Совершенно особое место в поэзии военных лет занимает «Василий Теркин» (1941 — 1945) А.Т.Твардовского. «Книга про бойца», как назвал автор свою поэму, рассказывает о судьбе рядового солдата Великой Отечественной.
Теркин — кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный.
Талант поэта совершил чудо. В обыкновенном парне Васе Теркине раскрылись характерные черты народа-воина: горячая любовь к Родине, воля, мужество, стойкость, оптимизм, — народа, осознавшего свою высокую миссию спасителя цивилизации от «коричневой чумы»:
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет, святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле!
Василия Теркина характеризует чувство высокой личной ответственности за судьбу Родины:
Грянул год, пришел черед.
Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
В самых трудных ситуациях герой Твардовского сохраняет самообладание. С честью выходить из трудных положений ему помогает и великолепное чувство юмора:
Балагуру смотрят в рот.
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
Поэт любит своего героя, с теплотой, сочувствием рассказывает о нем. Эту любовь разделили с ним миллионы читателей, для которых Теркин стал другом, верным спутником в суровых буднях войны.
«Почему нашего Василия Теркина ранило? — спрашивали Твардовского в одном из коллективных писем с фронта. — Как он попал в госпиталь? Ведь он так удачно сшиб фашистский самолет и ранен не был. Что он — простудился и с насморком попал в госпиталь? Так наш Теркин не таковский парень. Так нехорошо, не пишите так про Теркина. Теркин должен быть всегда с нами на передовой, веселым, находчивым, смелым и решительным малым... С приветом! Ждем скорее из госпиталя Теркина».
Другая группа фронтовиков обратилась к автору поэмы с таким письмом: «Каждый боец, командир, политработник, где бы он ни был: в госпитале, на отдыхе, в бою, с большим удовольствием и подъемом духа читает поэму "Василий Теркин...". Ее читают в любых условиях: в окопе, в траншее, на марше, при наступлении...»
Одна из причин удивительного успеха указана читателями, когда война еще продолжалась: «Нужно долго пробыть на фронте, на передовой вместе с бойцами, побывать под пулями, бомбежкой, артогнем, чтобы так всесторонне воспринять и передать в стихах быт солдата, оборот солдатской речи как в бою, так и в походах, и на отдыхе». Читатели-фронтовики подтвердили слова поэта: «Парень в этом роде В каждой роте есть всегда, Да и в каждом взводе».
С Теркиным произошел редкий в мировой литературе случай. Окончилась война — окончилась поэма. Но читатели не желали расставаться с полюбившимся героем. В письмах Твардовскому они предлагали различные сюжеты. Вот Теркин с фронта вернулся в родной колхоз и стал председателем. Вот Теркин остался в армии — учит молодых бойцов. Вот он работает на строительстве Волго-Донского канала — и т.д. Когда поэт отказался от предложенных вариантов, читатели стали писать о Теркине сами! В статье «Как был написан "Василий Теркин"» (1957—1962) А.Т.Твардовский процитировал несколько таких «читательских продолжений».
Василий Теркин но праву стал всенародным героем, воплотившим лучшие качества русского человека, а «книга про бойца» остается среди вершинных произведений поэзии. Ее заметил и высоко оценил И.Бунин.
В 1939 г. А.Твардовский вместе с группой других писателей был призван в армию и уже не снимал обмундирования вплоть до окончания Великой Отечественной войны. Во время финской кампании он участвовал в составлении подписей пол рисунками, посвященными веселому и удачливому балагуру Васе Теркину. Но только во время всенародной войны 1941 — 1945 гг. был создан Твардовским знаменитый «Василий Теркин», поэма, вошедшая в сокровищницу отечественной культуры.
Часто произведение называют поэмой, имея в виду большое стихотворное сочинение. Автор обозначил жанр в подзаголовке словом книга. Что за этим стоит? Слово «книга» использовалось обычно, когда речь шла о Библии, сконцентрировавшей мудрость бытия. Кроме того, с этим определением связаны авторские представления об адресате. Это не только образованный читатель, разбирающийся в жанровых определениях. Для неискушенного в премудростях литературоведения человека любой напечатанный, оформленный и сшитый (склеенный) текст — это книга.
С первых дней войны Твардовский работал в газете «Красная Армия», переименованной затем в «Красноармейскую правду». Он часто бывал на передовой, не однажды попадал под обстрелы и бомбежки, горько переживал смерть друзей — знал о фронте не понаслышке. Художник О. Верейский, сотрудник Твардовского по газете, так описал облик поэта в период работы над «Василием Теркиным»: «Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподымались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению липа суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щек была какая-то женственная мягкость. Несмотря на удивительную моложавость, он выглядел и держался так, что никому и в голову не приходило называть его Сашей, как это было принято у нас...»
