ПРОБЛЕМА РЕДУКЦИИ

Проблема редукции, вне всякого сомнения, может рассматриваться как центральная в философии биоло­гии XX в. И хотя наиболее очевидным образом она возникает при попытках (исчерпывающего) объясне­ния живого в терминах физики (и химии) или – на другом уровне – при попытках объяснения сознания человека и духовных сущностей материальными про­цессами на уровне генов и процессов функционирова­ния человеческого мозга, она зримо присутствует и в других областях биологии, а по большому счету входит в качестве неотъемлемого компонента в любую фило­софскую проблему современной биологии.

Но уместно также отметить, что не только биологии, но и науки в целом. Так, выдающийся отечественный физик, лауре­ат Нобелевской премии В.Л. Гинзбург в своем обзоре науки на рубеже веков отнес ее к числу «великих про­блем».

Термин «редукция» означает в бук­вальном смысле сведение (от лат. reductio – выведе­ние наоборот, сведение, возвращение [приведение] обратно). Термин «редукция» получил широкое рас­пространение в философии и методологии науки XX в., отсюда его многозначность. Поэтому с самого начала следует отметить по крайне мере три различных смыс­ла, в которых он используется в современной фило­софской литературе:

1) редукция как одно из центральных понятий фено­менологической философии XX в., основателем ко­торой считается выдающийся немецкий философ Э. Гуссерль. Гуссерль ввел понятие «феноменоло­гической редукции» для обозначения метода про­никновения в природу подлинной (трансценден­тальной) человеческой субъективности как, в свою очередь, предварительного, но совершенно необ­ходимого условия создания философии как строгой науки.

2) редукция как методологический прием, играющий важную роль в логике, математике и др. дедуктив­ных науках при доказательстве теорем или реше­нии каких-либо других теоретических задач путем сведения исходных формулировок задач и проблем к некоторым другим, лучше поддающимся реше­нию. В рамках этих наук понятию сведения (сво­димости) придается точный смысл благодаря опре­деленной (явной) характеристике допустимых ме­тодов такого сведения (например, на основе при­влечения понятий теории алгоритмов, теории ре­курсивных функций и др.);

3) редукция как определенная интерпретация отно­шений между различными широкими областями знания: теориями, отраслями и целыми дисципли­нами и науками. В этом случае речь уже идет о «сведении» в каком-либо (далее уточняемом смыс­ле) одной теории (или целой научной области) к другой, например, о логическом приведении одной теории (редуцируемой) к другой теории (редуци­рующей). Проблема редукции в таком смысле дей­ствительно проходит сквозной линией через всю многоэтажную и чрезвычайно разветвленную кон­струкцию современной науки. Говорят (спорят) и о возможности (или невозможности) «сведения» химии к физике, а биологии – к физике и химии; и о возможности (невозможности) «сведения» со­циального к биологическому, ментального к теле­сному, а психического к физическому (физиологи­ческому); и о возможности (невозможности) «све­дения» духовного к материальному, культуры к природе, а этики к онтологии и мн., мн. др. Именно в этом смысле далее будет использоваться термин «редукция».

Глубокий философский смысл проблемы редукции проистекает из того обстоятельства, что именно в ре­дукции многие ученые и философы (и даже целые философские направления, например, механистиче­ский материализм, позитивизм и др.) видят генеральный путь развития научного знания, его унификации, путь к единству науки. Именно такая позиция, счита­ющая редукцию генеральной стратегической линией развития всего научного знания, и получила название редукционизма.

За еди­ным словом «редукция» фактически скрывается целая гамма исследовательских приемов и отношений. При­ведем несколько примеров.

