31. Социология в начале 21 века

 

     Начало нового века не обязательно должно быть и началом нового периода в развитии какого-то общественного феномена. В том числе и самой социологии. Но происходящие в социологии изменения связаны с изменениями социальными в мире, частью которого она всегда являлась.  Вот почему для того, чтобы описать в самом общем виде социологию в начале 21 века, начинать нужно с указания изменений в ее традиционном объекте – современном (модерновом) обществе.

     Известный американский социолог Нейл Смелзер в выступлении  на XV Мировом социологическом конгрессе (Брисбен, 2002) назвал XX век веком шума и перемешивания, веком повышения сложности. Его ученик и президент Международной социологической ассоциации Альберто Мартинелли на том же конгрессе заявил, что к началу XXI века мир становится единым и в то же время остается раздробленным, конфликтным, иерархичным и неравноправным. Поэтому базовыми вопросами социального мира XXI века являются глобальная интеграция и ее условия и формы, глобальное управление и участие в нем всех заинтересованных сторон.

    Внимание социологов должно быть привлечено к осмыслению противоречивого характера глобализации, которая поставила перед социологами следующие вопросы:

    1. Каков масштаб этого явления и степень его новизны.

   2. Какого типа процессы происходят под этим   общим названием.

   3. Различия в их масштабе и динамике.

   4. Положительные или отрицательные воздействия этих процессов на  различные страны и социальные группы.

   5. Какова идентификация главных акторов глобализации и их стратегии.

    Благодаря  своим масштабам и влиянию на многие процессы в мире, глобализация «требует», чтобы любое частное исследование (например, сравнительное изучение уровней рождаемости или семейного насилия) было помещено в глобальный контекст, поскольку каждая часть мира во все большей степени взаимозависима со многими другими, и мир как таковой во все возрастающей степени присутствует во всех этих частях.  Но центральной темой Мартинелли рассматривает один из аспектов глобализации, а именно отношения мирового сообщества с национальными и локальными социальными реалиями. Эта тема получила выражение в набирающем силу в последние годы благодаря южноамериканским социологам изучении феномена эксклюзии. По мнению бразильского социолога Элизабет Рейс  эксклюзия предполагает исключение из чего-либо. Быть исключенным – означает быть лишенным того, что имеют другие. Эксклюзия предполагает неудачу при вступлении, а также ситуацию, когда человек, ранее пользовавшийся правами, лишается их, теряет доступ к тому, что он имел раньше. В качестве примера Рейс приводит аргентинцев, имевших доступ к рынкам, а теперь лишившихся его, а также те страны, где избранные правительства свергнуты армейскими группировками, вследствие чего население лишилось своих гражданских прав.    Проблема эксклюзии должна рассматриваться и на уровне глобального сообщества в связи с изменением отношений между   государствами и рынками. На примере латиноамериканских государств Рейс доказывает, что, несмотря на огромную роль этих государств в процессах индустриализации, они в настоящее время теряют свою ведущую роль в процессах глобальной социальной стратификации. Сегодня радикально меняется регулирующая роль наций-государств, особенно в третьем и втором мире, в распределительных процессах, протекающих в условиях рыночной экономики. Необходимо знать и понимать, как новые формы распределения товаров и услуг изменяют права гражданина, как это отражается на процессах социальной эксклюзии. Социология должна изучать, как различные виды гражданских действий объединившихся в борьбе за свои права людей способны противостоять олигархическому контролю над национальными ресурсами и социальным эксклюзиям.

       Отношение к глобализации, рассматриваемой как «проект, написанный на Западе», привело к росту критических оценок классической, то есть западной социологии со стороны социологов, проживающих и работающих в странах Азии, Латинской  Америки и Африки. Например, в Южной Корее, Бразилии, Индии, Гане, Нигерии, Южной Африке. Представители этих стран  занимаются разработкой социальных теорий,  подчеркивая специфику ментальности, социальных ценностей, опыта развития этих стран в условиях колониальной системы, стараются использовать достижения в области «чистой теории» для изучения важных для их стран и регионов проблем и тем: социального неравенства  и эксклюзий (в данном случае – исключение из глобализации).

         Место «туземной социологии»  (незападной) в формирующейся глобальной социологии анализировалось крупнейшим английским социологом Маргарет Арчер, создателей теории морфогенеза. Арчер считает, что  социология  для глобального мира должна создавать возможности для единства мира и науки на основе общих методологических принципов. Однако если глобальная социология возможна, она должна формулировать утверждения обо всем человечестве. В настоящее время развитие социологии происходит в двух направлениях – глобализации и локализации. Незападные социологи сомневаются в возможности универсальной глобальной социологии и пытаются создать свои этнические социологии.

         Пример Бразилии. История социологии в Бразилии начинается еще с Огюста Конта. В Бразилии с большим интересом относились к его позитивизму. Его даже хотели сделать официальной доктриной государства. Президент Бразилии Бенджамен Констан включил в программу общественных школ изучение «Энциклопедии позитивных наук», составленной Контом. В 1880 году был основан Миссионерский институт, в 1891 году в городе Рио торжественно открыт позитивистский храм для отправления культа человечества. Девиз Конта «Порядок и прогресс» (Ordem e Progresso) начертан на зеленом фоне флага Бразилии. Зеленый цвет был также цветом знамен позитивистов. В течение долгих десятилетий в Бразилии правили военные диктатуры. Но существование социологии и в конце 19 века и в 20 веке было относительно стабильным. Такое ее положение объясняется тем, что занятие социологией рассматривалось как представителями высших классов бразильского общества как дисциплина, полезная для тех, кто собирается посвятить себя государственному управлению. То есть, социология была академической, теоретической и не вступающей в конфликт с интересами правящего класса и его идеологией. Но была популярна и эмпирическая социология. Интересно, что в годы военных диктатур бразильская социология развивалась даже быстрее, чем в годы восстановления демократии (с конца 70-х годов 20 века). Это можно объяснить тем, что многие люди посвящали себя эмпирическим исследованиям потому, что у них не было возможностей заняться политической карьерой (в силу их убеждений, оппозиционных для властей). Однако в истории бразильской социологии есть один замечательный пример, когда человек смог, состоявшись, как известный социолог, возглавить страну и использовать для эффективного управления свои научные разработки. Фернандо Энрике Кардозо (1931 года рождения) был президентом  Бразилии два срока подряд – с 1995 по 2003 год.

         Кардозо окончил университет в городе Сан-Паулу. Его руководителем был известный бразильский социолог Флорестан Фернандес. Первая научная работа Кардозо была посвящена капитализму и рабству в Южной Бразилии. Автор пришел к выводу о том, что индустриализация и модернизация развивались в Бразилии быстрее, чем исчезают расовые предрассудки. Ряд эмпирических исследований, выполненных Фернандесом и Кардозо, получили большую известность не только в Южной Америке. Благодаря социологической школе Сан-Паулу  бразильскую социологию стали признавать на международном уровне как зрелую и авторитетную. После этого Кардозо руководил исследованиями бразильской промышленности. Его интересовали представления руководителей промышленных предприятий Бразилии о будущем бразильской экономики и об их планах по ее развитию и преодолению колониально-сырьевого статуса. В 1962-1964 годах Кардозо руководил Центром промышленной социологии и труда в Университете Сан-Паулу, созданным с помощью Алена Турена, приглашенного для работы в университет в 1961 году. С приходом к власти в стране военных Кардозо отправился в эмиграцию в Чили. Изгнание позволило Кардозо открыто участвовать в дебатах о трансформации власти в Латинской Америке и ее последствиях для экономики и социальной жизни. В этот период он вместе с чилийским социологом Энцо Фалетто разработал одну из версий теории зависимости, получившую большую известность. Результаты работы отражены в книге «Зависимость и развитие Латинской Америки. Опыт социологической интерпретации» (1971). Авторы подвергли критике теории модернизации, создатели которых утверждают, что страны Третьего мира должны повторить в своем развитии путь, пройденный ранее нынешними развитыми странами Европы и Северной Америки. Страны Третьего мира (вестернизованный взгляд на мир виден уже в этом термине) являются отстающими (недоразвитыми) только в результате экспансии торгового и промышленного капитализма Запада и включения их в мировой рынок как сырьевых придатков. Поэтому изучение экономического развития в этих странах должно исходить из того, что это развитие является зависимым от развития капитализма в ведущих странах мира, которым выгодно  сохранять создавшееся положение. После возвращения в Бразилию Кардозо занялся политической деятельностью. Стал сенатором, затем был назначен министром иностранных дел и финансов. В 1993 году был избран президентом Бразилии. Его правление принесло стране экономический подъем.