Когда во вступлении к «книге» мы читаем слова о правде, то чувствуем их скрытый жар. И просто вода, и просто пища — в их прямой вещественности — не низкая материя, в них источник жизни, и хотя разговор о таких прозаических предметах чуть-чуть окрашен в шутливые тона, в основе своей он вполне серьезен. Теркин советует тем, кто остался в живых после первой бомбежки: «Отдышись, покушай плотно, Закури и в ус не дуй». Герой умеет ценить все, что дает радость и отдых телу. Он позволяет себе быть самим собой.
— Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
Таковы первые слова Теркина в «Книге про бойца». Они говорят о незлобивости солдата, умеющего найти положительное чуть ли не в любой обстановке. Он доверчиво видит в окружающих добрых людей, умеющих войти в его положение, разделить шутку. «Слышь, подкинь еще одну Ложечку такую...» — обращается Василий к повару, и тот не может ему отказать, испытывая расположение к этому бывалому человеку. Хороший аппетит укрепляет тело, а юмор оберегает душу от давящего гнета страха.
Вот Теркин говорит о тыще танков, от которых — «в пот тебя и в дрожь». Молодые верят бодрой публицистике и настроены воевать «малой кровью» — надеются чуть ли не шапками закидать вражескую технику. Один из них пересказывает положения газетной инструкции: «Танк — он с виду грозен очень, А на деле глух и слеп». Теркин не хочет огорчать ребят, но еще более совестится держать их в неведении, поэтому осторожно возражает, смягчая неприятный смысл своих слов шутливой интонацией:
— То-то слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маета:
Вдруг как сослепу задавит, —
Ведь не видит ни черта.
Почему так притягателен для собеседников Теркин? Потому что он знает о многом, в том числе и о самом мрачном, но справился со страхом и не потерял себя. Само присутствие рядом такого человека обнадеживает:
Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
Автор рисует обстоятельства отнюдь не благоприятные. Единственный выход для героя на войне — принять их, не впадая в отчаяние. Несколькими выразительными строчками описан ночлег: ощущаешь тяжесть мокрой шинели, холод, идущий от небесной крыши, царапанье колючек хвои по лицу, жесткие бугры под боками («Корни жмут под ребра»). Что-то древнее, почти звериное проявляется в умении приспособиться к тому, что можно было бы назвать противоестественным, обнаруживая при этом особую силу естества, какую-то устойчивую инерцию силы, с которой связана и невероятная духовная крепость:
Спит — хоть голоден, хоть сыт.
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып.
Спать в запас научен.
Обыкновенный, не исключительный, широко и густо рассеянный по военной земле человеческий тип: «Парень в этом роде В каждой роте есть всегда, Да и в каждом взводе», — Василий Теркин все же неповторимо индивидуален. Твардовский наделяет его некоторыми чертами собственной личности, концентрируя в характере героя редкое умение быть самим собой и делать единственно необходимое дело. Перед нами человек, в поступке обнаруживающий нравственность.
Теркин говорит от лица тех, кому на долю выпало пережить тяжелое начало войны: немыслимое унижение, позор поражения и отступления, неразбериху, недоумение перед происходящим:
Шел наш брат, хулой, голодный.
Потерявший связь и часть.
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
Мы не найдем у Твардовского стальных интонаций упрека бойцам, для которых первые месяцы войны обернулись настоящей мукой. После этого воевать, имея «связь и часть», казалось не самым тяжким уделом. Ведь самое страшное — это сомнение: «Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя?» Вспомним произведения, где описаны показательные расстрелы «беглецов», не удержавшихся от соблазна проведать близких или обнаруживших малодушие, — скажем, «Волоколамское шоссе» А. Бека, «Прокляты и убиты» В. Астафьева. Автор книги про бойца знал о подобных фактах и убеждал читателя смотреть на таких людей без осуждения. Как не посочувствовать человеку, обреченному идти невдалеке от собственного дома, от семьи, остающейся в тылу врага?
Вижу, парень прячет взгляд,
Сам поник, усы обвисли,
Ну, а чем он виноват,
Что деревня по дороге.
Что душа заныла в нем?
В сцене «гостеваний» отца и мужа в родном доме подмечены только детали. Что за ними — пусть читатель сам почувствует. Расторопность и хлопотливая доброта хозяйки, грусть отца, плач детей; деликатность Теркина, ушедшего спать на крыльцо, его мечтания навестить гостеприимный дом — все освещено словом лаконичным, сжато эмоциональным и одновременно сдержанным. И автору, и герою чужды романтические страсти. Вот мечта о будущей встрече с хозяйкой:
Попросить воды напиться —
Не за тем, чтоб сесть за стол,
А за тем, чтоб поклониться
Доброй женщине простой.