Поясняя смысл термина «редукционизм», знамени­тый американский физик, лауреат Нобелевской пре­мии С. Вайнберг пишет: «Под этим словом разные люди понимают разные вещи, но думаю, что в любых рас­суждениях о редукционизме есть нечто общее, а имен­но идея иерархии, когда некоторые истины считаются менее фундаментальными, чем другие, и первые могут быть сведены ко вторым, например, химия – к физи­ке». «Сам я, – пишет он далее, – считаю себя редук­ционистом... С моей точки зрения, редукционизм – это не руководство для программы исследований, а спо­соб отношения к самой природе. Я имею в виду лишь то ощущение, что наши научные принципы являются следствиями более глубоких научных принципов... и что все эти принципы можно свести к простому набору связанных между собой законов. На данном этапе истории науки ученые полагают, что наилучший спо­соб приблизиться к этим законам заключается в изуче­нии физики элементарных частиц... Редукционистское мировоззрение обязательно предусматривает холодный рассудок и беспристрастность. Это мировоззрение надо принимать таким, какое оно есть, и не потому, что оно нам нравится, а потому, что так устроен мир». Это типичный пример того, что можно было бы назвать ОН­ТОЛОГИЧЕСКИМ  редукционизмом, или редукцио­низмом в онтологическом смысле.

А вот другой при­мер. Один из наших наиболее крупных в недавнем прошлом защитников редукционизма молекулярный биолог акад. В.А. Энгельгардт так пояснял смысл этого термина: «Редукционизм обозначает принцип исследования, основанный на убеждении, что путь к познанию сложного лежит через расчленение этого сложного на все более и более простые части и изу­чение их природы и свойств. Предполагается, что, сводя сложное к совокупности или сумме его частей, мы, изучая последние, получим сведения и о свойствах исходного целого». Это еще один тип редукции (ре­дукционизма), который может быть назван МЕТОДО­ЛОГИЧЕСКИМ.

И еще один пример. Крупный отече­ственный специалист в области философии науки, убежденный редукционист и страстный защитник этой теории Л.Б. Баженов писал: «Редукционизм есть докт­рина, утверждающая, что качественную специфич­ность сложных материальных образований надо не постулировать, не произвольно вводить на основе по­верхностных наблюдений и поверхностной констата­ции отличия одной предметной области от другой, а уметь понять как результат закономерного усложнения более простых материальных образований, как резуль­тат диалектического перехода количественных разли­чий в качественные». В силу этого главная задача редукционизма как методологической программы, по словам Л.Б. Баженова, «в предоставлении возможно­сти дальнейшего теоретического воспроизведения более сложной предметной области в рамках выяв­ленных фундаментальных законов более простой об­ласти». Такой тип редукции, как это совершенно оче­видно из контекста, уместно охарактеризовать как ТЕОРЕТИЧЕСКУЮ редукцию.

К этим выделенным трем основным типам редукции (онтологической, ме­тодологической и теоретической) можно добавить еще один (хотя вряд ли этот список может претендовать на полноту): ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ, или, как сейчас мод­но говорить, ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКАЯ редукция. Гносеологический редукционизм может не настаивать на предметной сводимости одной области науки к другой. В этом отношении он вполне может допустить их относительную автономию, самостоятельность. Но гносеологический редукционизм настаивает на «сво­димости» (в этом случае, может быть, лучше было бы сказать – «приводимости») всех областей науки по их логическому строению (по их «форме») к некоторому «идеалу» научности, «образу» «зрелой науки», который, как при этом чаще всего предполагается, задается постгалилеевой физикой.

Этому широкому фронту редукционизма в совре­менной философии науки противостоит не менее широкий фронт антиредукциониз­ма. В литературе он именуется по-разному: просто антиредукционизм или ирредукционизм; иногда (до­вольно часто) – холизм, органицизм; в литературе по философии биологии распространены также термины «композиционизм» и «интегратизм». Все это разные наименования, в сущности, одной и той же позиции, которая исповедует максиму, сформулированную, как полагают, еще Платоном: «Целое больше, чем сумма его частей».

 Из этого вытекает, что всякое целое (а тем более такое сложное, как живой организм) обладает качествами, не объяснимыми свойствами составляю­щих их частей и их суммой, а всякий новый уровень реальности характеризуется собственными законами и закономерностями, не выводимыми из законов тех уровней, над которыми он как бы надстраивается (ска­жем, живое невыводимо из неживого, социальное из биологического и т. д.).