         Пример Южной Кореи. Социология в этой стране в 50-60-е годы формировалась под американским влиянием, теорий модернизации и структурного функционализма. Традиционные институты и ценности корейского общества рассматривались как препятствия на пути модернизации. В 70-е годы часть корейских социологов подняла вопрос о том,  может ли западная социология объяснить корейское общество, не искажая  историческую реальность. Они считали, что учет национальных особенностей не менее важен, чем  усвоение западной социальной теории. Молодые корейские социологи выступили с идеей корейской социологии или социологии «третьего мира», поскольку считали, что американские социологические теории не в состоянии описать острые социальные конфликты корейской действительности. По словам одного из современных корейских социологов, Lim Hyun-Chin (далее – Лим) «в корейской социологии можно найти американские, немецкие, английские и французские цвета, но трудно обнаружить собственно корейский цвет. Корейская социология имитирует современные теории, парадигмы, тенденции в европейской и американской социологии. Процесс принятия западных теорий и идей осуществляется некритически. Парадигмы и теории в корейской социологии изменяются в соответствии со внешними изменениями, а не в связи с потребностями самой корейской социальной реальности». Лим приходит к выводу о том, что «мы должны избавиться от ментальных структур, имитирующих идеи других цивилизаций. Социология, которую стоит называть корейской по сути, а не по форме, должна заняться созданием оригинальных социологических теорий, которые отражали бы в своем содержании как особенности корейской культуры и корейского менталитета, так и конкретные социальные проблемы и противоречия корейской социальной реальности». Лим также пишет, что «сейчас корейская социология преодолела стадию простого подражания западным аналогам и приступила к их критическому осмыслению». Альтернативные линии развития социологии в Корее предлагались корейскими учеными следующие: парадигма «третьего мира» (влияние теории Валлерстайна), марксистский анализ корейского общества, социально-исторический анализ (влияние школы «Анналов») и социология разделенной нации. В последние годы корейские социологи стали эмпирически исследовать западные общества. Запад перестал быть источником подражания и превратился в объект исследования.

 

 

Теория сетевого общества  Мануэля Кастельса

       Испанец  Мануэль Кастельс (1942 г.р.) является одним из наиболее известных, авторитетных и цитируемых социологов. После окончания Мадридского университета Кастельс в 1967-1979 годах преподавал во Франции. В 1968 году он стал  активным участников левого движения в Париже. В то время он был преподавателем социологического факультета Сорбонны, ассистентом Алена Турена. В последующие годы Кастельс работал в университетах многих стран мира. Несколько раз был в России, в том числе в Новосибирске. Женат на русской. С 1979 года живет и работает в США. В конце 1990-х годов Кастельс воспринимался российским общественным сознанием как едва ли не пророк "глобального капитализма", а "сетевое общество" как синоним "открытого общества" в духе Джорджа Сороса.  Однако Кастельс относится к "сетевому обществу" примерно так же, как авторы "Манифеста коммунистической партии" относились к капитализму — как к строю, в котором в сконцентрированной форме проявились самые негативные черты всей прежней общественной истории, но который создает и материальные орудия для собственного ниспровержения.  По мнению Кастельса, "сетевое общество", с одной стороны, воплощает в себе все  негативное, что несет с собой патриархальная культура. Оно лишает человека своего конкретного пространства, погружает  в безличное "пространство потоков" и выводит в дегуманизированное "безвременное время" мгновенных информационных сообщений и финансовых трансакций. С другой стороны, «сетевое общество» наделяет недовольные господством "безвременного времени" группы столь мощным оружием, как Интернет, в силу чего эти группы получают возможность непроизвольной самоорганизации и мгновенной концентрации своих усилий. В числе таких групп Кастельс рассматривает разные силы — от Американской вооруженной милиции (представители которой организовали теракт в Оклахома-сити) до религиозных сект типа Аум-Синрикё. Подлинной альтернативой "сетевому сообществу" Кастельсу представляются, прежде всего, экологические  и феминистские движения, составляющие скрытую идеологическую подпочву определенных версий антиглобализма. Они несут в себе радикальную идеологическую альтернативу "безвременному времени" информационной эры, выдвигая "науку жизни в противовес жизни, находящейся в подчинении науке; реализацию "ледникового времени" в противовес аннигиляции времени и продолжающемуся рабству времени часов [характерному для индустриализма]; зеленую культуру в противовес реальной виртуальности". "Ледниковое время"  — термин, заимствованный Кастельсом из книги Скотта Лэша и Джона Урри 1994 г. "Хозяйства знаков и пространства", — призвано выразить что-то вроде той темпоральности, в которой отдельный индивид может ощутить себя составной частью эволюции человечества и живой природы в целом, что делает возможным им сознание своей ответственности за будущие поколения. Иными словами, речь идет о полном погружении в природный (а не виртуальный) контекст.  Концепция  Кастельса является не только объективно-научным исследованием, но и своеобразным манифестом, высказанным от имени тех движений, которые считают "новый прекрасный мир" информационной эпохи недостаточно прекрасным и что главное — недостаточно новым.

При написании использовались материалы Б.Межуева и В.Иноземцева.

Из книги Мануэля Кастельса «Информационная эпоха: экономика, общество и культура»

       Новое общество возникает, когда  наблюдается структурная реорганизация в производственных отношениях, отношениях власти и отношениях опыта. Эти преобразо­вания приводят к одинаково значительным модификациям общественных форм прост­ранства и времени и к возникновению новой культуры. Информация и анализ, представленные в этой книге, убедительно свидетельствуют о таких преобразованиях в конце нашего тысячелетия. Производительность и конкурентоспособность являются определяющими процесса­ми информациональной/глобальной экономики. Производительность есть производная от инновации, а конкурентоспособность - от гибкости. Фир­мы, регионы, страны приводят свои производствен­ные отношения к увеличению инноваций и гибкости. Информационная технология и культурная возможность ее использования имеют существенное значение для осуществления новых производственных функций. Новый вид организации и управления, нацеленный на одновременные адаптивность и координацию, становится базисом для самой эффективной системы управления, являясь примером того, что я обозначил как сетевое предприятие. Гибкость, воплощаемая сетевым предприятием, требует существо­вания людей, работающих по гибкому графику и широкого набора трудовых институтов, включающих самозанятость и взаимный субподряд. Изменчивая геометрия этих трудовых институтов приводит к координированной децентрализации работы и индивидуализации труда.

