ПРОБЛЕМА ТЕЛЕОЛОГИИ В БИОЛОГИИ

Проблема телеологии, безусловно, является самой специфичной, самой важной, но и самой спорной про­блемой философии биологии.

Термин «телеология» (от греч. telos – цель, конец, завершение и logos – слово, учение) в общем смысле означает такой способ описания и объяснения любых явлений объективного и субъек­тивного мира, при котором важное место принадлежит понятиям цели, смысла, функции, роли и т. п.

Обще­признанной парадигмой (т. е., образцом, образцовым примером) телеологии считается описание и объясне­ние деятельности человека. Считается, что человек всегда (в норме) действует, преследуя какие-либо цели и ориентируясь на какие-либо нормы, ценности и иде­алы. Но это и есть телеология в ее, так сказать, исход­ном и самом коренном смысле: описывать и объяснять деятельность или поведение, апеллируя к понятию цели, характеризуя их как именно целенаправлен­ные.

 Большой философской проблемой телеология ста­новится тогда, когда понятие цели используется в описательных и тем более объяснительных целях за пределами собственно человеческой деятельности, т. е. распространяется на все живые организмы (вплоть до самых простейших), а тем более на неживые объекты и процессы и особенно на всю природу (Вселенную, мир) в целом. Можно ли, и если можно, то в каком смысле, приписать цель, например, черепице, сорвав­шейся с крыши и падающей на землю? Можно (и даже нужно), сказал бы, например, Аристотель, потому что иначе мы не поймем, почему она падает вниз, а не стремится, например, вверх, к облакам. А падает она вниз потому, что все тела, согласно его физике, «стре­мятся» занять свое «естественное место» во Вселен­ной, а «естественное» место черепицы, как и всякого другого тяжелого тела, на поверхности Земли (среди других тяжелых тел, при этом всем им «хотелось» бы занять место в самом центре Земли).

Это пример телеологического объяснения, казалось бы, чисто ме­ханического процесса. При этом Аристотель, конечно, не сомневался, что без понятия «цели» в принципе не­возможно ни описать, ни понять, ни объяснить поведе­ние, скажем, животных, как, впрочем, и все другие процессы жизнедеятельности. Пытаясь построить некоторую общую, как бы мы сейчас сказали, модель научного объяснения, аристотель пришел к выводу, что всякое полное объяснение любого процесса в мире должно включать в себя выяснение не только его материальных и действующих (производящих) причин, но также и причин формальных и целевых (конечных).

Но, как известно, одним из самых величайших прорывов в развитии европейской науки было то, что Галилей самым убедительным образом показал, что, по крайней мере, в объяснении механических движений тел можно полностью обойтись без causa finalis (финальной причины) Ари­стотеля. Все эти движения полным и исчерпывающим образом объяснимы на основе механических (действу­ющих, по терминологии Аристотеля) причин. Это и положило начало формированию новоевропейского идеала научного объяснения природы, одним из важ­нейших постулатов которого стало требование их объяснения исключительно в терминах действующих причин. Всякие же намеки на привлечение понятий «цели», «смысла», «стремления», «желания» и т. д. при объяснении природных явлений стали третироваться как наивные и грубые антропоморфизмы и все реши­тельнее изгоняться из арсенала объяснительных ресур­сов естественных наук.

С середины XIX в. требование исключительно причинного (теперь уже в сугубо галилеевском,  а не аристотелевском смысле) объяснения природных явлений превращается в неукоснительный идеал «под­линно научного» объяснения, символизируя собой как бы даже сам дух научности.

Но с формированием этого идеала в европейское научное сознание вошли две крупные проблемы, об­суждение которых растянулось на весь XX в. и не за­вершено до сих пор.

Первая из них связана с человеком. Несмотря на то, что высшим типом причинности в мире стала счи­таться галилеевская физическая (слепо действующая) причинность, человек и его деятельность по-прежне­му продолжали осмысливаться и истолковываться в телеологических понятиях целей, мотивов, стремлений и т.д. Это породило, кстати, редкое сознаваемое про­тиворечие, которое лежит у самых корней формирова­ния европейской ментальной культуры.

Как писал А. Уайтхед в работе «Наука и современный мир», «ин­дивидуальная деятельность европейских народов пред­полагает физические действия, направленные к конеч­ным причинам. Но наука, которую они используют в своей деятельности, основана на философии, утверж­дающей, что физическая причинность есть высший тип причинности и что физические причины надо отделить от конечных. На этом абсолютном противоречии не принято останавливаться. Фактически оно скрывается под лживой словесной маской».

Осознание этого противоречия на рубеже XIX–XX вв. привело к рас­колу на «две культуры» – естественно-научную и гу­манитарную и различным программам построения психологии (а также всего блока социально-гуманитар­ных наук) как на каузальной (галилеевской), так и на телеологической (аристотелевской) основе.

Вторая проблема связана с жизнью, живой природой и био­логией как наукой о ней. Если в случае с человеком еще можно было скрываться, говоря словами Уйатхеда, за «лживой словесной маской» (т. е. фактически при­знавая сверхприродный источник человеческого нача­ла в человеке), то в случае с живой природой этот номер не проходил: живая природа есть природа – и перед биологией со всей прямотой и остротой встал вопрос, объяснима она в рамках того каузального строя мыш­ления, который был задан физикой Галилея, или нет.

И, как известно, философия биологии Нового времени раскололась на два лагеря – механицизм и витализм. Механицизм исходил из убеждения, что жизнь, живые организмы, несмотря на всю их сложность и причуд­ливость, представляют собой лишь специфическую форму движения все той же материальной субстанции, фундаментальные законы движения которой изучает физика, и, следовательно, в конечном счете, жизнь полностью объяснима на основе понятий действующей (материальной) причинности и законов природы.

Ви­тализм же, опираясь на многочисленные факты из всех областей биологической науки, доказывал, что как раз наиболее специфические черты строения и функциони­рования живых организмов, резюмируемые в понятии телеологичности живого, в принципе не объясни­мы в понятиях физической причинности и требуют для своего разумного научного объяснения введения пред­ставления о наличии особой жизненной (виталь­ной) силы, например, энтелехии, как называл ее (вслед за Аристотелем) крупный эмбриолог и крупнейший виталист начала XX в. немец­кий ученый Г. Дриш. В наиболее зрелой своей форме, в которой витализм вступил в XX век, он может быть охарактеризован следующими четырьмя постулатами:

1. жизнь подчиняется всем законам физики и химии, но не сводима к ним;
2. имеется абсолютное различие между живым и неживым; это различие в первом приближении может быть выражено в следующей форме: все неживое подчиняется только закону причиннос­ти, живое же – закону причинности и плюс еще чему-то;
3. это нечто проявляется в том, что всякий органи­ческий процесс телеологичен, т. е. управляет­ся имманентной целесообразностью;
4. причиной этой телеологичности является наличие в живых организмах факторов: либо а) психоидной, либо б) метафизической природы.