Сочувствие крестьянке с ее тяжелой судьбой проявлено лишь в этом мечтании — еще раз появиться в доме, «нарубить хозяйке дров». Тревожная тема потерь на войне включается в главку с эпопейной отстраненностью и какой-то фольклорной всечеловеческой простотой: «Потому — хозяин-барин Ничего нам не сказал, Может нынче землю парит, За которую стоял...» Стилизованная солдатская песня также усиливает объективность и чувство глубинного прикосновения к истокам народного мировосприятия. Автор не раз прибегает к обобщенно-личной синтаксической форме:
Упадешь ли, как подкошенный,
Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
Снесут тебя в санбат.
А убьют — так тело мертвое
Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют — спи, солдат!
В переплетении вечного и теперешнего раскрываются живые человеческие судьбы, спаянные с седой стариной и «сороковыми роковыми». Обратимся к главе «Переправа». За скупыми деталями — сказочно-былинный троякий расклад: «Кому память, кому слава, Кому темная вода...» «Желторотые» ребята, как и «двести лет назад», исполняют нелегкий ратный труд. В авторском голосе слышны не только патетические интонации, но и нежность, лирическая тревога:
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?
Было бы сладко утешить: минула. Только это была бы успокоительная ложь. Читатель, знавший о войне не из третьих уст, не мог забыть ужасающей реальности: «Этой ночи след кровавый В море вынесла волна»:
И увиделось впервые.
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно...
Тройное «на дно» как бы долбит по голове: как много их ушло туда, не успевших ничего сделать, осуществиться («Кто там робкий, кто герой...»). Читатель сначала видит всю панораму событий издалека и приближается к бойцам, чтоб ощутить предрассветный холод, коснуться берегового грунта. Скорбное предположение о возможной гибели первого взвода опять крупным планом рисует зримую картину в се осязательной выразительности.
А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи,
И уже давно
Он не тает в их глазницах
И пыльцой лежит на лицах —
Мертвым все равно.
Последующий рассказ о Теркине-гонце, переплывшем реку, окрашен чувством детского ликования: доплыл — живой, взвод жив-здоров, и в авторском голосе при репортажной точности оттенки восторга: «Дали стопку — начал жить...»
Герой Твардовского исподволь, естественно поднимается до высоких патетических обобщений. Не лукавя, он действительно понимает, что выбора у пего пет, хотя теперешняя война по сравнению с прошлыми «гораздо хуже». Уйти от ответственности нельзя: «Нам из этой кутерьмы некуда податься». Живое и непосредственное высказывание, обретшее стройность стихотворного ритма, иногда начинает звучать как строгий манифест, гимн:
От Ивана до Фомы,
Мертвые ль, живые.
Все мы вместе — это мы,
Тот народ, Россия.
Что составляет для героя высшую ценность? Собственная жизнь? Да, но и не только собственная, иначе «большой охотник жить лет до девяноста» отшатнулся бы от другой перспективы — сложить голову. Он же принимает и эту вероятность: «Лишь бы дети, говорят, Были бы здоровы...»
Исследователи «Василия Теркина» не однажды подчеркивали бодрость тона, чуткость к комическому. Столь же важное место в эстетической системе произведения занимает трагическое. Потерявшему ребенка в мирное время автору была по-особому близка печаль осиротевших родителей. С этой темой связано представление о пределе выносливости.
Внутренней опорой для человека всегда является мысль о доме, о соединении с близкими. Война покушается на эту главную основу бытии. Обречен пережить гибель близких, разрушение дома и герой книги: «...Ни окошка нет, ни хаты, [Ни хозяйки, хоть женатый, Ни сынка, а был. ребята, — Рисовал дома с трубой...» В главе «Про солдата-сироту» показан непривычный портрет Василия Теркина, навестившего разоренное родное подворье.
...Ел солдат свой суп холодный
После всех, и плакал он.
На крага сухой канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой, — сирота.
Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем ином,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.
Однако в главке «О любви» упоминается, что Теркин не женат: «Не случилось никого Проводить в дорогу. Полюбите вы его, Девушки, ей-богу!». Дело и том, что каждая главка писалась как самостоятельное законченное произведение. Пушкинское «противоречий очень много, но их исправить не хочу» вполне применимо и к «Книге про бойца». Иногда подобная противоречивость выступает как прием, сознательно использованный автором. Так, в одной из глав встречаются и споря г друг с другом два Теркиных.
