«Москва́ — Петушки́» — псевдо-автобиографическая постмодернистская поэма в прозе.
Поэма «Москва — Петушки» имеет циклическую структуру.
Её лексика составляет смесь из библеизмов, советских газетных штампов, скрытых и прямых цитат из русской и мировой литературы и классиков марксизма-ленинизма.
Исследователи отмечают связь поэмы с идеей М. Бахтина о карнавале
Как, и Н. В. Гоголь Венедикт Ерофеев, невзирая на стандарты которые были определены литературой, назвал свое произведение поэмой.
Были сделаны многочисленный попытки уточнить вид жанра, в котором была написана поэма. Мнения расходились, некоторые считали что поэма написана в жанре "роман-анекдот", другие же считали что это "поэма-странствие", кто то называл произведение "авантюрным романом". Ерофеев не биться экспериментировать и легко смешивает различные жанры, создает так сказать "коллаж".
В основу социального пространства поэмы была оппозиция. Которая имела ценносто -смысловое значение. Мифологизируются координаты, вмещающие все землю и горестную жизнь героя. Герой поэмы это модель мироздания, которая показывает оппозиции "рай-ад". Ад- советское государство, символом которым является Кремль, рай - Петушки. Здесь очень четко просматривается. Как в личную жизнь героя входит, общественная жизнь.Поэма написана в 1969—1970 году и распространялась в самиздате. Впервые была опубликована летом 1973 года в Израиле в журнале «АМИ», вышедшем тиражом в 300 экземпляров; затем — в 1977 году в Париже.
В СССР она была опубликована только в эпоху перестройки в 1988—1989 годах, сначала в сокращённом виде в журнале «Трезвость и культура», а затем — в более полном виде в литературном альманахе«Весть» и, наконец, почти в каноническом виде в 1989 году в издательстве «Прометей».
Хронотоп поэмы определяется равновесием поступательного и возвратного движения; «уравновешивание» разнонаправленных импульсов в конечном счете создает образ «маятника», тем самым фактически низводя пространственно-временное перемещение на уровень иллюзии. Однако следует все же обратить внимание на «амплитуду», в которой это (пусть фиктивное) движение совершается. Традиционно считается, что пределы здесь заданы самим заглавием поэмы – и, соответственно, теми «зеркальными» отношениями, в которых пребывают образы Москвы и Петушков. Но у героя поэмы, Венички Ерофеева, как известно, двойная цель: «А там за Петушками, где сливается небо и земля и волчица воет на звезды, – там совсем другое, но то же самое: там в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец»1. Петушки предстают не окончательным, а «промежуточным» пунктом. Подлинной же целью (или, если угодно, сверхцелью), к которой стремится Веничка, оказывается горизонт – место, «где сливается небо и земля», некий космически-безграничный локус.
Две цели героя – собственно Петушки и пространство «за Петушками» – фактически противостоят друг другу; поэтому пространственная установка – должна считаться изначально амбивалентной. Персонажи, которые для Венички связаны с двумя этими топосами: «такая в Петушках» и «такой за Петушками», – оказываются, скорее, во взаимно «конфликтных» отношениях. Не случайно «дьяволица»2 (пусть невольно) препятствует герою в его традиционном намерении отправиться к «младенцу»: «В прошлую пятницу – верно, в прошлую пятницу она не пустила меня к нему поехать… Я раскис, ангелы, в прошлую пятницу, я на белый живот ее загляделся». Мы знаем, что за Петушки Веничка ездил «три года каждую неделю», однако знаем также, что 12 недель тому назад его путь пресекся: Петушки «ограничили пространство», стали конечным пунктом маршрута и камнем преткновения. Стало быть, подлинная «амплитуда» движения лежит не просто между двумя географическими точками (Москва – Петушки), сколь бы символичны они ни были, но, скорее, между «абсолютным центром» (Кремль) и «абсолютной периферией» (локус «младенца», «горизонт»)3.
Краткое содержание. Веничка Ерофеев едет из Москвы в подмосковный районный центр под названием Петушки. Там живёт зазноба героя, восхитительная и неповторимая, к которой он ездит по пятницам, купив кулёк конфет «Васильки» в качестве гостинца.