В чем же проявляет себя эта телеологичность жи­вой природы? Да во всех собственно биологических актах жизнедеятельности: в регуляции процессов эм­бриогенеза, конечные состояния которых достигаются вопреки любым помехам; в способности поддерживать на оптимальном уровне все основные жизненные параметры; в адаптивных реакциях на изменение окру­жающих условий; в той особой направленности, кото­рой отличаются процессы, скажем, преследования жертвы хищником, или строительства гнезд птицами, или строительства плотин бобрами.

Ни одно из них невозможно охарактеризовать, не используя понятия «цели»; все они в буквальном смысле слова целена­правленны, т. е. целенаправленны в том же смысле сло­ва, в каком мы говорим о «целенаправленном поведе­нии человека» в том виде, в каком оно дано внешнему наблюдателю. Да, говорят в ответ в таком случае, но поведение человека целенаправленно вследствие того, что оно управляется сознанием, сознательной поста­новкой цели и сознательным стремлением ее осуще­ствить.

А можно ли говорить о сознательной цели, скажем, зиготы достичь стадии зрелого эмбриона? Витализм всегда настаивал на том, что нечто подоб­ное человеческому сознанию – некоторый фактор X – присуще всему живому. Но по мере все более глубоко­го и все более детального исследования механизмов осуществления жизненных процессов (в том числе и на физико-химическом уровне) становилось все более очевидным, что никакого такого особого витального фактора X (психоидной или метафизической природы) в живых системах попросту нет. И тогда биология на­чала XX в. твердо вступила на стезю механицизма, решительно выбросив из своего понятийного арсена­ла телеологию вместе с витализмом.

Вер­немся вновь к человеку. Было отмечено, что в связи с человеком можно говорить о телеологии, имея в виду прежде всего саму целенаправленную деятельность человека как таковую. Но это только одна сторона дела. Другая же связана с характеристикой некоторых особен­ностей продуктов такой целенаправленной человече­ской деятельности. Все они несут на себе (в своей струк­туре, в расположении частей, во всех деталях) печать замысла человека, своего создателя и изготовителя. Так, табуретка делается такой, какова она есть, для того, чтобы на ней было удобно сидеть, сковородка – для того, чтобы на ней было удобно готовить и т. д. И это единство строения и назначения, структуры и функ­ции есть результат намеренной деятельности челове­ка. Следовательно, везде, где мы имеем дело с функци­ей продуктов человеческой деятельности – от простого топора до храма Христа Спасителя, – мы имеем дело с чем-то телеологическим.

Говорить о функции в этом смысле – значит отвечать не на вопрос «почему?», а на вопрос «для чего?» (эквивалентный в данном слу­чаю вопросу «с какой целью?») что-то сделано, а отве­чать на него, используя выделенную выше форму «для того, чтобы», т. е. использовать заведомо телеологи­ческий язык. Иногда о таких продуктах говорят как о целесообразных, т. е. «сообразных», соответству­ющих цели, для реализации которой они изготовлены. Поэтому язык «целей» и язык «функций» не просто тесно взаимосвязаны и взаимопереплетены, но часто подставляются один вместо другого без какого-либо ущерба для понимания сказанного.

Так вот, телеология в этом смысле широко пред­ставлена в биологии. Целесообразность живых орга­низмов, соответствие строения их органов выполняе­мым функциям, а общей организации – окружающей среде столь бросается в глаза, что давно считается самой отличительной их особенностью. «Кристалл представляют части, – разъяснял это обстоятельство в свое время выдающийся русский биолог К.А. Тими­рязев, – самое слово «организм» указывает, что его части — органы, т. е. орудия. Организмы суть тела орудийные, как выражались в старину. Но если слово «организм» включает понятие об орудии, то понятие об орудии предполагает понятие об употреблении, об отправлении, цели».

Но то же самое имеет в виду биолог, когда интерпретирует части живых организмов как органы, выполняющие какую-либо функцию. Язык функций – это, видимо, самый распространенный и самый специфический язык биологической науки. Но как мы договорились, приписывать чему-либо функ­цию – это и означает отвечать на телеологический вопрос «для чего?» Поэтому, когда биолог делает такие функциональные утверждения, как «функцией печени является выделение желчи» или «функцией сердца является обеспечение циркуляции крови», он, в сущ­ности, говорит то же самое, как если бы он сказал, что «печень находится в организме для того, чтобы выделять желчь», «сердце бьется для того, чтобы циркулировала кровь» и т. д.

Но каков статус такого телеологического языка в биологии, имеющей дело с сугубо природным явлением? В социаль­но-гуманитарной сфере он оправдан, т. к. мы считаем, что все артефакты действительно сделаны человеком намеренно для того, чтобы они выполняли те функ­ции, которые они в действительности (в норме) выпол­няют. Вот если бы живые организмы были созданы в соответствии с замыслом (Творца, Дизайнера, Бога), тогда использование телеологического языка для опи­сания и объяснения живых организмов было бы по­нятно и оправдано. Но вспомним, что именно так пред­ставляли себе дело до Дарвина. Ведь, по существу, до 1859 г. господствующей точкой зрения на происхож­дение видов живых организмов со всей их целесооб­разностью был креационизм, т. е. теория божественно­го сотворения живых организмов по определенному плану и с определенной целью.

С этой точки зрения телеология живого есть продукт деятельности разум­ной силы, подобной человеческой, только многократно более могущественной, всемогущей. Вот вам еще одно значение термина «телеология» – как продукта дея­тельности внешней по отношению к самой природе, ра­зумной силы. Если первый вариант телеологии, кото­рый мы рассмотрели (вариант виталистической телеологии) может быть назван внутренней, имманент­ной телеологией, то этот, второй (божественный) ва­риант может быть назван внешней, или трансцендент­ной, телеологией. И поскольку справедливо считается, что Ч. Дарвин своей теорией естественного отбора впервые дал естественно-научное, т. е. причинное объяснение целесообразности живого (в качестве адап­тации), то широчайшее распространение получила точка зрения, что «Дарвин изгнал телеологию из био­логии».