Следует опять же подчеркнуть, что и у этой позиции имеются глубокие метафизические корни и основания и довольно твердая опора в реальной практике функци­онирования самой европейской науки. К этому добавляется также то обстоятельство, что за пределами физики осуществ­лено не так уж и много успешных редукций, а те, что претендуют на это (даже и в физике) подвергаются со­мнению и оспариваются. Но у этой позиции есть своя слабость: последовательно проведенная, она всегда ока­зывается в опасной близости к анимизму и мистицизму, которым, как предполагается, не место в науке (по крайней мере в постгалилеевой европейской науке). Это особенно ярко видно как раз на материале истории и философии био­логии. Вся эта многовековая история, как известно, про­низана борьбой механицизма и витализма. Но механи­цизм – это просто попытка последовательно реализовать в научном познании жизни те методологические установ­ки, которые столь успешно зарекомендовали себя в фи­зике исходя из материалистической презумпции, что жизнь есть форма движения материи, той же материи, которую изучают и физики (и химики), только более слож­но организованной.

Всякая же попытка противостоять этой установке с неизбежностью приводила к необходи­мости постулировать наличие в живых организмах чего-то такого, что невозможно познать обычным научным (опытным, экспериментальным) путем. Это «что-то» счи­талось некоей особой «витальной», «жизненной силой» (или «энтелехией», как вслед за Аристотелем называл ее немецкий эмбриолог Г. Дриш, крупнейший виталист пер­вой половины XX в. и, возможно, последний виталист та­кого склада). Перевод обсуждения всего этого комплекса проблем из плоскости общих метафизических (в смыс­ле – спекулятивных, умозрительных.) споров и рассуж­дений в плоскость специального логического и методо­логического исследования реальных взаимоотношений между разными научными теориями, сферами и отрас­лями, перевод, который на материале биологии мог быть осуществлен только в 60 – 70-е гг. XX в., следует считать одним из важнейших событий в философии науки XX в.

Выход в свет в апрельском номере 1953 г. журнала Nature статьи Дж. Уотсона и Фр. Крика под названием «Молекулярная структура нуклеиновых кислот» счи­тается днем рождения молекулярной биологии, рево­люционным событием в развитии биологии XX в. Она положила начало тому каскаду выдающихся открытий и обобщений в исследовании жизни на молекулярном уровне, которые последовали вслед за этим и поток которых не иссякает до сих пор, порождая и великие ожидания и не менее великие опасения. Огромные успехи в понимании химических основ жизни, явившиеся следствием этого процесса, вновь возродили убеждение в том, что все биологические явления име­ют под собой химическую основу и все биологические законы и теории в конечном счете сводимы к фунда­ментальным законам физики.

 Такую оптимистическую позицию сформулировал уже один из авторов выше­упомянутой статьи (став к этому времени лауреатом Нобелевской премии) Дж. Уотсон: «Мы видим те­перь, – писал он, – что на основе законов химии можно понять не только структуру белка; все извест­ные нам явления из области наследственности также подчиняются этим законам. В настоящее время почти все биохимики убеждены в том, что и остальные свой­ства живых организмов... могут быть поняты на молеку­лярном уровне, на основе координированных взаимо­действий больших и малых молекул».

Так состоялось рождение не только молекулярной биологии, но и ре­дукционизма. Приблизительно, в те же годы академик В.А. Энгельгардт писал: «Редукционизм в настоящее вре­мя не нуждается в какой-либо защите или аргументации в доказательство его правомочности. Эти доказательства даны всей совокупностью современного биологиче­ского исследования, которое, по существу, является ни­чем иным, как триумфальным шествием редукциони­стского принципа».

Но коль скоро разговор был переведен в столь жесткие формулировки, требовались и соответствующие профессиональные логико-методологические исследования, демонстрирующие их справедливость. Все это и послужило сигналом в за­падной методологии науки для оживления начинав­шего было гаснуть интереса к редукции как способу теоретического объяснения, способу обоснования со­ответствующих стратегий развития науки.

Разумеет­ся, сторонникам концепции редукции было ясно, что реальный процесс редукции биологии к физике и хи­мии только начинался и что в этих условиях против идеи полной сводимости биологии к химии (а через нее к физике) могут быть приведены весьма серьезные ар­гументы от «недостаточности знания». Однако, как выразился в одной из работ тех лет американский специалист в области философии науки К. Шаффнер, редукционистов вдохновляло убеждение, что «в свете последних работ по молекулярной биологии любые попытки провозгласить реальную несводимость во все времена логически несостоятельны, эмпирически ни­чем не оправданы и эвристически бесплодны».