Все произведение Твардовского пронизывает лейтмотив жестокости природы, изуродованной войной, по отношению к человеку. Главный герой окружен пространством, мало пригодным для жизни. С эпической обстоятельностью нарисован пейзаж:
На могилы, рвы, канавы,
На клубки колючки ржавой,
На поля, холмы — дырявой,
Изувеченной земли.
На болотный лес корявый.
На кусты — снега легли.
Зимний пейзаж — то, что у Пушкина, скажем, или у Тютчева составляло предмет поэтического очарования, теперь ранит душу противоестественной обезображенностью. Земная поверхность превращена в «мерзлую груду» снега и грунта. Люди дни и ночи проводят «возле танков и орудий И простуженных коней». Автор прикасается к тому, что называется настроением поколения, проявлением национального характера. Вчитаемся в строчки о наших бойцах на фронте в первый год войны:
...И лихой нещадной стужи
Не бранили, как ни зла:
Лишь бы немцу было хуже,
О себе ли речь там шла!
И желал наш добрый парень:
Пусть померзнет немец-барин.
Немец-барин не привык,
Русский стерпит — он мужик.
Смена типа рифмовки (сначала перекрестная, затем смежная) выпукло выделяет строфу, которая несет особую смысловую нагрузку, подчеркивает афористичность речи героев, их тяготение к шутке. Читателю и в голову не придут газетные слова о самоотверженности, самоотречении. В непритязательности, в этом «о себе ли» кроется не отказ от индивидуальности, не зачеркивание своего «я», а скорее нечто прямо противоположное — именно доверие к себе, к своей прочности, надежности. Может быть, в таком проявлении силы и был главный залог победы.
Подобный характер формировался веками отечественной истории, его корни уходят в дописьменную эпоху. Вполне понятно, что для воссоздания его в литературном произведении привлекаются фольклорные элементы. В тексте поэмы обнаруживаются многочисленные переклички с былинами, историческими песнями, волшебными и бытовыми сказками, частушками и прибаутками. Отголоски русских сказок про выносливого солдата слышатся в главе «В бане». Твардовский — мастер звукописи. Будто удары веника, раздается:
Нет, куда, куда, куда там,
Хоть кому, кому, кому
Браться париться с солдатом, —
Даже черту самому.
В строении строф, в размере стиха, в рифмовке, в поэтической интонации, в лексическом и синтаксическом разнообразии, в изобретательности сюжетно-композиционных поворотов и комбинаций — во всем есть тяготение к универсальной полноте, непринужденности и одновременно к гармонии, строгой выверенности, неслучайности всего, что вошло в поэтический мир книги. Твардовский, как мало кто из его современников, оказался продолжателем реалистической традиции в поэзии. То проникновение жизни в поэзию, а поэзии в жизнь, какое мы наблюдаем у Пушкина, Гоголя и Некрасова, он возродил с удивительным мастерством. Автор и герой, автор и читатель в книге про бойца живут как бы в разомкнутом пространстве. Голос поэта то эпически спокоен, то взволнован и патетичен, то грустен и преисполнен скорби. Нередко он приобретает самые разные оттенки комического, от легкою юмора до сарказма, но никогда не бывает назидательным. Замечательно полное отсутствие нажима, доверие к читателю, которым дорожит автор. Завершая «Василия Теркина», поэт выразил искреннее удовлетворение: «Боль моя, моя отрада, Отдых мой и подвиг мой!»
В этом произведении нет намеренной героизации, когда все черты, кроме героических, отсечены и остается неживая, бескровная, надмирная, отталкивающе скучная для читателя фигура. Книга Твардовского, напротив, вызвала неподдельный читательский интерес. Поэту писали со всех фронтов, высказывали слова одобрения, благодарности, рассказывали о реальных Теркиных, которых узнавали среди своих однополчан.
Большое стихотворное сочинение было замечено и высоко оценено тонкими знатоками поэзии, Б.Пастернак назвал его «чудом полного растворения поэта в стихии народного языка».
И.Бунин 10 сентября 1947 г. писал из Парижа известному литератору Н.Телешову: «Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А.Твардовского («Василий Теркин») и не могу удержаться — прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивою, готового, то есть литературно-пошлого слова. Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за "Теркина"». Эти слова стали для Твардовского дорогой радостью и поддержкой.
Даже спустя несколько десятилетий после войны удивляешься, что в «Книге про бойца» нет прославлений Сталина, партии, и более того, можно найти иронию по отношению к сильным мира сего, например: «Города сдают солдаты, Генералы их берут». Хотя, разумеется, не все, что накипело на душе, могло войти в текст, и автор уклончиво дает это понять читателю, сливая свой голос с теркинским: «Я не то еще сказал бы, — Про себя поберегу...»