Между тем из сказанного выше совершенно очевидно, что если Дарвин что-то и «изгнал» из биоло­гии, то только трансцендентную телеологию. Но, ра­зумеется, следует признать, что в контексте идейной борьбы своего времени (борьбы механицизма с ви­тализмом) Дарвин был прочитан большинством и сторонников и противников его теории чисто материалистически. Его теория стала рассматриваться как внесшая решающий вклад в завершение материали­стического истолкования природных явлений в XIX в.

Но весьма примечательно, что для биологов начала XX в., бескомпромиссно взявших курс на сугубо меха­нистически-причинное объяснение жизни, даже тео­рия Дарвина была излишне телеологична. Вот что писа­ли, например, крупные отечественные биологи братья М. и Б. Завадовские в предисловии к работе «Филосо­фия науки. Естественно-научные основы материализ­ма», вышедшей у нас в 1923 г.: «Дарвин нанес один из наиболее тяжелых ударов наивной телеологии в пред­ставлениях биологов, но он же, изгнавши телеологию через дверь, впустил ее в окно. Правда, введенный им телеологический принцип приспособления в борьбе за существование и естественного отбора приобретает в его устах смысл строго механистического истолкова­ния явлений, но все же изгнавши из обихода биологии представление о «высшем разуме», он дал необыкно­венный простор поискам смысла явлений и значения частей организма и их функций для целого. Позиция эта не может удовлетворять логически законченному каузально-аналитическому методу, которым опериру­ют физико-химические науки, и сознание современно­го биолога все более проникается мыслью, что говорить, например, о смысле слияния яйцеклетки и сперматозо­ида при оплодотворении столь же нелепо, как в случае реакции между железом и серой». Так на многие десятилетия в биологии было наложено негласное табу на все телеологические понятия (цели, смысла, значения и др.) даже в чисто описательном смысле. Ситуация вновь резко изменилась только в те же 50-е гг. (когда возникла молекулярная биология) в связи с возникновением мно­жества системных движений, прежде всего, конечно, кибернетики.

В 1948 г. вышла в свет книга выдающегося амери­канского математика Н. Винера «Кибернетика, или управление и связь в животном и машине», которой было суждено радикальным образом переориентиро­вать европейскую науку по многим направлениям, но особенно в направлении возврата интереса к телеоло­гии. Именно так была прочитана и понята книга Н. Ви­нера многими выдающимися учеными того времени, тем более что несколькими годами ранее Н. Винером с соавторами (Дж. Бигелоу и А. Розенблютом) была опуб­ликована статья в философском журнале (обращаю на это внимание!) «Philosophy of Science» под названием «Поведение, целенаправленность и телеология», в ко­торой была заявлена как бы идеология этой новой науки.

В этой статье авторы обращали внимание на существование аналогии между поведением животных и деятельностью сервомеханизмов, аналогии, про­стирающейся столь далеко и глубоко, что ее можно было уже считать не просто аналогией, а выражением опре­деленного изоморфизма законов, которым подчиняют­ся в своем поведении эти две группы объектов. В этой связи авторы статьи обращали внимание на возмож­ность и полезность использования понятия «цели» и «целенаправленности» в биологии, если их понимать как синоним «управления поведением обратной свя­зью». Такие системы они предложили называть телео­логическими. «Мы видим в целенаправленно­сти, – подчеркивали они, – понятие, необходимое для понимания некоторых особых способов поведения, и считаем, что телеологический подход полезен, если только не касаться проблемы причинности и доволь­ствоваться исследованием целенаправленности как таковой».

Фантастический успех «Кибернетики», почва для которой, как мы теперь знаем, была уже подготовлена, подтолкнул руководителей Нью-Йоркской Академии наук уже в том же 1948 г. организовать весь­ма представительную конференцию на тему «Телеоло­гические механизмы». В своем вступительном докладе проф. Франк К. Лоуренс, кратко обрисовав историю смены телеологической парадигмы Аристотеля галилеевской механистически-каузальной парадигмой науки и историю последующих блестящих успехов постгалилеевской науки, привел блестящие доказатель­ства ее кризиса в первой половине XX в. в тех областях науки, которые имеют дело со сложными и сверхслож­ными объектами (биология, психология, антропология, социология и др.). «Таким образом, – утверждал он, – мы сейчас являемся свидетелями поиска новых подходов и методик, новых, все более объемлющих понятий и методов,   способных иметь дело со все более целост­ными структурами организмов и личностей. Концеп­ция телеологических механизмов, как бы она ни назы­валась, может быть рассмотрена как попытка избежать этих более старых механистических формулировок, которые теперь оказались неадекватными, и обеспе­чить новые, более плодотворные понятия и более эф­фективные методологии для изучения саморегулирую­щихся процессов, самоориентирующихся систем и организмов и самонаправляющихся личностей».

«Но эти новые концепции, – подчеркивал он, – не несут никакой психической или виталистической нагрузки, они также не предполагают, что какие-либо мистиче­ские, сверхъестественные или психические силы или конечные причины воздействуют на систему или управ­ляют организмом (личностью). Идея целеориентированного поведения – это не попятное (регрессивное) дви­жение к более ранним стадиям в истории идей, а движение вперед, в направлении к более эффектив­ной концепции решения проблем, с которыми мы стал­киваемся сегодня. Теперь мы выдвигаем концепцию «естественной телеологии» ("naturale teleology")».

Соответственно, на конференции были вынесены на обсуждение две взаимосвязанные проблемы: 1) какие отличительные особенности природных и технических систем отвечают за присутствие в них цели (телоса) и 2) какие механизмы системы определяют ее цели (телос). Первая была рассмотрена на основе идеи актив­ности систем, управляемых замкнутыми причинными контурами обратных связей, а вторая – на основе идеи информации, которую такие системы способны полу­чать и обрабатывать из внешней среды.

Конечно, такой крутой поворот в методологии на­уки, ставящий под сомнение, по существу, глубинные метафизические основания всей постгалилеевской науки, не мог не вызвать сопротивления. И первым, кто таким образом откликнулся на статью Винера, Бигелоу и Розенблюта, был американский философ науки Р. Тей­лор. В своей критической статье, опубликованной так­же в «Philosophy of Science», он отметил, что Винер, Бигелоу и Розенблют сделали действительно большую заявку на переосмысление сложившихся представлений о научном методе и научном объяснении.