Веничка Ерофеев уже начал своё странствие. Накануне он принял стакан зубровки, а потом — на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой, за этим последовали ещё две кружки жигулёвского пива и из горлышка — альб-де-десерт. «Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше, что ты пил?» Герой не замедлит с ответом, правда, с некоторым трудом восстанавливая последовательность своих действий: на улице Чехова два стакана охотничьей. А потом он пошёл в Центр, чтобы хоть раз на Кремль посмотреть, хотя знал, что все равно попадёт на Курский вокзал. Но он и на Курский не попал, а попал в некий неведомый подъезд, из которого вышел — с мутной тяжестью в сердце, — когда рассвело. С патетическим надрывом он вопрошает: чего же больше в этой ноше — паралича или тошноты? «О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов!» Веничка, как он сам говорит, не идёт, а влечётся, преодолевая похмельную тошноту, на Курский вокзал, откуда отправляется электричка в желанные Петушки. На вокзале он заходит в ресторан, и душа его содрогается в отчаянии, когда вышибала сообщает, что спиртного нет. Его душа жаждет самую малость — всего-то восемьсот граммов хереса. А его за эту самую жажду — при всем его похмельном малодушии и кротости — под белы руки подхватывают и выталкивают на воздух, а следом и чемоданчик с гостинцами («О звериный оскал бытия!»). Пройдут ещё два «смертных» часа до отправления, которые Веничка предпочитает обойти молчанием, и вот он уже на некотором подъёме: чемоданчик его приобрёл некоторую увесистость. В нем — две бутылки кубанской, две четвертинки российской и розовое крепкое. И ещё два бутерброда, потому что первую дозу Веничка без закуски не может. Это потом вплоть до девятой он уже спокойно без неё обходится, а вот после девятой опять нужен бутерброд. Веничка откровенно делится с читателем тончайшими нюансами своего способа жизни, то бишь пития, плевал он на иронию воображаемых собеседников, в число которых попадают то Бог, то ангелы, то люди. Больше всего в его душе, по его признанию, «скорби» и «страха» и ещё немоты, каждый день с утра его сердце источает этот настой и купается в нем до вечера. И как же, зная, что «мировая скорбь» вовсе не фикция, не пить кубанскую?
Так вот, осмотрев свои сокровища, Веничка затомился. Разве это ему нужно? Разве по этому тоскует его душа? Нет, не это ему нужно, но — желанно. Он берет четвертинку и бутерброд, выходит в тамбур и выпускает наконец погулять свой истомившийся в заключении дух. Он выпивает, пока электричка проходит отрезки пути между станциями Серп и Молот — Карачарово, затем Карачарово — Чухлинка и т. д. Он уже способен воспринимать впечатления бытия, он способен вспоминать разные истории своей жизни, раскрывая перед читателем свою тонкую и трепетную душу.
Одна из этих, полных чёрного юмора историй — как Веничку скинули с бригадирства. Производственный процесс работяг состоял из игры в сику, питья вермута и разматывания кабеля. Веничка процесс упростил: кабель вообще перестали трогать, день играли в сику, день пили вермут или одеколон «Свежесть». Но сгубило его другое. Романтик в душе, Веничка, заботясь о подчинённых, ввёл индивидуальные графики и ежемесячную отчётность: кто сколько выпил, что и отражал в диаграммах. Они-то и попали случайно вместе с очередными соцобязательствами бригады в управление.
С тех пор Веничка, скатившись с общественной лестницы, на которую теперь плюёт, загулял. Он ждёт не дождётся Петушков, где на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы, а за Петушками — младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев, знающий букву «ю» и ждущий за это от Венички орехов. Царица небесная, как далеко ещё до Петушков! Разве ж можно так просто это вытерпеть? Веничка выходит в тамбур и там пьёт кубанскую прямо из горлышка, без бутерброда, запрокинув голову, как пианист. Выпив же, он продолжает мысленную беседу то с небесами, на которых волнуются, что он опять не доедет, то с младенцем, без которого чувствует себя одиноким.
Нет, Веничка не жалуется. Прожив на свете тридцать лет, он считает, что жизнь прекрасна, и, проезжая разные станции, делится обретённой за не столь уж долгий срок мудростью: то занимается исследованием пьяной икоты в её математическом аспекте, то развёртывает перед читателем рецепты восхитительных коктейлей, состоящих из спиртного, разных видов парфюмерии и политуры. Постепенно, все более и более набираясь, он разговаривается с попутчиками, блещет философским складом ума и эрудицией. Затем Веничка рассказывает очередную байку контролёру Семенычу, берущему штрафы за безбилетный проезд граммами спиртного и большому охотнику до разного рода альковных историй, «Шахразада» Веничка — единственный безбилетник, кому удалось ни разу не поднести Семенычу, каждый раз заслушивающемуся его рассказами.
Так продолжается до тех пор, пока Веничке вдруг не начинают грезиться революция в отдельно взятом «Петушинском» районе, пленумы, избрание его, Венички, в президенты, потом отречение от власти и обиженное возвращение в Петушки, которых он никак не может найти. Веничка вроде приходит в себя, но и пассажиры чему-то грязно ухмыляются, на него глядя, то обращаются к нему: «товарищ лейтенант», то вообще непотребно: «сестрица». А за окном тьма, хотя вроде бы должно быть утро и светло. И поезд идёт скорее всего не в Петушки, а почему-то в Москву.
Выходит Веничка, к своему искреннему изумлению, и впрямь в Москве, где на перроне сразу подвергается нападению четверых молодчиков. Они бьют его, он пытается убежать. Начинается преследование. И вот он — Кремль, который он так мечтал увидеть, вот она — брусчатка Красной площади, вот памятник Минину и Пожарскому, мимо которого пробегает спасающийся от преследователей герой. И все трагически кончается в неведомом подъезде, где бедного Веничку настигают те четверо и вонзают ему шило в самое горло...