А надо сказать, что к этому времени в западной методологии науки, во многом еще ориентированной редукционистскими идеалами логического эмпиризма, было наработано уже достаточно много моделей редук­ции как логического отношения между двумя теория­ми (или двумя научными областями, одна из которых в таком случае обязательно должна содержать развитую теорию). Наиболее интересной из них была (и есть) теория редукции, предложенная одним из основопо­ложников американской философии науки XX в. Э. На­гелем. Суть концепции Нагеля может быть изложена следующим образом. Допустим, у нас имеются две теории T1 и Т2, и мы, руководствуясь какими-то сооб­ражениями общего порядка (например, стремясь дос­тигнуть большей унификации научного знания), хотим показать сводимость одной из них (скажем, Т2) к дру­гой (в этом случае к T1). Факт сводимости будет дока­зан, если будет показано, что теория Т2 есть попросту логическое следствие теории Т1 (T1 —> Т2).

Но для того, чтобы это стало возможным и чтобы все предприятие в целом имело какой-то смысл (т. е. гарантировало бы приращение нового знания), необходимо выполнение целого ряда формальных и неформальных условий. Главным среди неформальных условий является тре­бование того, чтобы эти теории (или целые научные области) были уже хорошо (и независимо) эмпириче­ски подтвержденными и плодотворными. Иначе ре­дукция может превратиться в некоторое логическое упражнение, возможно, и интересное в техническом отношении, но бессодержательное в эмпирическом смысле. Главными же формальными условиями редук­ции являются два, следующие:

1. условие связуемости (сочетаемости) и
2. условие выводимости.

Весьма важный и тонкий момент – первое условие, условие связуемости.

Дело в том, что редукции подвергаются теории, которые исторически сформировались самостоятель­но и независимо, а следовательно, имеют свой язык, свой понятийный аппарат и т. д. Но в этом случае, если взять теории в том их буквальном виде, в котором они существуют в специальной литературе, редукция меж­ду ними невозможна по элементарным логическим соображениям: в редуцируемой теории не могут по­явиться термины (а следовательно, и законы, которые выражаются с их помощью), которых не было в реду­цирующей теории.

Это можно пояснить на таком про­стом примере. Построим элементарный силлогизм, взяв в качестве большой посылки утверждение – «Все люди смертны», а в качестве средней посылки – «Сократ – человек». Из этих двух посылок логически следует, что «Сократ смертен». Но мы не можем вывести из этих двух посылок, что, например, «Сократ честен» или «Сократ мудр» и т. д. Не можем именно потому, что ни понятия «честен», ни понятия «мудр» нет в исходных утверждениях.

Точно так же мы даже не смогли бы приступить к редукции, если бы, например, задумали вывести классическую равновесную термодинамику идеальных газов из кинетической теории и статисти­ческой механики, взятых в том виде, в котором они сформировались исторически как независимые обла­сти физического знания, поскольку словари этих тео­рий совершенно различны. Основные понятия термо­динамики – это температура, объем, давление и др. Именно с их помощью выражается один из основных законов термодинамики идеальных газов: PV = RT, где: Р – давление, V – объем, R – константа и Т – темпе­ратура.

В то же время, согласно кинетической теории газов, газ – это движение молекул, обладающих мас­сой, скоростью, подчиняющихся законам механики И. Ньютона и т. д. Но из истории физики мы знаем, что несмотря ни на что такая редукция была успешно осу­ществлена. Благодаря чему это стало возможным? Это стало возможным благодаря тому, что словари двух тео­рий были нетривиальным образом унифицированы. На­пример, понятие температуры по определению стало вы­ражаться через понятие массы и средней скорости молекул (или, другими словами, средней кинетической энергии молекул): Т = SMV2.

Обобщая этот опыт, На­гель и сформулировал свой принцип связуемости. Этот принцип требует нахождения особых правил («мосто­вых правил»), с помощью которых все основные тер­мины редуцируемой теории были бы связаны (выражены) с основными терминами редуцирующей теории. И только после того как словари обеих теорий будут таким образом унифицированы, вступает в силу тре­бование второго условия – условия выводимости, по­просту означающее, что Т2 должно быть логическим следствием Т1 (T1 —> Т2).

