Дело Дрейфуса
В сентябре 1894 года военный министр Мерсье выдвинул против офицера генерального штаба Альфреда Дрейфуса, еврея по национальности, ложное обвинение в продаже Германии секретных военных документов. После франко-прусской войны Германия считалась злейшим врагом Франции, поэтому шпионаж в пользу Германии был даже больше, чем просто государственная измена. Дрейфус был приговорен к пожизненной каторге. Но в 1896 году начальник информационного бюро генерального штаба Пикар уставновил, что шпионажем занимался не Дрейфус, а штабной офицер Эстергази. Известие об этом сразу же просочилось в печать. В стране поднялась волна протеста против несправедливого осуждения Дрейфуса. Тем временем брат осужденного Матье Дрейфус возбудил дело против Эстергази. Но военный суд его оправдал. Это событие и вынудило Эимля Золя написать "Я обвиняю".
«Я обвиняю»
В самом начале открытого письма Золя обращается к Президенту Франции Феликсу Фору, отмечая его множественные заслуги перед страной и тут же предостерегая его от того, что его правление может быть сильно испорчено позорным пятном - делом Дрейфуса. И далее автор развивает эту тему.
Он говорит, что следствие против офицера Дрейфуса надумано, проводилось небрежно, в нем много неясного. Он считает майора Дюпати де Клама, следователя по делу Дрейфуса, главным виновником ошибки: "Я просто заявляю, что майор Дюпати де Клам, коему вменено было как военному юристу произвести следствие по делу Дрейфуса, является, в порядке очередности и по тяжести ответственности, главным виновником страшной судебной ошибки". Золя считает, что все дело Дрейфуса было надуманным и у следствия практически не было улик: "А ведь обвинение строилось на одной-единственной и вздорной улике - на дурацком препроводительном письме, свидетельстве не только заурядной измены, но и неслыханно наглого мошенничества, если принять во внимание, что почти все пресловутые тайны, выданные врагу, лишены какой бы то ни было ценности. Я делаю на этом упор лишь потому, что такие способы судопроизводства подготовили благоприятную почву для настоящего злодеяния - отказа в правосудии, которое, словно страшный недуг, поразило впоследствии Францию". Золя считает, что дело было окружено неоправданной тайной: "Если бы изменник открыл врагу границы страны и привел германского императора к подножию собора Парижской богоматери, то и тогда, вероятно, слушание дела не было бы окружено более плотной завесой тайны и молчания".
Эмиль Золя видит причину обвинения Дрейфуса в том, что он еврей. А антисемитизм во Франции того времени заметно процветал: " ... непрестанные заявления узника о своей невиновности окончательно убеждают в том, что несчастный пал жертвой не в меру пылкого воображения майора Дюпати де Клама, пропитанной духом клерикализма среды, окружавшей его, и травли " грязных евреев", позорящих наш век".
Для Золя особенно важна честь Франции и французской армии. Поэтому он особенно жестко нападает на генералов Бийо, Гонза и де Буадефра. Они знали тайну, но руководствуясь "корпоративными" интересами ее не выдавали. Между тем, "истина неуклонно прокладывала себе дорогу". Золя считает, что генералитет, чтобы выгородить француза Эстергази, подкупал газеты и журналистов и печатал ложные сведения.
Особенно интересна и пафосна концовка "Я обвиняю". Именно в ней, Эмиль Золя называет всех, по его мнению, виновных людей. Это и следователь Дюпати де Клам, и генерал де Пелье и майор Равари, которые провели "злонамеренное расследование", и все военное ведомство, в том, что оно вело на страницах газет "грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упомянутого ведомства". Обвиняет он и генерала Бийо, располагавшего неопровержимыми сведениями невиновности Дрейфуса и скрывавшего их, и генералов де Буадефра и Гонза, которые "стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей приверженности церкви, другой - подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню".
Своим произведением Золя "очистил" в глазах общества офицера Генерального штаба Дрейфуса, тем самым предотвратив волну антисемитизма, захлестывающую Францию. Это произведение патриота, желающего видеть справедливые законы справедливого общества, патриота, любящего свою страну, любящего армию. Подтверждение тому в письме Эмиля Золя капитану Дрейфусу: " К тому же Вы спасаете и честь армии. Той армии, которую Вы любили, которой отдали все ваши устремления. Не слушайте тех, кто кощунствует, кто хочет возвеличить ее ложью и несправедливостью. Это мы - истинные защитники. Это мы будем приветствовать ее в тот день, когда Ваши товарищи, оправдав Вас, явят миру самое священное и самое высокое зрелище - признание ошибки. В этот день армия будет представлять собой не только силу, она будет представлять собой справедливость".