В этой связи он попытался выяснить, насколько ясными и инструктивными являются предлагаемые авторами различения и определения активности и целенаправ­ленности и действительно ли описание реального по­ведения сервомеханизмов заставляет столь радикаль­но переосмыслить обычные причинные схемы. И его вывод был сугубо отрицательным. Выражение «само­наводящаяся ракета», якобы «преследующая цель», является чисто метафорическим, говорит он. Поэтому и понятие «телеология» в этом контексте совершенно неуместно. Винер, Бигелоу и Розенблют использовали это понятие в смысле, ничего общего не имеющем с любым из традиционных смыслов этого понятия, счи­тает он, и поэтому ценность предлагаемого ими пере­определения выглядит весьма сомнительной. Но про­цесс, как говорится, уже пошел и с тех пор только набирает силу.

Первыми на эти новые идеи откликнулись, види­мо, психологи. Как выразительно пишут Р. Акофф и Ф. Эмери, авторы оригинальной теоретической раз­работки в области целеустремленных систем, с «появ­лением кибернетики, теории информации, инженерной теории связи, теории ЭВМ, общей теории систем, си­стемотехники, исследования операций и сопряженных с ними научных и инженерных направлений возросло уважение к таким телеологическим понятиям, как функ­ция и цель. Развитие этих дисциплин показало, что, по крайней мере, при изучении некоторых явлений, пло­дотворным может оказаться подход, отличный от ме­ханистического, который господствовал в научном мировоззрении XIX и начала XX вв.

Как отмечали Миллер, Галантер и Прибрам (1960), эти новые веяния оказали влияние даже на науки о поведении, традици­онно отличавшиеся механистической ориентацией. По­скольку выяснилось, что телеологический механизм можно создать из металла и стекла, психологи сочли научно респектабельным признать, что им это было давно известно».

Но и биологи недолго раздумывали, тем более что к этому времени практически уже была воссоздана дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора на новой, генетической (менделевской) основе, и новые идеи кибернетики и теории информации уди­вительным образом были созвучны ей. Из имен и ра­бот этого времени можно выделить работу американского биолога Колина Питтендрая «Адаптация, естественный отбор и поведение», вышедшую за год до празднова­ния 100-летнего юбилея главной книги Ч. Дарвина и оказавшую огромное влияние на всю последующую дискуссию по проблеме телеологии в современной био­логии.

Питтендрай начинает с констатации того, что, не­смотря на исключительную важность понятия адапта­ции в системе биологического знания, до последнего времени оно остается неразработанным и достаточно неясным. Он обращает вни­мание, что все значения данного понятия несут в себе смысловой оттенок замысла, намерения или целенаправленности, который со времен Аристотеля представлялся харак­теризующим живой объект как резко отделяющий его от неживого. Именно это дополнительное (телеологи­ческое) значение термина «адаптация», а не многочис­ленность его определений является его величайшим бременем в истории биологии, говорит он, поскольку адаптация как действительно научная проблема была запутанной до 1859 г., т. к. она ассоциировалась с ари­стотелевской телеологией.

Но и в последарвиновское время ситуация не существенно улучшилась, посколь­ку сама концепция естественного отбора понималась неправильно (в терминах «борьбы за существование» и «выживания наиболее приспособленных»), а «поня­тия адаптации и естественного отбора так тесно пере­плетены, что невозможно неправильно понять одно, чтобы не исказить другое, а в начале века ни одно из этих понятий не было правильно понято». «Биологи первых десятилетий XX в., – отмечает он, – стали чуть ли не отрицать существование адаптации. Они могли говорить, например, что черепаха выходит на берег и откладывает свои яйца, но они отказывались говорить, что черепаха выходит на берег для того, чтобы откладывать свои яйца».

«В настоящее время, – реши­тельно подчеркивает он далее, – понятие адаптации начинает приобретать возрастающую респектабель­ность по нескольким причинам: она недостаточно исследована; естественный отбор полнее понят; и инже­нер-физик, создавая механизмы поиска цели, оправ­дывает использование телеологического языка». И да­лее идет знаменитая его фраза: «Представляется неудачным, что термин „телеология" должен быть воз­рожден и, как я полагаю, должен неправильно употреб­ляться таким образом. Давнишняя путаница среди био­логов была бы полностью устранена, если бы все целенаправленные системы описывались некоторым другим термином, например, термином «телеономический», чтобы подчеркнуть тот факт, что понимание и описание целенаправленности не ведет к принятию аристотелевской телеологии как принципа Конечных Причин». Это ожидание легкого устранения путани­цы путем замены одного термина на другой оказалось чрезмерно оптимистичным, но этим жестом в оборот биологов вновь (и теперь уже как бы на совсем «закон­ных» основаниях) введен язык целей, смыслов, значимостей, функций и т. д. (т. е., говоря как «старым», додарвиновским, так и совсем современным языком, – телеологический язык).

Это нововведение Питтендрая мгновенно было подхвачено биологами. И уже обзор материалов чи­кагской международной конференции, посвященной 100-летнему труду Ч.Дарвина «Происхождение ви­дов», вышедших под общим названием «Эволюция после Дарвина», был назван «Роль телеономии в эво­люции». Но еще важнее самого термина было то, что автор обзора ясно понимал, что вместе с новым тер­мином в биологию (и естествознание в целом) вновь вводится как серьезная научная и философская про­блема существования «целей в природе» и, в частно­сти (и прежде всего), «целей в живой природе». В этом же году этот термин был подхвачен и тогдашними лидерами в молекулярной биологии (например, Ж. Моно и Ф. Жакобом, будущими лауреатами Нобелевской премии) для характеристики регуляторных механизмов внутриклеточных процессов.

Тем более он охотно был принят биологами, имеющими дело с целостными систе­мами и направленными процессами: физиологами, эмбриологами и др. Вот что писал, например, в эти же годы замечательный отечественный эмбриолог П.Г. Светлов: «Отнесение онтогенеза к целенаправленным (телеономическим) процессам не требует доказа­тельств. Именно с целенаправленностью неразрывно связаны самые характерные и самые интимные свой­ства онтогенеза». Однако, замечает он, до последнего времени «телеология как учение о целесообразности в каком бы то ни было виде... считалась в науке запрет­ной областью. В нашем веке, кроме Дриша и очень немногих последователей его витализма, долгое время в биологии не было попыток коренными образом изме­нить содержание понятия "целесообразности"». «Лишь в последнее время, – продолжает он, – положение круто изменилось. Было найдено, что целевой подход совершенно необходим в ряде отраслей в биологии. На­шли (точнее – вспомнили), что с понятия телеологии без труда может быть снят метафизический покров и это полностью его в полезный инструмент для исследования живой природы».

