет стран, которые в предыдущем состоянии международной системы располагались достаточно далеко от ее центра. Это прежде всего Китай и Индия, укрепление позиций которых все больше сказывается на глобальном балансе экономических и политических сил и с большой вероятностью экстраполируется на перспективу. Касательно роли этих будущих суперзвезд международной системы возникают два основных вопроса: о запасе их внутренней устойчивости и о характере проецирования их влияния вовне.
В международной системе произошло (и продолжает происходить) перераспределение удельного веса между различными существующими и возникающими центрами влияния — в частности, в том, что касается их способности оказывать воздействие на другие государства и на внешний мир в целом. К «традиционным» полюсам (страны ЕС/ОЭСР, а также Россия), в динамике развития которых есть немало неопределенностей, добавляется ряд наиболее успешных государств Азии и Латинской Америки, а также ЮАР. Все более заметно присутствие на международно-политической арене исламского мира (хотя по причине весьма проблематичной его дееспособности как некоей целостности вряд ли в данном случае можно говорить о «полюсе» или «центре силы»).
При относительном ослаблении позиций США сохраняются их огромные возможности влияния на международную жизнь. Роль этого государства в мировых экономике, финансах, торговле, науке, информатике уникальна и будет оставаться таковой на обозримую перспективу. По размерам и качеству своего военного потенциала оно не имеет себе равных в мире (если абстрагироваться от российского ресурса в области стратегических ядерных сил).
США могут быть для международной системы как источником серьезных стрессов (на почве унилатерализма, ориентации на однополярность и т.п.), так и авторитетным инициатором и агентом кооперативного взаимодействия (в духе идей ответственного лидерства и продвинутого партнерства). Критическое значение будут иметь их готовность и умение содействовать формированию международной системы, сочетающей эффективность с отсутствием ярко выраженного гегемонистского начала.
Геополитически центр тяжести международной системы смещается в направлении Восток/Азия. Именно в этом ареале находятся самые мощные и энергично развивающиеся новые центры влияния. Именно сюда переключается внимание глобальных экономических акторов, которых привлекают растущие рынки, впечатляющая динамика хозяйственного роста, высокая энергетика человеческого капитала. Вместе с тем именно здесь существуют наиболее острые проблемные ситуации (очаги терроризма, этно- конфессиональные конфликты, ядерное распространение).
Главная интрига в формирующейся международной системе будет развертываться в отношениях по линии «развитый мир versus развивающийся мир» (или, в несколько иной интерпретации, «центр versus периферия»). Разумеется, есть сложная и противоречивая динамика взаимоотношений внутри каждого из этих сегментов. Но именно из их глобальной несбалансированности может проистекать угроза общей устойчивости мировой системы. Подрывать ее, впрочем, могут и издержки преодоления этой несбалансированности — экономические, ресурсные, экологические, демографические, связанные с безопасностью и иные.