   Отношения власти также трансформируются под влиянием социальных процессов. Основное изменение связано с кризисом национального государства и сопровождающего его кризиса политической демократии, что создавалась в течение двух веков. Так как фундаментальные обещания государства, воплощенные в государстве всеоб­щего благосостояния, не могут быть сдержаны, власть, и легитимность государства ставятся под сомнение. Так как демократия своим логическим основа­нием имеет понятие суверенной единицы, размывание границ суверенности ведет к нео­пределенности в процессе делегирования воли народа. Глобализация капитала, увеличение сторон, представленных в институтах власти, а также децентра­лизация властных полномочий и переход их к региональным и локальным правительст­вам создают новую геометрию власти. Социальные акторы и граждане максимизируют возможно­сти представительства своих интересов на различных уровнях компетенции. Граждане некоего данного европейского региона будут иметь больше возможностей для за­щиты своих интересов, если они поддержат свои местные власти в альянсе с Европей­ским Союзом против своего национального правительства. Или будут утверждать локальную/региональную автономию в противовес как национальным, так и наднациональным институтам.

Трансформация отношений опыта связана с кризисом патриар­хальности, глубоким переосмыслением семьи, отношений полов, сексуальности и, как следствие, личности. Семьи являются источниками психологической безо­пасности и материального благополучия людей в мире, характеризующемся индивидуали­зацией труда, деструктуризацией гражданского общества и делегитимизацией государства. Однако переход к новым формам семьи подразумевает фундаментальное переопределение отношений полов и сексуальности. Так как личности формируются семьей и сексуальностью, они также находятся в состоянии изменения. Я характеризовал подобное состояние как гибкую личность, способную быть вовлеченной в процесс самореконструкции, нежели определять себя через адаптацию к принятым когда-то социальным ролям, не являющимся более жизнеспособными и потому утратившим смысл.

Изменения в отношениях производства, власти и опыта ведут к трансформации ма­териальных основ социальной жизни, пространства и времени. Пространство потоков доминирует над пространством культурных регионов. Вневре­менное время с помощью технологии заменяет логику часового времени индустриальной эры. Капитал оборачивается, власть правит, а электронные коммуникации соединяют отдаленные местности потоками взаи­мообмена, в то время как фрагментированный опыт остается привязанным к месту. Тех­нология сжимает время до нескольких случайных мгновений, лишая общество временных последовательностей и деисторизируя историю.

      На протяжении веков культуры создавались людьми, делившими друг с другом прост­ранство и время в условиях, определявшихся отношениями производства, власти и опыта. Люди изменяли эти условия, борясь друг с другом за подчинение общества своим ценно­стям и целям. В информациональной парадигме из замещения мест и аннигиляции времени пространством потоков и вневре­менным временем возникла новая культура: культура реальной виртуальности. В ней сама реальность погружена в установку виртуальных образов. Это не есть следствие использования электронных коммуникаций, хотя они суть необходимые инстру­менты выражения в новой культуре. С одной стороны, доминантные функции и ценности общества организованы в одновременности в потоках информации, избе­гающих опыта, воплощенного во всем локальном. С другой стороны, доминантные ценности и интересы конструируются во вневремен­ном ландшафте компьютерных сетей и электронных средств коммуникаций, где все выра­жения из всех времен и всех пространств смешиваются в одном и том же гипертексте, постоянно реорганизуемом и доступном в любое время и откуда угодно, в зависимости от интересов отправителей и склонностей получателей. Эта виртуальность есть наша реальность вследствие того, что именно в этом поле символических систем мы конструируем категории и вызываем образы, формирующие поведение, запу­скающие политический процессы, вызывающие сны и рождающие кошмары.

       Эта структура, которую я называю сетевым обществом, потому что оно создано сетями производства, власти и опыта, которые образуют культуру виртуальности в гло­бальных потоках, пересекающих время и пространство, есть новая социальная структу­ра информационной эпохи. Не все социальные измерения и институты следуют логике сетевого общества, подобно тому, как индустриальные общества в течение долгого вре­мени включали предындустриальные формы человеческого существо­вания. Но все общества информационной эпохи действительно пронизаны повсеместной логикой сетевого общества, чья динамичная экспансия постепенно абсорбирует и подчиняет предсуществовавшие социальные формы.

        Сетевое общество не лишено противоре­чий, социальных конфликтов и вызовов со стороны альтернативных форм обществен­ной организации. Но эти вызовы порождены характеристиками сетевого общества и резко отличаются от вызовов индустриальной эры. Понимание нашего мира требует одновременного анализа сетевого общества и его конфликтных вызовов. Исторический закон, гласящий, что там, где есть господство, есть и сопротивление, продолжает быть справедливым. Однако для определения того, кто бро­сает вызов процессу господства, осуществляемого посредством нематериальных (однако могущественных) потоков сетевого общества, необходимо аналитическое усилие.

 

Из статьи М. Кастельса  и Э. Киселевой «РОССИЯ И СЕТЕВОЕ ОБЩЕСТВО»

 

       Концептуальная схема, представленная в этой статье, являет собой попытку понять Россию в категориях ее будущего, тогда как Россия все еще пробивается через новое время несчастий неявного перехода от своего прошлого.

 

      Сетевое общество представляет собой социальную структуру, характеризующую, пусть и с большим разнообразием проявлений в зависимости от культурной и институциональной специфики, информационную эпоху развития общества. Сетевое общество характеризуется одновременной трансформацией экономики, труда и занятости, культуры, политики, государственных институтов и в конечном счете пространства и времени. Новые информационные и коммуникационные технологии, будучи совершенно необходимым инструментом такой многонаправленной трансформации, не являются ее причиной. Генезис сетевого общества в значительной степени обусловлен ходом истории, а именно тем обстоятельством, что в начале 70-х годов в мире параллельно протекали три важнейших, независимых друг от друга процесса: информационно-технологическая революция; культурные и социальные движения 60—70-х годов; кризис, приведший к переструктурированию (перестройке) двух существовавших в то время социально-экономических систем — капитализма и этатизма.

       Новая социальная структура в виде сетевого общества, характерная для большей части планеты, основана на новой экономике. Эта экономика капиталистическая, но речь идет о новом виде капитализма, информационного и глобального. Другими словами, знания и информация становятся ключевыми источниками производительности и конкурентоспособности, этих двух решающих факторов любой экономики. Генерирование знания и информационные технологии зависят от доступа к соответствующей технологической инфраструктуре, а также от качества человеческих ресурсов, от их способности управлять новейшими информационными системами. Глобализация связала воедино все центры экономической активности во всех странах, даже если большинство видов деятельности, рабочих мест и людей все еще остаются национальными и локальными. Экономики всех стран зависят от глобальных финансовых рынков, международных связей в области торговли, производства, управления и распределения товаров и услуг. Иностранные инвестиции, прямые или посредством покупки акций, формируют модель и условия развития экономик большинства стран планеты. Новая экономика организована вокруг информационных сетей, не имеющих центра, и основана на постоянном взаимодействии между узлами этих сетей, независимо от того, локальные они или глобальные. Но глобализация не ограничивается экономикой. Медиасети применяются в деловом общении, а также в глобальном обмене информацией, звуком и изображением. Интернет стал горизонтальной средой всемирной коммуникации, охватывающей около 130 млн пользователей с перспективой роста до 500 млн в начале XXI в. Сетевые формы организации обеспечивают существенную гибкость фирм, индивидов и стран. Постоянная адаптация к вихреподобной смене конъюктуры в области капитала, спроса и технологий — вот суть этой игры. Единственным правилом является полное отсутствие правил. Если они еще и существуют, то обходятся посредством использования множества сетей.