Оруэлл, будучи участником Испанской войны, описывает увиденное собственными глазами. Однако воспоминаниям, как таковым, посвящена лишь малая часть эссе. Гораздо больше Оруэлл пишет о политике, о прессе, о причинах и возможных последствиях войны.
Несмотря на название эссе, Оруэлл не описывает военных действий. Для Оруэлла в войне нет ничего возвышенного, это лишь противостояние двух идей, из-за которых гибнут миллионы. Он вырисовывает образы отдельных людей. Не командиров и полководцев, а обычных солдат, оказавшихся вместе с ним на этой войне.
Джордж Оруэлл приехал в Испанию как корреспондент ежедневников, а не военный, но практически сразу записался в отряд народной милиции, «потому что иначе поступить было нельзя» - писал он. В одном из сражений он едва не погиб от пули, попавшей в шею, и на год лишился голоса.
Испанский опыт был двойственным, как и всякий опыт Оруэлла. Это была вершина его оптимизма и одновременно — «горчайшее из всех разочарований». Оруэлл тогда верил, что прогресс человечества – не иллюзия, а всякий репрессивный режим растит в себе свое возмездие, и жажда власти, проявляемая репрессивными режимами, — не свойство человеческой натуры, а следствие скудости, дефицита и порождаемой ими этики конкуренции. С одной стороны, «там я впервые поверил в благородство человеческой натуры», а с другой — «там, в 1936 году, для меня остановилась история. Еще смолоду я убедился, что нет события, о котором правдиво рассказала бы газета, но лишь в Испании я впервые наблюдал, как газеты умудряются освещать происходящее так, что их описания не имеют к фактам ни малейшего касательства, - было бы даже лучше, если бы они откровенно врали. Я читал о крупных сражениях, хотя на деле не прозвучало ни выстрела, и не находил ни строки о боях, когда погибали сотни людей. Я читал о трусости полков, которые в действительно проявляли отчаянную храбрость, и о героизме победоносных дивизий, которые находились за километры от передовой, а в Лондоне газеты подхватывали все эти вымыслы, и увлекающиеся интеллектуалы выдумывали глубокомысленные теории, основываясь на событиях, какие никогда не было».
Он видел, что газеты пишут не то, что было, а что должно было быть согласно нынешней политике страны. И было совсем не важно, что храбрость называли трусостью и наоборот, а люди, читающие газеты, видели иную картину событий. В данном случае газета выступала не как источник информации, а как средство создание иной истории, как метод пропаганды. Во время войны такие методы являются крайне эффективными, т.к. изобразив себя христианами и патриотами, а врагов – жестокими убийцами, легче вызвать нужные чувства в народе. Однако Оруэлл считает, что «то, что пишут «Католик хералд» и «Дейли мэйл» кажется детски невинным по сравнению с измышлениями фашистской печати в Европе». Он считает, что со своей идеологией фашисты и их сторонники никогда бы не сказали о своих истинных целях.
Подобная ситуация с прессой вызывает у Оруэлла опасения, что объективная истина может вообще исчезнуть. Если каждый диктатор творит свою историю, соответствующую его желаниям, то, будучи многократно переписанной и переделанной, эта история может значительно измениться. И встает вопрос: а что если понятие объективной истины окончательно исчезнет? Ведь потомки будут учиться по той общепринятой истории, о которой писали в книгах и газетах.
Однако Оруэлл не останавливается на этом и ставит вопрос о возможности существования правдивой истории в целом. Ведь история не творится сама по себе. А то, что записывается – всегда записывается кем-то. Тот же, кто это записывает, не может не пропустить события через призму своих пристрастий, откуда и возникает искажение истории.
