имя Г. Иванова впервые вписано в парадигму русского (и мирового) экзистенциального сознания: А.Камю, Ж-П. Сартр, Ф. Кафка, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, Л. Андреев, А.Белый, А. Платонов). По мнению В.В. Заманской, опыт Г. Иванова уникален: он договаривает невысказанное русским экзистенциальным сознанием, ибо воплощает «сюжет» собственного Я как экзистенции человека» (60, 361
С точки зрения «мифа о перерождении» особо значимо для нас утверждение В.В. Заманской: «В первой части («Садов» - Н.К.) появляются экзистенциальные «выходы», которые указывают на предрасположенность художника к экзистенциальному мировидению» (60, 347). По мнению автора, уже в «Садах» появляется «тема конечности любви, обреченность любви смертью» (60,348).
Подчеркнем то обстоятельство, что «обостренное чувство смерти» (И.Бунин), которым, по-видимому, был наделен Г.Иванов, неоднократно отмечалось критикой. Так, в одной из работ В.Крейда появилось весьма примечательное сравнение: говоря о мифическом «перерождении» Г. Иванова, автор замечал, что «легенда эта настойчиво повторялась, словно в 1922 году поэт из Питера отплыл не в Штетин, а на другой берег Стикса.» (87, 9). Почти подсознательно (!) устанавливалась доминанта мирочувствия Г.Иванова - изначальная «взволнованность» смертью. Однако впервые сформулировал эту мысль В.Блинов: «Страх смерти всегда подспудная, а часто явная доминанта его поэзии» (18, 81). Подтвердила это Т.Ю. Хмельницкая: «Читая подряд эти такие единые и в то же время непрерывно противоречивые стихи, мы не выходим из круга неотвязных мыслей о жизни и смерти» (
а экзистенциальную природу ивановского слова указала В.В.Заманская: «Оно сверхконтекстно - бесчисленностью метафорических, ассоциативных рядов и пластов: автономные мотивы, взаимодействующие и плетущие кружево <. > делают зрелые циклы Г.Иванова «бездонными» - почти до кафкианской сверхперспективы слова» (60, 359).
Г.Иванов создает свой мир, пользуясь привычными и традиционными для русской поэзии образами. Однако именно их узнаваемость приобретает особое значение: Г.Иванов творит новый миф -«миф развоплощения» (Н.Берберова). В колдовском «круженьи и пеньи» ивановского стиха они превращаются в своеобразные знаки (оформляется некий «смертный пейзаж»), призванные воплотить тему смерти - главную тему всей поэзии Г.Иванова.
Именно изначальное «влечение к смерти», свойственное уже раннему Г.Иванову (осень, закат, взволнованность тлением), предопределяет все дальнейшее творчество поэта. В таком контексте даже «акмеизм» Г.Иванова менее всего является «тоской по мировой культуре» (Мандельштам) как таковой.
Акмеистические «вещественность», «тяга к милым мелочам» и ретроспекти-визм - это способы преодоления небытия, своего рода борьба со смертью. Стремление найти хоть какую-то опору для хрупкого человеческого существования заставляет поэта сосредоточиваться на «старом», «старинном» (читаем - вневременном) или уподоблять действительность произведению искусства.
Акмеизм» стал для Г.Иванова своеобразной защитой от страха небытия. Но эта защита не могла действовать слишком долго: эмиграция заставила «раскачнуться сильнее на качелях жизни» (А.Блок), и человек остался без привычных «костылей» (Г.Адамович). Опыт Г.Адамовича подтверждает данные предположения: «После того, как были ясными / И обманулись. дрожь и тьма» («Вспоминая акмеизм»).
Уже в середине 20-х годов в лирику Г.Иванова на смену «обезличенному «Я» лирического героя приходит «Я» Георгия Иванова». Свершается это в тот момент, когда поэт задумывается о собственной смерти, которая для каждого всегда одна и всегда единственная в истории человечества. Так начинается путь к «Посмертному дневнику», где отсутствует всякая граница между поэтом и человеком, между личностью и экзистенцией человека в самом Г. Иванове.
