содержание вопроса №4
+
Серебряный век путем художественного синтеза ввел в прозу поэтическое смысловое начало.
Последователи А.П. Чехова воспользовались итогами осуществленного им внутрилитературного художественного синтеза.
Так, «поэзия в прозе» Б. Зайцева пронизана повторами художественных деталей. В рассказе «Волки» среди других особенно выделяются своей систематичностью повторы двух деталей: «поля» и «снега». Они проходят то порознь, то сплетаются в пределах одного образа, фразы Волки «уже с неделю» уходят от охотников «по бесконечным, пустым полям. Темное злое небо висело над белым снегом». Третья композиционная ассоциативная деталь рассказа – «небо». Волки «угрюмо плелись к этому небу», их вой «не имел достаточно сил, чтобы взлететь высоко к небу и крикнуть оттуда про холод, раны и голод».
Снова и снова проходят первые две из названных деталей: «Белый снег на полях слушал холодно и равнодушно». Из «белого снега на полях» получаются, в порядке вариации, «Белые... холодные поля», «бледные поля», «белое все кругом», «белая пус-тыня» и т.п., то есть синтетическое слияние обеих деталей воедино. Белые поля – бескрайний простор под ногами, небо – бескрайний простор над головой... Повторяясь и по-чеховски сматывая в «клубок ассоциаций» повествование, детали «небо», «снег», «поля» все более символизируются. Преследуемые волки уже не просто загнанные звери с вожаком, который сам не знает, куда идти. Они уже явно ассоциируются со слепым человечеством, ведомым своими руководителями, отчаянно скрывающими, что они сами не знают пути. В сцене расправы над вожаком тот видит везде «морды» и «круглые, блестящие глаза», отвечает на вопросы, задаваемые на человеческом языке.
«Где мы? – спрашивал кто-то сзади тихим, сдавленным от бешенства голосом... – Товарищи, – говорил старый волк, – вокруг нас поля; они громадны, и нельзя сразу выйти из них».
Убив вожака, они разбредаются порознь. Дав выход своему озлоблению, волки тем самым уничтожили ту единственную надежду на спасение, которая вела их по полям, и теперь их уже не сплачивает ничто и ни-кто: «А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны».
Зайцев особенно увлечен чеховскими приемами семантического «сгущения». В «Волках» повествуется о событиях, тянущихся «уже неделю», но все более концентрирующихся, нагромождаясь, лавинообразно нарастая в последние сутки, в последнюю ночь и даже на протяжении десяти минут за два часа перед рассветом. Время сжимается, как пружина, все чаще повторяются, мелькают, как густеющий снегопад, одни и те же де-тали пейзажа. Так «зооморфная» зарисовка оборачивается поэтически выстроенным произведением, а название «Волки» обретает символический смысл.
В четырехстраничном рассказике Б. Зайцева по-чеховски спрессовано, причудливо переплетено в «клубке ассоциаций» многое из того, что волновало серебряный век, было предметом споров и размышлений. Здесь присутствуют, в частности, те пласты «ницшеанской» проблематики, которые побудили Горького на создание «Легенды о Данко». Смысл жизни, жизнь и смерть, человеческое и природное, дисгармония личностной и социальной сущности человека – все это уложено в предельно краткую внешнюю форму во многом благодаря использованию чеховских методик.
Черты лирической поэзии в прозе проявляются и в таких произведениях «позднего» Зайцева, как его создававшаяся более пятнадцати лет ав-тобиографическая тетралогия («Путешествие Глеба», «Тишина», «Юность», «Древо жизни»). С другой стороны, та документальность, соответствие рассказываемого реальным фактам жизни, которые пред-полагаются автобиографическим повествованием и которые объективно присущи таланту Зайцева, нашли свое отражение и в написанных им биографиях других людей – жизнеописаниях «Преподобный Сергий Радонежский», «Алексей Божий человек», «Жизнь Тургенева», «Чехов». В этих последних Зайцев показал читателю, что он проникновенный исследователь житий христианских святых, а также жизни и творчества пи-сателей-предшественников. Одновременно Б. Зайцев остается в этих своих произведениях художником слова. Так, имея перед собой лишь написанное в эпоху Дмитрия Донского Епифанием Премудрым житие Сергия Радонежского и немногочисленные скупые исторические свиде-тельства о нем как человеке, Б. Зайцев активно по-писательски разраба-тывает факты, мотивированно вводя разнообразные конкретные бытовые, пейзажно-природные, психологические детали.