Именно под влиянием этих идей в конце 60-х гг. в западной философии науки началось интенсивное об­суждение проблемы редукции в биологии на матери­але соотношения классической (менделевской) и мо­лекулярной генетики. Многим показалось, что логика исторического развития этих теорий в XX в. служит парадигмальным примером отношения редуцируемости биологической теории к теории по существу свое­му являющейся физико-химической.

Действительно, трудно представить себе ситуа­цию, более отвечающую всем тем необходимым тре­бованиям к редукции теорий, о которых говорилось выше. Имелась уже достаточно развитая чисто био­логическая, давно признанная классической теория корпускулярной наследственности, основы которой еще заложил Г. Мендель в XIX в. Ей присуща ясная логическая структура, фундаментальные понятия (та­кие как ген, аллель, гомо- и гетерозигота, мутация и др.). Эта теория хорошо согласовывалась с данными цитологии, и на ее основе начали развиваться феногенетика, генетика популяций и т. д., произошло объе­динение генетики с эмбриологией, этологией, мор­фологией и другими классическими биологическими дисциплинами.

В то же время после расшифровки структуры ДНК, нахождения способа записи и считывания наследствен­ной информации в процессах репликации и синтеза ферментов открылась широкая перспектива для опи­сания явлений наследственности и наследственной изменчивости в молекулярных терминах. Еще в конце 50-х гг. произошло разделение единого понятия гена как функции, мутации и рекомбинации на три само­стоятельных понятия: цистрона (единицы функции), мутона (единицы мутации) и рекона (единицы реком­бинации). Эти представления хорошо укладывались в уже известные тогда в молекулярной биологии пред­ставления о структуре ДНК и позволяли связать посредством нагелевских «мостовых правил» каждое из трех понятий классической генетики (цистрон, мутон и рекон) с определенным числом нуклеотидных пар молекул ДНК и с определенными химическими про­цессами (по крайней мере в принципе).

И тем не ме­нее все попытки осуществить такую редукцию или хотя бы доказать ее принципиальную возможность оказа­лись уязвимыми. Я не буду здесь вдаваться в детали, поскольку современные философско-методологические поиски в этой области все решительнее движутся в ином направлении – в направлении отказа от идеи редукции как единственной парадигмы унификации (объединения) науки. И тот же материал из истории становления классической генетики, свидетельствую­щий действительно о чрезвычайной продуктивности ее объединения вначале с цитологией (хромосомная тео­рия наследственности), а затем с биохимией и молеку­лярной биологией, прочитывается уже совершенно иначе: не в контексте редукции, редукционизма, а ско­рее в контексте продуктивного взаимодействия различ­ных научных областей, их взаимного концептуального обогащения и расширения объяснительных возможно­стей генетики в целом.

Хотя никем не отрицается, что некоторые важные положения классической генетики могут быть объяснены с помощью молекулярной гене­тики, мысль о возможности (а тем более необходимо­сти) полного сведения (редукции) первой ко второй отвергается многими. Поиски парадигмы единой науки сейчас идут в ином направлении. Если что-то и может на сегодня рассматриваться в качестве серьезной опоры редукционизму в биологии, то это реальные исследования по химическим и физи­ческим основам явлений жизнедеятельности, проводи­мые в рамках таких отраслей, как биохимия, биофизи­ка, биоорганическая и бионеорганическая химия и др. Методологическое значение имеют прежде всего те результаты этих наук, в которых устанавливается более или менее прямая связь тех или иных собствен­но биологических явлений клеточного или организменного уровня и физико-химических механизмов их осуществления.

Можно выделить три основных направ­ления, по которым идут такие исследования.

Первое связано с теоретическим исследованием и моделированием наиболее общих особенностей жизни как открытой большой, сложной системы. Оно объединяет (и продолжает продуцировать) большое число современных феноменологических теорий сложных систем, включая общую теорию диссипативных нелинейных динамических систем (термоди­намику необратимых процессов и кинетическое мо­делирование), теорию биологических колебательных процессов, теорию информации, теорию автомати­ческого регулирования и т. д. В последние годы все эти исследования все чаще объединяются под одним именем синергетики.