Не удивительно поэтому, что проблема телеологии встала во всем ее объеме: и как характеристика сущности жизни в ас­пектах ее «целесообразной организации», и как харак­теристика важнейших жизненных процессов в аспек­те их «целенаправленности», и как характеристика специфически биологических (независимых от физи­ки, «автономных») способов научного объяснения жиз­ненных структур и функций.

Важное место заняло обсуждение этой проблемы, например, на первом международном симпозиуме по теоретической биологии, организованном Междуна­родном союзом биологических наук в 1966 г. С фило­софским докладом на тему «Причина и следствие в биологии» выступил один из крупнейших эволюцио­нистов XX в. американский ученый Э. Майр. Отметив, что «никакое обсуждение причинности не будет пол­ным, если оно не затрагивает проблему телеологии», он вновь напомнил, что истоки этой проблемы восхо­дят к аристотелевским «конечным причинам», а корни ее лежат в очевидной «целенаправленности» биоло­гических процессов, особенно процессов онтогене­тического развития. «Так в каких же случаях можно говорить о цели и целенаправленности в природе и в каких нельзя этого делать? – спрашивает он. – На этот вопрос мы теперь можем дать четкий и недвусмысленный ответ.

Индивидуум, который, выражаясь языком теории информации, "запрограммирован", может действовать целенаправленно. Однако истори­ческие процессы не могут действовать целенаправ­ленно. Птица, начинающая свой перелет; насекомое, находящее свое растение-хозяина; животное, спасаю­щееся от хищника; самец, старающийся привлечь вни­мание самки, – все они действуют целенаправленно, поскольку они соответствующим образом запрограм­мированы».

Можно привести еще несколько высказыва­ний Э. Майра из этого доклада, по­скольку они имеют в высшей степени принципиальный характер. «Мы, биологи, – говорил он, – уже давно чувствовали, что называть такое запрограммированное целенаправленное поведение телеологическим несколько двусмысленно, потому что это слово исполь­зуется, кроме того, совсем в другом смысле для обо­значения конечной стадии эволюционных приспосо­бительных процессов. Когда Аристотель говорил о конечных причинах, он имел в виду, в частности, изу­мительную приспособленность, то, что более поздние авторы называли „замыслом" или „планом" в приро­де». И далее: «Теперь очевидно, что термины телео­логия и телеологический применялись для обо­значения явлений двух различных типов:

1. выработки и усовершенствования на протяжении всей истории растительного и животного царств все обновляющейся программы и все совершен­ствующейся информации, закодированной в ДНК;
2. испытания этих программ и расшифровки этих кодов на протяжении всей жизни каждой особи.

Имеются существенные различия, с одной сторо­ны, между целенаправленными поведенческими реак­циями или процессами развития особи или систем, которые управляются программой, и с другой – по­стоянным совершенствованием генетических кодов. Это совершенствование генома представляет собой эволюционное приспособление, регулируемое есте­ственным отбором. Чтобы избежать путаницы между этими двумя совершенно различными типами целена­правленности, Питтендрай ввел термин телеономический для описания всех целенаправленных сис­тем, не связанных с аристотелевской телеологией. Столь четкое отделение телеономии, которая имеет поддающуюся анализу физико-химическую основу, от телеологии, имеющей дело со всеобщей гармонией органического мира в более широком плане, весьма полезно, потому что эти два совершенно различных явления часто смешивают друг с другом». И заверша­ет: «Развитие или поведение особи целенаправленно, а естественный отбор, разумеется, нет».

Это «разу­меется, нет», естественно, в высшей степени спорно, на что сразу же на той же конференции последовала реакция со стороны другого выдающегося биолога XX в. – К.Х. Уоддингтона. Предварительно нужно отметить, что Уоддингтон, сам долгое время размышлявший над проблемами сущности жизни, возможностью построе­ния теоретической биологии и др., не мог обойти вни­манием проблемы телеологии живого. И он уже давно доказывал, что без понятий цели, целенаправленности и пр. понять сущность жизни нельзя. Но он также, разумеется, прекрасно понимал неприемлемость лю­бой формы виталистической или теистической телео­логии. И чтобы дистанцироваться от них, ввел свой термин – квазителеология, аналогичный термину «телеономия»  Питтендрая.

Но в отличие от Э. Майра, он вкладывал в эти термины значи­тельно более широкий, а главное – более глубокий смысл. «Майр, – заметил он, – принимает теорию, согласно которой онтогенетическое развитие зависит от какого-то квазителеологического механизма такого рода, причем программа и обратные связи введены в генотип, созданный естественными отбором. Но в природе таких квазителеологических механизмов нет ничего, что исключало бы предположение о квазителео­логической природе эволюционного процесса. Очевид­но, что он характеризуется программой, содержащейся в теореме естественного отбора. Этого уже достаточ­но, чтобы в какой-то степени определить природу ко­нечного состояния, к которому будет идти эволюция; она должна привести к повышению эффективности биосистемы в целом, проявляющейся в нахождении путей к воспроизведению».

«Мне представляется в настоящее время, – пишет он далее, – неправомер­ным говорить, как это делает Майр, что естественный отбор не является целенаправленным процессом. Разумеется, сам по себе он не более целенаправлен, чем процесс образования межатомных химических связей. Но подобно тому, как этот последний процесс лежит в основе белковых синтезов, которые в свою очередь объединяются в квазителеологический механизм заро­дышевого развития, естественный отбор представляет собой основной механизм другого квазителеологиче­ского процесса – эволюции. Сейчас нам следует ис­пользовать наши новые представления о природе ква­зителеологических механизмов для того, чтобы углубить понимание эволюционных процессов». В этом столк­новении противоположных точек зрения двух выдаю­щихся представителей биологической науки XX в. на механизм и логику деятельности естественного отбора был обозначен один из центральных пунктов пробле­мы телеологии в современной биологии.

Рассмотрим теперь, как формулировалась и обсуждалась проблема телеологии в эти же десятилетия представителями фи­лософии науки.