В рассуждениях Оруэлла об искусственной истории есть зачатки идей, развитых им в романе-антиутопии «1984». В «Воспоминаниях о войне в Испании» Оруэлл пишет: «Вождь или правящая клика определяют не только будущее, но и прошлое. Если вождь заявляет, что такого-то события «никогда не было», значит, его не было. Если он думает, что дважды два пять, значит, так и есть. Реальность этой перспективы страшит меня больше, чем бомбы, а ведь перспектива не выдумана, коли вспомнить, что нам довелось наблюдать в последние несколько лет». .
«Впервые я видел город, где рабочий класс был в седле, — писал он, — я с радостью дышал воздухом равенства...» Странно, но он был рад, когда управляющий отелем выругал его за чаевые, предложенные лифтеру, приветствовал плакаты в парикмахерских, на которых было выведено, что рабов больше нет, он восхищался, что здесь даже не пахло буржуазностью, которую он ненавидел на родине. На улицах, за исключением немногих женщин да иностранцев, не было хорошо одетых людей — все были или в рабочей одежде, или в голубых комбинезонах милиции. «В этом было многое, чего я не понимал, в какой-то мере мне это даже не нравилось, но я сразу признал это положением вещей, за которое стоит бороться».
Образ голодного раба представлялся Оруэллу значительно более достоверным, чем образ сытого раба. В эссе «Вспоминая войну в Испании» Оруэлл рассуждает о материальном благосостоянии как условии свободы и духовности. Сознательно противопоставляя "прекрасному новому миру" уродливый, убогий мир, Оруэлл направляет политическую сатиру на настоящее, а не на "прекрасное будущее", в которое он верил. Эта нелепость, что вроде бы давно ушедшее в прошлое рабство возвращается в XX веке, когда появляются трудовые лагеря, где политические узники строят дороги и осушают болота. Единственное отличие такого рабства от рабства древности – это то, что рабов пока не стали покупать и продавать.
Из воевавших за Республику писателей он первым сказал об этой войне горькую правду. Он был убежден, что Республика потерпела поражение не только из-за военного превосходства франкистов, поддерживаемых Гитлером и Муссолини, - идейная нетерпимость, чистки и расправы над теми сторонниками Республики, кто имел смелость отстаивать независимые политические мнения, нанесли великому делу непоправимый урон.
Однако эти мысли формулировались человеком, который находился в состоянии, близком к шоку. И оттого в них есть своя тенденциозность. Она чувствуется уже в том, что высший смысл войны в Испании, ставшей прологом мировой антифашистской войны, у Оруэлла как-то теряется, отходит на второй план, оказывается заслоненным горькими фронтовыми буднями - бессмысленной гибелью тысяч солдат, которым давали заведомо невыполнимые задания, маниакальной подозрительностью, самосудами или расстрелами без суда.
Оруэлл отправился в Испанию как убежденный социалист, не вняв предостережениям тех, кто наподобие американского писателя Генри Миллера советовал ему остаться в стороне и не подвергать себя риску слишком болезненного разочарования. Когда через полтора года, в июне 1937-го, он, сумев избежать более чем вероятного ареста, вернулся домой долечивать ранение, позиции его остались прежними. Но в той формуле, которой Оруэлл всегда пользовался, определяя свое кредо, - "демократический социализм", - переместились акценты. Ключевым теперь стало первое слово. Потому что в Испании Оруэлл впервые и с наглядностью удостоверился, что возможен совсем иной социализм - по сталинской модели. И этот уродливый социализм, казнящий революцию во имя диктатуры вождей и подчиненной им бюрократии, с той поры сделался для Оруэлла главным врагом, чей облик он умел различать безошибочно, не обращая внимания на лозунги и на знамена.
Говоря о войне, Оруэлл имеет ввиду не только войну испанцев против фашистов, но и войну среди своих же республиканцев. В первую очередь это было война идей, а не физической мощи. Испания и без фашистов разрывалась между диктатурой Франко и рабочим классом. Что особенно обозлило писателя, так это попытка нового узурпирования «истины в последней инстанции» теми, кто возглавил революцию и войну, то есть новыми победителями, новой властью. Оруэлл пишет о массовых арестах и убийствах, имевших место во время Испанской войны. Это был политический террор против инакомыслящих.
В одном из своих последних эссе «Почему я пишу» Оруэлл скажет: «Испанская война и другие события 1936 — 1937 годов нарушили во мне равновесие; с тех пор я уже знал, где мое место. Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал».