Второе направление в известной мере противопо­ложно первому по своей предметной направленности: оно ориентировано на трактовку биологических явле­ний в свете идеи атомарно-молекулярного строения живого вещества. Это – молекулярная биофизика и биофизика клетки. Первая исследует физические меха­низмы, обеспечивающие биологическую функциональ­ность молекул (например, белков – ферментов). Осно­вой ее служат, с одной стороны, биолого-химические дисциплины, а с другой – физика малых и больших мо­лекул. Вторая изучает строение и функциональность кле­точных и тканевых систем. Это – физика биомембран и биоэнергетических процессов, изучение генерации и распространение нервного импульса, изучение механо-химических процессов (например, мышечного сокраще­ния) и др. Непосредственная теоретическая основа этих исследований – равновесная термодинамика, статисти­ческая механика и квантовая механика.

И наконец, третье направление, в какой-то мере продолжающее второе, – это исследование физико-химических основ существования крупных актов жиз­недеятельности на уровне систем органов и организ­ма как целого. Сюда же можно отнести и исследования молекулярных основ дифференцирования, роста и раз­вития в процессе эмбриогенеза. В систематической форме эти исследования проводятся ныне в рамках вы­делившейся в самостоятельную дисциплину медицин­ской биофизики.

Таким образом, в той или иной форме практически все уровни живого охвачены разветвленной системой физических методов, понятий, законов и моделей. В ре­зультате область биологических явлений, ранее выяв­ленных специфически биологическими методами, описанных на специфически биологическом языке, а теперь объяснимых в рамках основных понятий и за­конов химии и физики, непрерывно расширяется. Философское значение всех этих исследований труд­но переоценить. Во всех тех случаях, когда удалось пройти весь путь от собственно биологического явле­ния до элементарных физико-химических актов, его обеспечивающих (например, ферментативный катализ или мышечное сокращение), выяснилось, что все био­физические и биохимические процессы и реакции протекают по обычным «нормальным» законам физи­ки и химии.

Это позволило ученым сделать вывод, что не существует никакой особой, своей физики и химии живых систем, – вывод, вклад которого в углубление и обоснование общего материалистического мировоз­зрения, в научный принцип непрерывности материаль­ных процессов (на самом фундаментальном уровне – уровне общих, универсальных законов природы), труд­но переоценить. В то же время на вопрос о том, свиде­тельствует ли все это о реально осуществляемой в этих исследованиях редукции биологии к физике (и химии), нельзя ответить простыми «да» или «нет».

Возьмем область феноменологических теорий жиз­ни как сложной системы. В рамках линейной и нели­нейной термодинамики необратимых процессов жизнь фактически рассматривается наряду со всеми други­ми (т. е. и неживыми) открытыми системами. Для рас­смотрения более специфических особенностей живого, например процессов его происхождения и развития, приходится выходить за рамки «чистой» термодинами­ки и строить конкретные кинетические модели с при­влечением данных молекулярной биологии, теории информации, теории автоматического регулирования и целого ряда других (в сущности, все, что уместно). Эту область также поспешили зачислить по ведомству био­физики и даже просто физики, хотя очевидно, что ни понятие информации, ни понятие обратной связи не принадлежат к понятиям фундаментальной физической теории.

Во всяком случае, даже если и согласиться с зачислением всего этого по ведомству «физика», то, конечно же, никакой «редукции» в каком-либо разум­ном смысле здесь нет, а есть прекрасный пример вза­имодействия наук в решении какой-либо одной, кон­кретной сложной проблемы (скажем, происхождения жизни). Исследование логики формирования таких но­вейших областей науки и их адекватная логическая и эпистемологическая экспликация – важнейшая задача философии науки XXI в.

Разумеется, наибольшие надежды на доказатель­ство осуществленных редукций в биологии мы долж­ны были бы связывать с молекулярной биофизикой и биофизикой клетки. И что же, как не редукцию, озна­чает раскрытие физических механизмов того же фер­ментативного катализа или мышечного сокращения? Но на поверку и здесь ситуация в целом оказывается не такой простой. Очевидно, что хотя здесь речь и идет о выведении, это не совсем редукция по типу Т1 (T1 → Т2).