Полемика Р. Тэйлора с Н. Винером и А. Розенблютом на страницах «Philosophy of Science» в 1950 г. откры­ла современный этап обсуждения проблемы телеологии в философии науки. Доминирующие пози­ции в это время в области философии науки занимали представители логического эмпиризма. Их общие пред­ставления о науке были во многом переняты ими от логических позитивистов, как, впрочем, и понимание целей и задач философского анализа науки. Они свято исповедовали идеал единства науки и даже – «единой науки», образцом которой и стержнем считалась, ра­зумеется, постгалилеевская физика. Они сами внесли огромный вклад в уточнение «образа» этой науки, в прояснение логической структуры научных теорий и научных объяснений (на материале физики), в логику редукции научных теорий и мн. др. В науках за преде­лами физики они видели свою задачу в демонстрации возможности приобретения этими науками состояния «зрелости» на тех же путях и в тех же формах, кото­рые были характерны для наук физико-математиче­ского цикла. В частности, это означало доказательство возможности (и необходимости) полного освобождения от аристотелевского телеологического наследия там, где оно еще сохранялось (в психологии, социологии и т. д.).

 Возрождение интереса к, казалось бы, давно по­хороненной телеологии в биологии в середине XX в. стало для них отчасти неожиданностью и в любом слу­чае поставило новые задачи прояснения логической природы понятий «цели» и «целенаправленности», а также логической природы понятия «функции» и «фун­кциональных объяснений» биологических явлений. Ра­бота в этом направлении во второй половине XX в. прошла два основных этапа.

На первом этапе ее вы­полнение виделось в общем русле редукционистской установки, которая, как известно, была сердцевиной всей позитивистской программы построения унифици­рованной науки. Особенность их позиции заключалась в том, чтобы объяснить подлинную природу эффектив­ности телеологических описаний и объяснений биоло­гических явлений, не впадая при этом в крайности механицизма, но и не уступая ни пяди витализму. Ре­шение такой задачи виделось в том, чтобы продемон­стрировать принципиальную выразимость эмпириче­ски значимого содержания, имеющегося во всех «научно оправданных» телеологических суждениях, на обычном причинном языке, полностью свободном от какой-либо телеологии. В этом заключалась тонкость их програм­мы, не потерявшей своего значения до сих пор: попы­таться сохранить научное реноме подхода с позиций «цели», «функции» и пр. к биологическим явлениям, сохранить, если угодно, телеологию в рамках «уни­фицированной науки», но путем демонстрации своди­мости всех эмпирически не пустых телеологических утверждений к утверждениям, не содержащим ни од­ного телеологического термина. Было предложено не­сколько версий реализации такой программы. Остано­вимся кратко только на одной, на программе Э. Нагеля.

Идея Нагеля в отношении функциональных выска­зываний сводилась к тому, чтобы показать, что с точки зрения выражения некоторого установленного (эмпи­рически) содержания каждое такое функционально-телеологическое высказывание эквивалентно высказы­ванию или комбинации высказываний, не имеющим в своем составе ни одного телеологического термина Возьмем, например, такое типичное функциональное высказывание, как (пример Нагеля) «функция хлоро­филла у растений состоит в предоставлении возмож­ности растениям осуществлять фотосинтез (т. е. выра­батывать крахмал из углекислого газа и воды)».

Обычная его трактовка биологами явно телеологична (хотя они редко отдают себе в этот отчет): она как само собою разумеющееся предполагает оборот «для того, чтобы» (например, «хлорофилл нужен растениям для того, чтобы...», «хлорофилл существует для того, чтобы...» и т. д.). Но с точки зрения Нагеля, содержа­ние этого высказывания эквивалентно, т. е. полностью передается конъюнкцией двух высказываний:

1. зеле­ные растения содержат хлорофилл и
2. 2) хлорофилл необходим для осуществления фотосинтеза – каждое из которых свободно от наличия какого-либо телеоло­гического термина. «Различие между телеологическим объяснением и эквивалентной ему нетелеологической формулировкой, таким образом, – заключает Нагель, – сравнимо с различием между утверждением, что У есть результат X, и утверждением, что X является причи­ной или условием У. Короче говоря, это различие в большей степени является различием между избран­ными ракурсами рассмотрения, чем различием по уста­новленному содержанию».

Что же касается телеологии как описания явления целенаправленного поведения, то суть концепции Нагеля сводится к следующему. Что такое явление целенаправленности в его общем виде? Это способ­ность системы достигать или поддерживать некоторые особые («конечные») состояния вопреки возмущающим воздействиям условий окружающей среды. Простей­шим случаем такого рода системного поведения явля­ется гомеостаз, т. е. способность живых организмов поддерживать необходимые ему оптимальные парамет­ры (например, температуры тела) в достаточно широ­ких пределах вариаций условий своего существования. Несколько более сложным случаем целенаправленно­го поведения является, например, онтогенез, поведе­ние птиц при строительстве ими гнезд и др.

Но и в этих случаях наиболее отличительной чертой целенап­равленного поведения является его гибкость, пластич­ность, способность достигать некоторого «конечного» результата, «цели», стартуя из самых разных началь­ных условий и вопреки различным возмущающим вне­шним обстоятельствам (в границах сохранения общей жизнеспособности, разумеется). Нагель сделал вызы­вающую попытку показать, что это свойство живых систем полностью выразимо в терминах чисто причин­ных взаимодействий частей этих систем, если реали­зуются некоторые достаточно общие и весьма простые условия этих взаимодействий. Главным среди них яв­ляется то, чтобы поведение системы определялось вза­имодействием таких параметров ее частей, которые независимы друг от друга в том смысле, что значения одних в момент времени t* совместимы с любым зна­чением других в тот же самый момент времени t*. Например, положение рычагов в регуляторе Уатта и скорость движения поршня в паровой машине явля­ются в этом смысле независимыми. Не существует законов природы, которые бы связывали определенное положение рычагов с определенной же скоростью, если регулятор и машина не соединены в одну систему.

Точно также положение клюва дят­ла и ползущей по дереву гусеницы (примеры Нагеля) независимы в этом смысле. Целенаправленность воз­никает тогда, когда две такие независимые причинные цепи объединяются в одну систему, и при этом измене­ние параметров одной из них компенсируется измене­нием параметров другой таким образом, чтобы некото­рое важное свойство системы как целого сохранялось неизменным (в границах нормы). Например, следя за передвижением очередной гусеницы, дятел так пе­ремещает свой клюв, чтобы точно ударить им в цель. Условие независимости отделяет класс действительно «целенаправленных» систем от просто «направлен­ных» систем, например, движения маятника, выведен­ного из состояния равновесия к состоянию покоя. Следует отметить также, что признак гибкости, пластичности поведения отделяет класс «целенаправленных» систем от физических систем, подчиняющихся экстремальным или вариационным принципам, с которыми их весьма часто путают. А поскольку функциональные объяснения, как правило, даются структурам, являющимся частями целенаправленных систем, то успех програм­мы Нагеля означал бы шаг в направлении реализации редукционистской программы унификации науки в целом. По существу ведь это означало бы, что живые организмы (при всей их кажущейся специфичности) могут до конца анализироваться в тех же самых поня­тийных и когнитивных схемах, в которых с таким успе­хом анализируются объекты физики и химии.