      Национальные государства объединили свои усилия, защищаясь от глобальных финансовых рынков, глобальных медиа, глобального Интернета, глобальной преступности, глобального терроризма, глобальных экологических и социальных проблем. В результате национальные государства становятся более эффективными, но все более удаляются от собственных специфических национальных смыслов. Чтобы легитимизировать сокращение своих полномочий, государства проводят политику децентрализации власти посредством передачи полномочий и ресурсов региональным и местным правительствам, а также разнообразным неправительственным организациям. Вследствие этого им удается добиться усиления связей между гражданами и государством, что укоренено в чувстве территориальной идентичности и общности. Ценой такого успеха является недейственность даже будущей, потенциальной власти национального государства. Таким образом, новое государство информационной эпохи являет собой новый тип сетевого государства, основанного на сети политических институтов и органов принятия решений национального, регионального, местного и локального уровней, неизбежное взаимодействие которых трансформирует принятие решений в бесконечные переговоры между ними.

      Мир труда и оплачиваемой работы также глубоко трансформировался. В целом имеет место индивидуализация работы и сетевая децентрализация рабочих мест в противовес социализации работы, вертикальной интеграции, а также крупномасштабности производства, что было характерно для индустриального общества.

     Культура как набор принятых на веру ценностей и норм оказалась захваченной электронным гипертекстом, который комбинирует, артикулирует и выражает смыслы в виде аудиовизуальной мозаики, способной к расширению или сжатию, обобщению или спецификации в зависимости от аудитории. Электронная среда более не сводится к посланию сообщений, поскольку медиасистема настолько гибка, что адаптирована для послания любого сообщения любой аудитории. Соответственно послание структурирует среду. Мы предполагаем, что речь идет о новой культуре, культуре реальной виртуальности, поскольку наша реальность во многом складывается из ежедневного опыта, получаемого в рамках виртуального мира. Это культура, в которой быть верующим значит творить веру.

      Пространство и время также трансформировались. Время уничтожено скоростью связи между компьютерами, что подчинено стремлению избежать напрасных расходов времени, ведущих к утрате инвестиционных возможностей или бесполезному простаиванию ресурсов хотя бы на секунду. Вневременное время информационной эпохи приходит на смену биологическому времени большей части человеческой истории и хронологическому времени индустриальной эры.

      Динамизм социальной структуры сетевого общества, его глобальный охват, обусловленный финансовыми рынками, военными технологиями, информационными потоками, делают сетевое общество расширяющейся системой, проникающей различными путями и с разной интенсивностью во все общества. Но именно эти различия исключительно важны, когда мы пытаемся понять реальные процессы жизни и смерти данной страны в данное время.

     Инфраструктура России и ее возможности в области информационно-коммуникационных технологий не соответствуют ни высокому образовательному и культурному статусу России, ни ее геополитической и потенциальной экономической роли в международной системе. Вряд ли можно говорить о наличии в России информационной экономики. Знания и информация не являются источником продуктивности и конкурентоспособности российской экономики, если только не брать в расчет элементарную грамотность в проведении международных сделок и способность придумывать спекулятивные схемы. Это экономика, основанная на грубом контроле над доступом к ресурсам и принятию административного решения.

     Ядро российской экономики является в значительной степени глобализированным из-за включенности в сети капитала, управления, торговли и межкорпорационных связей. Вместе с тем для большинства видов деятельности и подавляющей части населения России глобализация ограничена доступом к потребительским товарам, распространяемым многочисленными киосками. Основное и социально значимое исключение составляет заметный размер профессионального среднего класса в главных городах, который возник в сфере обслуживания и посреднических операций вокруг глобализированного ядра экономики.

     Сетевая организация в значительной степени объясняет многообразие и динамизм городской неформальной экономики, которая обеспечивает потребителей и создает рабочие места повсюду в России, избегая при этом огромных расходов. Сети, взаимные расчеты, строящиеся на основе доверия, являются становым хребтом бартерной экономики, позволяющей выжить общественному сектору и неприбыльным, но все еще необходимым государственным предприятиям.

      Подобная сетевая структура свойственна не только деловому сегменту, включенному в глобальные процессы, но и разнообразным мафиям, а также мелким торговцам, связывающимся посредством сотовых телефонов и извлекающим прибыль из контрабандной торговли. Неформальные сети, бывшие главной чертой советской теневой экономики, расцвели пышным цветом, пронизывая собой целый спектр деятельности в рамках новой экономики, помогая как выражению интересов олигархического сектора, так и выживанию людей с помощью мелкой торговли. Образование сетей является фундаментальной характеристикой новой российской экономики, хотя их проявления довольно неприглядны, поскольку характеризуются спекуляцией, фискальным мошенничеством и раздвоением между заработками и инвестициями: заработки привязаны к конкретной местности, инвестиции же преимущественно глобальны.

     Парадоксально, но новая социально-экономическая система, характеризуемая сетевым обществом и глобальной экономикой, освобождает российские элиты от этого бремени: они могут не нуждаться в контроле над всем российским пространством при утверждении своего господства и извлечении доходов. Ключевым фактором аккумулирования богатства, наслаждения потреблением и удержания власти является способность устанавливать связи с глобальной системой, что вполне может быть сделано на базе немногих узлов российской экономики, управляемых из немногочисленных городских центров. Из этих центров малочисленная, но богатая и властная олигархия и обслуживающие ее профессиональные группы могут распоряжаться источниками ценной энергии и природными ресурсами, залегающими по всей территории и все еще представляющими основное богатство России. Весь этот мир “новых русских” связан торговлей, телекоммуникациями, компьютерами, самолетами, теле- и радиопрограммами, музыкой и общими источниками информации, (например, газета “Коммерсант”), а также общими надеждами, мечтами и тревогами. Новые технологии и сетевая логика глобальной, информационной экономики позволяют впервые связать воедино все ценное в России (нефтяные и газовые месторождения, алмазные копи, золотоносные жилы, никель, редкие металлы и леса), исключая из этих связей все и всех, не обладающих ценностью ни как производитель, ни как потребитель, несмотря на их страстное желание быть включенными в эти сети.

      Очевидной проблемой становится осуществление политического контроля над “остальным населением”, т. е. над подавляющим большинством россиян. Этот контроль, с одной стороны, переходит на уровень местных/региональных политических элит, которые получают некоторую поддержку центра на условиях сохранения спокойствия среди местного населения. С другой стороны, отсутствие политических альтернатив и глубоко укорененный скептицизм большинства людей после двойного предательства “революцией” и “демократами” оставляют им небогатый выбор действий помимо использования своей энергии на реализацию стратегий выживания.

     Таким образом, российское пространство оказалось разорванным и переструктурированным между сетями динамичных городских ядер, связанных с глобальной экономикой, и огромной территорией внутри и вокруг городов, но главным образом в сельской местности и провинции, которые, будучи локализованными и сегментированными, обратились к своим собственным местным/региональным стратегиям выживания, спасаясь в своей маргинальности.

        Кризис, переживаемый Россией в конце XX столетия, бросил вызов нашему концептуальному созиданию. Без глубокого понимания текущих кризисных процессов и перемен будет трудно, как в России, так и в мире в целом, управлять наиболее опасными переходами. К тому же категории, посредством которых мы интерпретируем российские проблемы и конфликты, являются пленниками устаревшей структуры, носящей следы интонаций холодной войны. Мы все еще думаем в терминах дихотомии между капитализмом и социализмом, либерализмом и советизмом, Западом и Востоком, предпринимателями и бюрократами, свободой и коммунизмом, централизмом и локальностью. Наш прежний образ мыслей просто неприменим к России, да и к миру в целом. Мы предполагаем, что, переосмысливая Россию в рамках модели сетевого общества, можно пролить свет на процессы перемен в других районах мира и внести некоторую ясность в наше понимание будущего. Например, если мы считаем, что огромная территория России вместо того, чтобы быть фактором ее изоляции от мира, определяет внутреннюю социальную разобщенность между узлами, связанными с глобальными сетями, и локальностями, замкнутыми в их оборонительности выживания. Или, если мы понимаем экономику как набор сетей с различными уровнями связей, как различные сети, организующие финансовые потоки, экономику, ориентированную на экспорт природных ресурсов, бартерную, киосковую и криминальную экономику, когда выявление точек соприкосновения, изменяющихся во времени, зависит от результата торга между экономическими агентами. Трансформация государства также может быть лучше понята как разорванная сеть институтов, что в целом подрывает практику политического суверенитета посредством установления связи с различными конфигурациями экономических и политических элит.