 Во-первых, потому, что никакой Т2 в данном случае нет, а есть просто набор утверждений, который описывает свойства клетки, клеточной органеллы или макромоле­кулы как целого. Во-вторых, хотя эти связи и могут быть выведены из фундаментальных физических законов (T1), но не прямым путем. К этим законам должна быть добавлена в качестве граничных условий информация о свойствах элементов, составляющих данное целое, и способе их организации, т. е. конструкции, структуры.

Откуда же берется эта информация? ИЗ БИОЛОГИИ. Это означает, что из одних только законов физики как таковых в принципе нельзя было бы предсказать су­ществующие на Земле структуры живого. То разнооб­разие и совершенство форм, которые имеются в жи­вой природе в земных условиях –  это результат не столько физических (вернее, не только физических) за­конов, сколько законов биологической эволюции, т. е. дарвиновской эволюции путем естественного отбора.

Поэтому когда биофизик проходит логический путь от основных законов квантовой механики и свойств эле­ментов к структурам живой природы, а от них к функ­циям, он, строго говоря, занимается не столько редук­цией, сколько доказательством СОВМЕСТИМОСТИ зафиксированных структурно-функциональных свойств полимеров с основными физическими законами.

Выяс­нение же структурно-функциональных свойств клеток и биополимеров – это та область, в которой хотя и иг­рают огромную роль физические и химические мето­ды анализа, но, в сущности, которая остается специ­фически биологической. Ведь сами понятия структуры, функции, как и неотделимые от них понятия части и целого, имеют смысл лишь по отношению к целостным системам жизни и неотделимы от других понятий био­логии с ее важнейшей парадигмой – теорией есте­ственного отбора.

Это не означает, что функция как процесс не поддается физико-химической интерпре­тации. Хотя сегодня здесь еще не все ясно, нет ника­ких сомнений в возможности полного описания, ска­жем, ферментативной реакции на языке химии и физики. Но и это не будет означать полного СВЕДЕ­НИЯ биологии к физике и химии, поскольку ФУНК­ЦИЯ (в биологическом смысле) – это не просто про­цесс, а ЗНАЧИМЫЙ процесс, а белок – не просто химическое тело, свойства которого обусловлены соста­вом, строением и физическими силами, стабилизирую­щими его структуру. Он часть более общей системы, приобретающей благодаря этому дополнительные свой­ства, прямо не выводимые из фундаментальных зако­нов физики, хотя и возможные только благодаря им.

То же самое можно сказать и о молекуле ДНК. Хотя ДНК как химическое тело обладает некоторыми свой­ствами, которые прямо выводимы (в принципе) из объе­диненной информации, включающей в себя законы физики, свойства атомов и их пространственное рас­положение, из этой информации нельзя вывести, что она выполняет функцию кода, т. е. носителя информа­ции о свойствах живой клетки. Код – понятие, выра­жающее отношение ДНК как химического образова­ния к более высокому, клеточному (и далее, если речь идет о многоклеточных образованиях) уровню органи­зации жизни.

В реальных исследованиях, проводимых синергетиками (начало которым было положено выда­ющимися пионерскими работами Эйгена), этот факт маскируется тем обстоятельством, что результаты мо­лекулярной биологии (в свою очередь, уже вобравшей в себя многотрудные усилия объяснить жизнь в поня­тиях теории информации, теории кодирования, транскрибирования, криптографии и пр.) берутся уже в готовом виде и просто подставляются в качестве за­висимых или независимых параметров в соответству­ющие кинетические уравнения на равных правах с чисто физическими.

Здесь опять мы видим пример объединения научных отраслей в единое исследова­тельское поле, объединение, в котором редукция если и имеет место быть, то только на правах одного из шагов и специализированных приемов и операций.

Из всего этого следует только тот вывод, что если объединительные тенденции в науке и происходят, то их формы не ис­черпываются редукцией, а идеал единой науки, если он вообще реализуем, то реализуем за пределами ре­дукционизма.