Публикации логических эмпиристов породили огром­ную волну критических откликов и публикаций и пре­вратили проблему телеологии в одну из самых модных в западной философии науки 60 – 70-х гг. Критики выявили много логических неувязок и трудностей в редукционных схемах Нагеля и других представите­лей логического эмпиризма, хотя, как мне представля­ется, далеко не смертельных. Тем не менее на рубеже 60 –70-х гг. произошел некоторый перелом в пользу антиредукционистских путей обоснования телеологии в естествознании. С этого времени начался второй этап обсуждения проблемы телеологии в философии науки, продолжающийся и в наши дни.

Наиболее значительным результатом этой дискус­сии (еще на первом этапе) на материале биологических наук является осознание того, что от телеологии в био­логии вообще нельзя избавиться посредством перево­да. Так, М. Рьюз еще в ранней монографии 1973 г. (рус­ский перевод 1977) в результате тщательного анализа проблемы пришел к выводу, что «в некотором смысле, поскольку мы что-то узнаем, рассматривая органиче­ский мир в отношении не только его прошлого, но и его будущего, биология имеет недоступный переводу теле­ологический оттенок, отличающий ее от физических наук». И далее: «Можно заменить любое функциональ­ное объяснение нетелеологическим объяснением. Од­нако в подобных случаях мы не даем перевода телеоло­гического объяснения. От самой телеологии нельзя избавиться посредством перевода».

Этот вывод при­вел его тогда в замешательство, и он поспешил «смяг­чить» его в сноске пояснением: «Позволю себе отме­тить, что в некотором важном смысле биологические функциональные объяснения являются анахронизмом... Функциональные объяснения – это пережиток додарвиновской, доэволюционной эры в биологии, когда доминирующей биологической парадигмой был Аргумент от Творца (существования Бога)». Позже Ръюз поменял свою точку зрения и укрепился в мне­нии, что «возможна и нетелеологическая биология, но она нежелательна. Биология отличается от физики и химии именно телеологией (а вовсе не принципами витализма). Причина этого – то, что биология рассмат­ривает явления «как бы» спроектированными, а физи­ке – нет».

Кто же проектировщик жизненных явле­ний? Разумеется, естественный отбор. И тогда вновь (в который уже раз) встал со всей остротой вопрос о логике естественного отбора: является ли он фактором причинным или телеологическими? Или и тем, и дру­гим одновременно? И что же все-таки действительно сделал Ч. Дарвин: изгнал телеологию из биологии или, наоборот, ввел телеологию в естествознание?

Все эти вопросы не теряли своей актуальности в течение все­го XX в. и особенно оживленно обсуждались в 90-е гг. В широком общественном сознании прочно укрепи­лось мнение, что главное, что сделал Ч. Дарвин (с миро­воззренческой точки зрения), – это показал возможность строго причинного объяснения «целесообразности» живой природы и тем самым «изгнал» телеологию из биологии. На этом убеждении воспитывались и целые поколения профессиональных биологов.

Но время от времени высказывалась и иная точка зрения. Уже в XIX в. наряду с теми, кто именно в отвержении телео­логии как принципа объяснения жизненных явлений увидел главное содержание его концепции естествен­ного отбора, были и такие, кто увидел в отборе прин­цип сугубо телеологический (хотя, разумеется, не ви­талистический и не теистический). Можнл привести такой пример. Замечательный русский философ, публицист и ученый XIX в. М.А.Антонович выпустил в 1896 г. прекрасную для своего времени книгу «Чарльз Дар­вин и его теория». В полном соответствии с господству­ющими «прогрессивными» настроениями своего вре­мени, он сам главную заслугу Дарвина видел в том, что теория естественного отбора впервые дала строго при­чинное объяснение целесообразности и нанесла реша­ющий «удар по схоластическому учению о конечных 278 причинах». Но в своем обзоре истории знакомства русской общественности с теорией Дарвина он приводит такой любопытный факт. Еще до появления перевода книги Дарвина на русский язык в журнале «Биб­лиотека для чтения» (1861, № 11, 12) была помещена прекрасная статья анонимного автора с изложением учения Дарвина. «Между прочим, – пишет далее Антонович, – он ставит в заслугу теории вот что: «Эта теория есть, в сущности, телеологическая, – правда, не в обыкновенном смысле этого термина, потому что Дарвин, как всякий критический натуралист, есть про­тивник так называемых конечных причин"».

Анонимный автор, как видим, согласно аттестации Антоновича, одобрял телеологический характер теории Дарвина. Но вот вскоре в «Отечественных записках» (1864, т. 46) появляется перевод статьи крупнейшего по тем временам немецкого зоолога А. Келликера под названием «Еще сомнения в теории Дарвина», где ее автор определенно осуждал теорию Дарвина за ее телеологический характер («теория полезности»). С другой стороны, К.А. Тимирязев, выдающийся русский ботаник XIX в. и страстный защитник дарвинизма, в 1890 г. в статье «Факторы органической эволюции» с одобрением цитирует известные слова сына Ч. Дарви­на: «Одна из главных заслуг, оказанных естествозна­нию моим отцом, – писал Фрэнсис Дарвин, – заклю­чается в пробуждении к новой жизни телеологии». А сам Тимирязев здесь же, в этой работе доказывал: «Только дарвинизм, освободивший умы от этого отвра­щения ко всему, отзывавшемуся телеологией, спас от забвения целые категории фактов, прежде упоминав­шихся разве как примеры заблуждения умов, погряз­ших в телеологии. Только создав новую, рацио­нальную телеологию, дарвинизм мог победить этот научный предрассудок». Вот так – «создав новую, рациональную телеологию», и это за пятьдесят с лишним лет до появления киберне­тики и собрания Нью-Йоркской Академии наук, где, как мы помним, было объявлено о создании новой «есте­ственной телеологии».