        Если мы способны переосмыслить Россию в категориях информационной эпохи, мы можем приблизиться к разгадке величайшей тайны — отсутствию социальных движений в переходной России. Ведь существует железное правило социальной истории: социальные движения являются критическими требованиями, запускающими и ориентированными на социальные изменения. Наследие советского коммунизма является наиболее значительным в современной истории исключением из этого правила. В истории социальные движения всегда вырастали из глубин общества, не спрашивая на то позволения самозванных политических лидеров. Почему в сегодняшней России этого нет? С нашей точки зрения, базирующейся на 25-летнем исследовании социальных движений по всему миру, существует простой ответ. Социальные движения не вырастают лишь на основе боли, страдания и угнетенности. Это почва для мятежа, но не для движения. Российское население в целом слишком образованно, чтобы взорваться без учета последствий своего восстания. В итоге индивидуальные и групповые стратегии выживания являются более приемлемым средством в ситуации, когда мир не может быть изменен.    Соответственно вопрос состоит не в том, почему россияне не поднимают восстание, а в том, почему они не верят, что мир может быть изменен.

Переосмысление России есть изначальное условие, чтобы почувствовать Россию. И дать возможность россиянам почувствовать, что они вновь могут поверить в возможность действительной трансформации: от выживания к жизни.

Из книги Мануэля Кастельса «Галактика Интернет»

 

В связи с появлением и развитием Интернета как нового сред­ства коммуникации высказывались противоречивые суж­дения по поводу возникновения новых моделей социального взаимодействия. С одной стороны, образование виртуальных со­обществ, базирующихся на онлайновой ком­муникации, описывалось как кульминация исторического про­цесса разделения месторасположения и социальности: новые модели социальных отношений приходят на смену формам взаимодействия между людьми, основанными на территориальных связях. С другой стороны,  выступления кри­тиков Интернета и сообщения СМИ, основывающиеся на результатах исследований ученых, сводятся к тому, что рас­пространение Интернета способствует социальной изоляции, разрыву общественных связей и семейной жизни, когда индивидуумы практикуют беспорядочную коммуникабельность, отказываясь от личного взаимодействия в реальных условиях. Кроме того,  внимание было уде­лено социальному обмену, базирующемуся на конструировании идентичности и ролевых играх. Интернету вме­нялось в вину то, что он постепенно заманивает людей соблаз­ном жить их собственными фантазиями в режиме онлайн, с ухо­дом от окружающей их действительности, в условиях культуры, в которой все больше доминирует виртуальная реаль­ность.

В значительной степени эта полемика оказалась подпорчена наличием  трех ограничений. Во-первых, она большей частью предшествовала широкому распро­странению Интернета, строя свои выводы на основе мало­численных результатов наблюдений первых пользователей Интер­нета. Во-вто­рых, она проходила в отсутствие значимого массива надежных эмпирических исследований, посвященных реальному использо­ванию Интернета. В-третьих, она строилась вокруг упрощенных и вводящих в заблуждение тем, таких как идеологическое противостояние гармоничного локаль­ного сообщества идеализированного прошлого и отчужденного существования жителей Сети, ассоциирующихся в общественном сознании со стереотипом компьютерных фанатов.

В наши дни эти ограничения постепенно сходят на нет, и мы можем дать оценку моделей социальности, возникающих вместе с использованием Интернета. Хотя уровень научных исследований в этой сфере по-прежнему не со­ответствует важности рассматриваемого вопроса, сейчас мы уже располагаем достаточным количеством свидетельств и анали­тических результатов, чтобы обосновать свои интерпретации на более прочном фундаменте. Тем не менее вопросы, опре­деляющие характер общественного обсуждения, все еще выра­жаются посредством упрощенных идеологических дихотомий, что затрудняет понимание новых моделей социального взаимодей­ствия. Поэтому в своей аргументации я буду достаточно осторожен, первым делом рассмотрев ряд ошибок, касающихся социального поведения при обще­нии по Интернету, затем попытаюсь классифицировать все, что мы знаем по данному вопросу, и, наконец, постараюсь разобрать­ся в полученной информации, с тем, чтобы предложить несколь­ко гипотез в отношении моделей социальности, появляющихся в нашем обществе.

Прежде всего, в подавляющем большинстве случаев использо­вание Интернета является инструментальным, тесно связанным с работой, семьей и повседневной жизнью пользователей Сети. Свыше 85% всех случаев использования Интернета приходится на электронную почту, и большая часть объема последней свя­зана с выполнением различных функций, конкретными задача­ми и контактами с родными и друзьями в условиях реальной жизни. Чаты, группы новостей и Интернет-конференции представлялись первым пользова­телям Сети весьма содержательными, однако с распространени­ем Интернета их количественная и качественная значимость существенным образом понизились. Интернет был использован социальной практикой во всем ее многообразии, однако такое использование оказывает соот­ветствующее влияние и на саму социальную практику. Ролевые игры и конструирование идентичности в качестве основы онлайнового взаимодействия составляют лишь малую долю системы социальных связей, основанную на Интернете, и этот вид практики концентриру­ется вокруг тинейджеров. Со­циальная практика является продолжением жизни как таковой, во всех ее измерениях и модальностях. Даже в роле­вых играх и в чатах реальная жизнь (в том числе в режиме онлайн) оказывает опреде­ляющее влияние и на характер онлайнового взаимодействия.

Самые первые этапы использования Интернета, пришедши­еся на 1980-е годы, подавались как начало новой эры свободной коммуникации и реализации себя в виртуальных сообществах. Значимая книга Говарда Рейнгольда «Виртуальное сообщество» (1993) задает тон дискуссии, приводя убедительные доказательства рождения но­вой формы сообщества, объединяющего людей в онлайновом режиме вокруг общих ценностей и интересов и образующего свя­зи поддержки и дружбы, которые могут распространяться также и на межличностное взаимодействие. Замаячила надежда на воз­никновение ничем не ограниченного социального взаимодей­ствия. И опыт WELL, виртуального сообщества, появившегося в районе залива Сан-Франциско в середине 1980-х годов, по-видимому, соответствовал такой моде­ли. Однако, по мере того как Интернет становился общественным мейнстримом, его влияние на социальное взаимодействие стано­вилось все менее ощутимым. Даже WELL с годами претерпело значительную трансформацию, когда прессинг коммерциализа­ции и последующие передачи собственности изменили его харак­тер и его состав, как это документально продемонстрировал в сво­ем исследовании Чжоу (2000).

В противоположность заявлениям, сводящимся к тому, что Интернет — это либо источник обновления общества, либо при­чина отчуждения людей от реального мира, социальное взаимо­действие в Интернете, вообще говоря, не оказывает непосредственного влияния на образ повседневной жизни, за исключени­ем привнесения в существующие отношения онлайнового взаимодействия. Трейси, сообщая о ре­зультатах лонгитюдного исследования использования Интернета домохозяйствами в Великобритании, проведенного для British Telecom, отмечает, что нет особой разницы между теми, кто пользуется, и теми, кто не пользуется Интернетом, в их социаль­ном поведении и повседневной жизни. Андерсон и др., анализируя данные этого же исследования, обнаруживают, что общение с использованием компьютеров и  общение по телефону дополняют друг друга при контактах с друзьями и знакомыми. Пользователи компьютеров менее склонны к регулярным личным контактам с родственни­ками, нежели те, кто не пользуется Интернетом. Это обстоятель­ство исследователи приписывают наличию социально-классовых различий: люди с более высоким социальным статусом обычно имеют больше знакомых, отличающихся большей разношерстностью и проживающих на большем расстоянии друг от друга, вследствие чего электронная почта превращается в удобное сред­ство находиться в контакте с этой широкой сетью личных свя­зей. С другой стороны, люди из более низких слоев общества в большей степени склонны к случайным, нерегулярным кон­тактам с родными и друзьями, и поэтому у них возникает мень­ше потребность в такой связи на расстоянии. Обобщая результаты своего исследования, Андер­сон и Трейси приходят к выводам: «Полу­ченные данные не содержат свидетельств того, что лица, распола­гающие в своем домохозяйстве доступом к Интернету и исполь­зующие его, расходуют меньше времени на просмотр телепередач, чтение книг, прослушивание радио или участие в общественной деятельности по сравнению с теми, кто в своем домохозяйстве не имеет доступа к Сети. Единственные изменения, которые могут быть связаны с получением доступа к Интернету, — это увеличе­ние времени, которое тратится на электронную почту и web-сер­финг. Единственные изменения, которые могут быть связаны с отсутствием доступа к Интернету, — это увеличение времени, расходуемого на приготовление пищи, а так­же другой уровень образования и характера оплачиваемой надом­ной работы».

Катц, Райе и Аспден проанализировали связь между использованием Интернета, гражданским участием и социальным взаимодействием на основании общенациональных телефонных опросов, проводившихся в США в 1995, 1996, 1997 и 2000 годах. Они установили, что пользователей Интернета характеризует бо­лее высокий или такой же уровень общественно-политической вовлеченности в сравнении с теми, кто не пользуется Интерне­том. Они выявили позитивную связь между использованием Сети и частотой телефонных звонков, а также более высокую степень социального взаимодействия. Пользователи Интернета более склонны встречаться с друзьями и участвовать в общественной жизни вдали от  дома, хотя их сети социального взаимодействия были более рас­средоточенными в пространственном отношении, чем сети тех, кто не использует Интернет. Онлайновая деятельность пользователей  не оказывала суще­ственного влияния на время, проводимое ими с семьей и друзья­ми. Каждый десятый пользователь Сети повстречал новых знакомых в онлайне и принимал участие в деятельности онлайновых сообществ.

Об аналогичных результатах сообщают Ховард, Рейни и Джонс, опираясь на анализ исследования «Интернет и аме­риканский образ жизни», проведенного в 2000 году Институтом Пью: если принимать во внимание факт использования электронной почты, то можно сделать вывод о том, что это ак­тивизирует общественную жизнь в окружении семьи и друзей и расширяет масштабы социальных контактов. Исследова­ние Усланера показало, что пользователи Интернета склонны иметь более крупную сеть социальных свя­зей по сравнению с теми, то не пользуется Интернетом. Роберт Патнэм в книге «Боулинг в одиночку», посвя­щенной спаду гражданского участия в Америке, утверждает: «Мы знаем, что степень гражданского участия у первых пользователей Интернета была не ниже (и не выше), чем у других людей. К 1999 году результаты трех независимых исследований подтвердили, что, когда мы берем за основу высокий образовательный уровень пользователей Интернета, они становятся неотличимыми от тех, кто не использует Интернет, в том, что касается гражданской за­нятости».

Интернет оказывает положительное влияние на со­циальное взаимодействие и стремится распространить свое вли­яние на другие источники информации. Ди Маджио, Харгиттаи, Ньюман и Робинсон  сообщают о результатах исследова­ния общественного участия, которые показывают, что пользова­тели Интернета чаще посещают художественные мероприятия, читают больше книг, чаще ходят в кино, больше смотрят спортивных передач и сами больше занимаются спортом в отличие от тех, кто не пользуется Интернетом. Анализ общенационального исследования амери­канцев, проведенный UCLA и опубликованный в октябре 2000 года, показал, что две трети из 2096 респондентов в предыдущем году хоть раз побыва­ли в Сети. Из них 75% заявили, что не почувствовали игнорирования со стороны домочадцев и знакомых в качестве реакции на то, что они пользуются Интернетом. Наоборот,  использование электронной почты, посещение web-сайтов и чатов оказало умеренно положительный эффект на их способность заводить друзей и общаться с членами своих се­мей.

Уэллман с коллегами продемон­стрировали положительный кумулятивный эффект интенсив­ного использования Интернета на плотность социальных отно­шений. Они пришли к выводу, что использование электронной почты стало дополнением таких видов социального взаимодействия, как личный контакт, а также общение по телефону и посредством почты; оно дополняло, но не заменяло другие формы социального вза­имодействия. Позитивное влияние использования электронной почты на социальные отношения было более важным при взаи­модействии с друзьями, чем с родственниками, и особенно не­обходимым для поддержания связей с друзьями или родней, проживающими далеко. Высокообразованные люди в большей степени склонны к общению со своими находящи­мися далеко друзьями с помощью электронной почты. Молодые пользователи предпочитали посылать электронные письма друзьям, люди старшего возраста в своей практике электронного общения обычно контактировали с род­ственниками. Подобные модели социальных связей были оди­наковы и для мужчин и для женщин.

Хэмптон и Уэллман в 1998—1999 годах провели выборочное исследование самого продвинутого в плане развития сетей города в Канаде. Netville — пригород Торонто — рекламировался как «первое интерактивное сообщество новых домовладельцев». 120 домовладельцам из нижнего среднего класса было предложено каждый день в течение двух лет бесплатно пользоваться Интернетом в обмен на согласие стать объектом исследования. 65% домохозяйств приняли это предложение, что позволило не только наблюдать за ними, но и сравнить их с жителями, не имевшими доступа к Интернету. Оказалось, что пользователи Сети  имели больше крепких об­щественных связей, слабых связей и просто знакомств внутри пригорода и за его пределами по сравнению с теми, кто не был подключен к Интернету. Использование Интернета позволили повысить уровень социального взаимодействия как при комму­никации на дальних расстояниях, так и внутри локального сообщества. Люди стали более осведомленными по части местных новостей благодаря доступу к системе электронной почты, служившей в качестве средства связи между соседями. Использование Интернета укрепило общественные отношения на расстоянии и на местном уровне в том, что касается сильных и слабых связей, инструментальных и эмоциональных целей, а также социального участия в деятельности сообщества. Пользователи Интернета мобилизовались в конце испытательного срока с целью добиться расширения своих связей, для чего они использовали список почтовой рассылки сооб­щества. Таким образом, в эксперименте «Netville» имел место эффект положительной обратной связи между онлайно­вым и внесетевым социальным взаимодействием с использо­ванием Интернета для усиления и поддержания общественных связей и участия в общественной жизни большинства пользова­телей. Патрис Рименс сообщает об ана­логичном эксперименте с «сетевым сообществом» в Нидерлан­дах, который также закончился мобилизацией пользователей, по­требовавших расширения возможностей Сети.