Но у этой истории есть не только линейное продолжение в XX в., но и как бы внутренняя объемная драматургия. Признавая теорию естественного отбора (в каком-то смысле) телеологической, авторы относятся к этому по-разному: одни одобряют это, а другие порицают. Но точно такая же ситуация и в случае, когда главным со­держанием теории признается ее антителеологичность: одни это приветствуют (все материалистически настро­енные естествоиспытатели и философы, например, вы­дающийся немецкий физик Г. Гельмгольц), а другие – решительно порицают (все идеалисты, виталисты и психоламаркисты). Получается, что только для упоря­дочения всего множества ответов на вопрос о том, «изгнал» ли Дарвин телеологию из биологии или, на­оборот, «ввел ее в биологию», требуется целая матри­ца из четырех ячеек (2x2). И такая таблица недавно действительно была построена.

В самом начале XX в. в разгар дискуссий о месте и роли телеологии в естествознании с полным призна­нием телеологического характера дарвиновской теории и полным одобрением ее выступил выдающийся не­мецкий психолог В. Бунд. «Исторически – телеологи­ческий характер теории Дарвина заключается в том, — писал он, — что она отмечает собой поворот в разви­тии основных биологических воззрений, начиная с которого во всей области науки об органической при­роде замечается возрастание телеологической тенден­ции». В то же время, как отмечалось выше, в эти же годы братья М. и Б. Завадовские, выражая настро­ение, безусловно, большинства тогдашних ученых, именно в том, что Дарвин, «изгнав телеологию в дверь, впустил ее в окно», видели главный недостаток его теории. Определенно признавал теорию Дарвина су­щественно телеологической и, в общем-то, осуждал ее за это, выдающийся номогенетик А.А. Любищев.

С другой стороны, такой видный специалист в области популяционной и эволюционной генетики, как Фр. Айяла ответственно заявлял: «Дарвин признал факты адаптации и затем предоставил естественное объясне­ние этих фактов. Одно из его величайших достижений заключается в том, что он ввел телеологические аспек­ты природы в сферу науки. Он заменил теологическую телеологию научной. Телеология природы могла теперь быть объяснена, по крайней мере в принципе, как результат естественных законов, обнаруженных в ес­тественных процессах, без обращения к внешнему Творцу или к спиритуалистическим, или нематериаль­ным, силам. С этого момента биология достигла зрело­сти как наука».

В предисловии к изданию 1984 г. классической работы Дарвина «Приспособления орхидных к опло­дотворению насекомыми» (The Various Contrivances Which Orchids are Fertlised by Insects) американский ученый Майкл Гизелин (Michal Ghiselin), автор не­скольких монографий, в том числе знаменитого «Триум­фа дарвиновского метода» (The Triumf of Darwinian Method. 1969), вновь уверял: «...был создан миф, частью работой Азы Грея, частью сыном Чарльза Дарвина и его биографом, Фрэнсиса Дарвина, о том, что Дарвин „привнес телеологию обратно в био­логию". В любом нетривиальном значении этого слова он сделал точно противоположное, отказавшись от те­леологии и заменив ее новым взглядом на адапта­цию». Это вынудило другого американского ученого Джеймса Г. Леннокса (James G. Lennox), наиболее по­следовательного на сегодня защитника идеи телеологи­ческой природы естественного отбора, опубликовать в журнале «Biology & Philosophy» статью под названием «Дарвин был сторонником Телеологии» (Darwin was a Teleologist). Отвечая на замечание Гизелина о «мифе», Леннокс пишет: «Здесь кроется загадка.

Этот так на­зываемый "миф" в той же мере был создан самим Чарльзом Дарвином, как и теми людьми, о которых упоминалось выше. В коротком сообщении о Дарвине, опубликованном в журнале «Природа» в июне 1874 г. (Nature, June, 1874), Аза Грей заметил: «Великая заслу­га Дарвина для естествознания заключается в возвра­щении им в него телеологии: таким образом, вместо "Морфология против Телеологии", мы будем иметь "Морфологию в браке с Телеологией"...» «Дарвин, – пишет далее Леннокс, – быстро ответил: "То, что вы говорите о Телеологии, доставляет мне особенное удо­вольствие, и я не думаю, что кто-либо еще ухватил суть вопроса"». И далее в статье дается развернутая и довольно убедительная аргументация в пользу точки зре­ния, что Дарвин был телеологистом.

В этой связи Леннокс, естественно, не мог не поставить вопроса: почему так долго и так упорно Дарвин неверно пони­мается специалистами, казалось бы, самой высокой и самой безупречной репутации? К тому же еще столь разными и столь разнообразными способами. Для по­яснения этой мысли он воспользовался таблицей дру­гого заметного современного специалиста в области философии биологии – Джона Битти.

	За поддержку Телеологии	За подрыв Телеологии
Дарвина хвалят	Аза Грей, Ф. Дарвин, К.А. Тимирязев, В. Бунд, Ф. Айяла, М. Рьюз	Г. Гельмгольц и все материалистически ориентированные ученые-естествоиспытатели
Дарвина порицают	А. Келликер, М. и Б. Завадовские, А. А. Любищев	К. фон Бэр, Н.Я. Данилевский и все идеалисты, виталисты и психоламаркисты

 

В чем причина столь поистине необычной реакции на теорию Дарвина? Ответ Леннокса таков: причина в том, что Дарвин, по существу, заново изобрел телеоло­гию. Но его телеология, основанная на идее естествен­ного отбора, являющейся логическим продолжением телеологии искусственного отбора, не могла быть со­гласована ни с одной привычной моделью телеологи­ческого мышления XIX в. «Заключение, что Дарвин не был телеологистом, – пишет Леннокс, – неумолимо проистекало из двух посылок:

1. Единственно значимыми телеологическими объяс­нениями являются те, которые обращаются к бо­жественному намерению, или внутренней жизнен­ной силе.
2. Дарвиновское объяснение не апеллирует ни к тому, ни к другому».

«Но дискуссии последних десятилетий, – утверж­дает он далее, – показали, что первая посылка совершенно неверна. Возможен и другой тип телеологи­ческого объяснения – объяснения в терминах есте­ственного отбора. Объяснения с точки зрения отбора изначально телеологичны в том смысле, что ценные последствия признака (Дарвин часто использовал тер­мины «преимущество», «польза») объясняют его со­хранение и закрепление в популяции. Современники Ч. Дарвина в большинстве своем были совершенно не готовы к адекватному восприятию такой формы теле­ологии». «Парадоксально, – замечает в этой связи Леннокс, – что мы лучше подготовлены, чтобы высоко оценить достижение Дарвина, чем его современни­ки».

Пожалуй, можно со всем сказанным Ленноксом согласиться. Однако представляется, что настоящие прорывы в решении проблемы телеологизма нас ждут еще впереди.