Однако имеются и прямо противоположные сообщения о вли­янии использования Интернета на социальное взаимодействие. В США часто упоминаются результаты двух групповых исследо­ваний в качестве свидетельства изолирующего эффекта Интер­нета. Это онлайновое обследование 4 тысяч пользователей, про­веденное Наем и Эрдрингом (2000) в Стэнфордском университе­те, и ставшее широко известным питтсбургское исследование Краута и др. (1998). Най и Эрдринг отследили модель угасания  межличностного взаимодействия и потери связей с социальным окружением у активных пользователей Интернета, в то же время заметив, что большинство пользователей не испытывали ощутимых изменений в своей жизни. Краут и др. в рамках группового исследования вы­борки из 169 семей на протяжении двух лет установи­ли, что интенсивное использование Интернета вело к ослаблению контактов пользователей с членами их семей в домохозяйстве, сокращению размеров их социального круга и углублению одиночества.

Исследователи попытались проинтерпретировать результа­ты этих исследований. В случае питтсбургского исследования немаловаж­ным фактором явилось то, что эти домохозяйства были первы­ми пользователями Интернета и получили компьютеры от исследователей, собиравшихся наблюдать за их поведением. Ди Маджио, Харгиттаи, Ньюман и Робинсон замечают, что новички Интернета склонны испытывать разоча­рование в среде, которой они не смогли как следует овладеть и которая требует от них приложения усилий, чтобы порвать со своими привычками. Таким образом, некото­рые из эффектов, обнаруженных Краутом и др., возмож­но, были обусловлены отсутствием опыта использования Интер­нета, нежели самим его использованием. Согласно данным анализа, проведенного Катцем, Райсом и Аспденом (2001) по результатам общенациональных телефонных опро­сов, в 1995 году пользователи Интернета чаще, чем те, кто не использует Интернет, испытывали перегрузку, стресс и чувство неудовлетворенности своей жизнью. Однако уже в 2000 году, все еще испытывая «перегруженность жизни» в большей степени, нежели те, кто не использует Интернет, пользователи Сети демонстрировали более глубокое чувство удовлетворенности и более интенсивное социальное взаимодействие при совпаде­нии прочих социально-демографических параметров. Таким об­разом, возможно, что введение Интернета в жизненную практику и получение опыта работы в этой среде способствова­ли постепенной адаптации к новому технологическому окруже­нию, что сопровождалось исчезновением первоначальных не­гативных реакций у людей с недостатком компьютерного обра­зования на стадии внедрения Интернета.

В случае исследования Ная и Эрдринга (2000) отмечавшееся ослабление социального взаимодействия касалось только наибо­лее активных пользователей Интернета, что могло свидетельство­вать о наличии какого-то порога использования Сети, при пере­ходе которого онлайновое взаимодействие наносит тяжелый урон оффлайновым социальным связям. Лучшему пониманию выше­сказанного может помочь другое исследование Ди Маджио, Хар­гиттаи, Ньюмана и Робинсона, согласно которому пользо­ватели Интернета, поначалу не демонстрировавшие признаков ослабления социальных связей, при превышении опре­деленного уровня онлайновой активности все же начинали ис­пользовать Интернет в качестве заменителя других видов деятель­ности и времяпровождения (работа по дому, забота о семье, сон). Таким образом, основная часть имеющихся данных не под­тверждает мнение, согласно которому использование Интерне­та ведет к ослаблению социального взаимодействия и усугубле­нию общественной изоляции. Однако имеется и ряд указаний на то, что при определенных обстоятельствах использование Ин­тернета может выступать в роли заменителя других видов соци­альной активности. Поскольку исследования, подкрепляющие альтернативные точки зрения, проводились в разное время, в различных условиях и на разных этапах практического исполь­зования Интернета, получение каких-либо определенных выво­дов в отношении воздействия Сети на систему социальных свя­зей представляется весьма затруднительным. Однако может ока­заться, что на самом деле проблема здесь заключается в том, правильна ли вообще такая постановка вопроса. Подобной точ­ки зрения фактически придерживается целый ряд ведущих исследователей в данной области, а именно: изучение социального взаимодействия в Интернете и его посредством должно быть помещено в контекст трансформации моделей социальности в нашем обществе. Не следует пренебрегать значимостью тех­нологической среды, нужно вводить специфическое для нее воз­действие в общую эволюцию моделей социального взаимодей­ствия и в их отношения с материальным обеспечением такого взаимодействия: пространством, организациями и коммуника­ционными технологиями.

Понятие «виртуальных сообществ», предложенное пионерами социального взаимодействия в Интернете, обладало одним не­маловажным качеством: оно привлекало внимание к появлению нового технологического базиса социального взаимодействия, отличного от предшествовавших форм социального взаимодействия. Однако оно также стало и причиной возникновения серьезного недоразумения: термин «сообщество» со всеми его мощными коннотациями смешивал различные виды общественных отношений и вызывал идеоло­гические споры между теми, кто испытывал ностальгию по ста­рому, привязанному к пространству сообществу, и горячими приверженцами альтернативных сообществ, появление которых сделал возможным Интернет. Возможно, нужно переопределить понятие «сообщество», пересмотреть значимость его культурной составляющей, обратить внимание на поддержку с его стороны для отдельных индивидуумов и семей и перестать увязывать его социальное существование исключи­тельно с материальным базисом. Полезным рабочим определением  может стать то, что было пред­ложено Уэллманом: «Сообщества — это сети межличност­ных связей, обеспечивающие социальное взаимодействие, под­держку, информацию, чувство принадлежности к группе и соци­альную идентичность». Главным здесь является переход от сообщества к сети как основной форме организации взаимодействия. Сообщества в тра­дициях социологических исследований базировались на общности ценностей и социальной организации. Сети строятся на основе выбора и стратегии социальных деятелей, будь то отдельные лица, семьи или общественные группы. Таким образом, коренная транс­формация социальности в сложных обществах сопровождалась заменой пространственных сообществ сетями в качестве основ­ных форм социальности. Сказанное справедливо для дружеских связей, но еще в большей степени — для родственных уз, когда большая семья распадалась на части, и новые средства коммуни­кации позволяли поддерживать тесные контакты на расстоянии с отдельными членами семьи. Поэтому структура социальности развивалась в направлении сердцевинного социального взаимо­действия, базирующегося на нуклеарной семье в домохозяйстве, на основе которого строились сети избирательных связей в соот­ветствии с интересами и системой ценностей каждого члена до­мохозяйства.

Согласно Уэллману и Джулиа (1999), в случае Северной Аме­рики у ее жителей бывает свыше тысячи межличностных связей, из которых только полдюжины являются тесными и меньше пя­тидесяти — достаточно крепкими. В создании таких близких свя­зей важную роль играет нуклеарная семья, а вот место прожива­ния — нет. В среднем североамериканец знает около двенадцати, своих соседей, но крепкую связь поддерживает с од­ним из них. С другой стороны, согласно данным Хохшилд (1997), работа продолжает играть важную роль в конструирова­нии социальности. Однако образование внутреннего ядра соци­ального взаимодействия, по-видимому, является функцией как немногих сохраняющихся нуклеарных семейных уз, так и высо­коселективных дружеских связей, для которых расстояние пред­ставляет определенное значение, но отнюдь не самое главное. Однако то обстоятельство, что большая часть поддерживаемых людьми связей — это слабые связи, вовсе не означает, что они яв­ляются маловажными. Такие связи выступают в качестве средства получения информации, повышения эффективности труда, про­ведения досуга, общения, гражданского участия, а также просто источника удовольствия. Большинство подобных слабых связей не зависят от пространственной близости и должны обеспечи­ваться какими-то средствами коммуникации. В своей социальной истории телефона в США Фишер (1992) показал, что теле­фон способствовал упрочению уже существовавших структур социальности, и люди использовали его для поддержания контак­тов со своими родными и друзьями, а также с соседями, с кото­рыми они были хорошо знакомы. Андерсон и Трейси, исследуя во­прос использования Интернета в домохозяйствах Великобрита­нии, подчеркивают, что люди приспосабливают Интернет к свое­му образу жизни, а не меняют свое поведение под воздействием технологии.

В настоящее время преобладающей тенденцией в развитии социальных отношений в нашем обществе становится рост ин­дивидуализма во всех его проявлениях. С разных точек зрения ученые-социологи, такие как Гидденс, Патнэм, Уэллман, Бек, Карной и я сам, придавали особое значение возникновению новой системы социального взаимодействия, в центре которой находится лич­ность. После перехода от доминирования первичных отношений (олицетворяемых семьями и общинами) ко вторичным отноше­ниям (олицетворяемым объединениями), сейчас, похоже, созда­ется новая доминирующая структура, основанная на том, что можно было бы назвать третичными отношениями или, по тер­минологии Уэллмана, «персонализированными сообществами», воплощением которых становятся эгоцентричные сети, которые предполагают приватизацию социальности. Такая связь с обществом является специфической формой социальности, а не каким-то психологическим атрибутом. Она имеет в своей основе индивидуализацию отноше­ний между капиталом и трудом, между рабочими и трудовым процессом в рамках сетевого предприятия. Она порождена кри­зисом патриархальности и  распадом традицион­ной нуклеарной семьи, существовавшей с конца 19 столетия. Она поддерживается новыми мо­делями урбанизации, поскольку пригороды расползаются во все стороны, и разрыв связи между функци­ей и смыслом в микрорайонах городов-гигантов способствует индивидуализации и дезинтеграции пространственного контек­ста жизни. И она поддерживается за счет кризиса политической легитимности, поскольку увеличение дистанции между гражда­нами и государством воздействует на механизмы представитель­ства, способствуя выводу индивидуализма из общественной сфе­ры. Новая модель социальности в нашем обществе характеризу­ется сетевым индивидуализмом.

Каким же образом возможности (и ограничения) Интер­нета проявляют себя в этом контексте? Имеющиеся данные, позволяют сделать вывод, что Интернет является эффективным средством поддержания слабых связей, которые иначе были бы утеряны в результате ком­промисса между попыткой вступления в физическое взаимодей­ствие (включая связь по телефону) и важностью такого обще­ния. При определенных условиях он может также помочь в создании новых видов слабых связей, например посредством сообществ по интересам, появляющихся в Интернете и имею­щих разную судьбу. Сети, подобные SeniorNet, связывающие пожилых людей в целях инструментального обмена информа­цией и эмоционально-личностной поддержки, являются типич­ным примером подобного рода взаимодействия. Эти сети слу­жат опорой слабых связей в том смысле, что они редко способ­ствуют построению долговременных личных отношений. Люди входят в Интернет и выходят из него, они переключают свои интересы, они не стремятся идентифицировать свою личность (хотя и не обманывают друг друга), они вступают в контакты с другими онлайновыми партнерами. Однако если соответствую­щие связи оказываются непрочными, данный процесс продол­жается, и многие участники сети используют ее в качестве одно­го из своих социальных проявлений.

Аналогичные выводы могут быть сделаны и в отношении различных онлайновых сообществ, исследованных Стивом Джонсоном и его коллегами. Они представляют собой разновидность тех виртуальных сообществ, которые по­пуляризировал Рейнгольд. Однако, в отличие от сообществ WELL в Сан-Франциско или Nettime в Нидерландах, большинство он­лайновых сообществ являются эфемерными и редко связывают онлайновое взаимодействие с физическим. Лучше всего их вос­принимать в качестве сетей социальности с изменяющейся гео­метрией и переменным составом, соответствующих интересам социальных деятелей и форме самой сети. В значительной сте­пени тема, вокруг которой строится онлайновая сеть, определя­ет состав ее участников. Онлайновая сеть поддержки для боль­ных раком, вероятно, в первую очередь привлечет внимание самих больных и их близких, возможно, еще некоторого числа медицинских работников и социологов, но, скорее всего, окажет­ся неинтересной для наблюдателей, разве что питающих совсем нездоровый интерес.

Интернет, по-видимому, играет положительную роль и в под­держании крепких связей на расстоянии. Нередко отмечалось, что семейным отношениям, испытывающим воздействие со сторо­ны углубляющегося неравенства семейных форм, индивидуализ­ма и — иногда — географической мобильности, благоприятству­ет использование электронной почты. E-mail не только представляется удобным средством дистанционного общения, но и помогает обозначить присутствие без вступления в более глубокое взаимодействие, для которого не всегда хватает запаса эмоциональной энергии.

Наиболее важную роль Интернет играет в структурировании общественных отношений благодаря своему вкладу в развитие новой модели социального взаимодействия, основан­ного на индивидуализме. Как пишет Уэллман, «сложные социальные сети существовали всегда, однако послед­ние технические разработки в области средств коммуникации сделали возможным их появление как доминирующей формы социальной организации». Люди во все больших масштабах организуются не только посредством социальных сетей, но и посредством социальных сетей на основе компьютерной коммуникации. Не Интернет создает модель се­тевого индивидуализма, но развитие Интернета обеспечивает соответствующую материальную поддержку для распростране­ния сетевого индивидуализма в качестве доминирующей формы социальности. Сетевой индивидуализм — это социальная структура, а не собрание изолированных индивидуумов. Индивидуумы строят свои сети, онлайновые и оффлайновые, основываясь на своих интересах, ценностях, склонностях и проектах. Благодаря возможностям Интернета он­лайновое социальное взаимодействие играет все возрастающую роль в общественной организации в целом. Когда использова­ние онлайновых сетей практически стабилизируется, они смо­гут строить сообщества — виртуальные сообщества, — отлич­ные от физических сообществ, но не обязательно менее значи­мые или  менее эффективные в том, что касается объединения и мобилизации. Кроме того, мы становимся свидетелями разви­тия в нашем обществе коммуникационного гибрида, который сводит воедино место в физическом пространстве и киберпространстве и вы­ступающего в роли материальной опоры сетевого индивидуа­лизма.

Здесь будет достаточно упомянуть только одно из многочис­ленных исследований в поддержку этой модели взаимодействия онлайновых и оффлайновых сетей, проведенное Кардозо (1998) в отношении PT-net, одного из первых вир­туальных сообществ в Португалии. Это исследование продемон­стрировало тесное взаимодействие между оффлайновой и он­лайновой социальностью, каждая из которых характеризовалась своим собственным ритмом и специфическими особенностя­ми, однако вместе они формировали неразрывный обществен­ный процесс. Вот что пишет Кардозо: «Мы присутствуем при появлении нового представления о пространстве, где физи­ческое и виртуальное влияют друг на друга, закладывая фун­дамент для возникновения новых форм социализации, нового образа жизни и новых форм социальной организации».

Вивьен Уоллер (2000) продемонстрировала роль Интернета в развитии новых форм индивидуализированной семейной жизни в своем новаторском исследовании использования Интер­нета домохозяйствами в Канберре. Она строит свои выводы на данных Института Пью, согласно которым американцы часто посвя­щают свою активность в Интернете семье: треть из них исполь­зовали Сеть для поиска пропавших родственников, свыше 50% — для расширения контактов с членами семьи, а множество дру­гих размещали информацию о своих семьях на своих web-стра­ницах. Фактически каждый десятый американец являлся членом семьи, в которой кто-нибудь создал семейный сайт. Однако, установив важную роль Интернета для семейных отношений как в Америке, так и в Австралии, Уоллер идет дальше этой констатации, доказывая, что Интернет используется для переоценки семейных отношений в обществе, где люди экспериментируют с новыми формами семьи. Она показывает, как электронная по­чта позволила целому ряду домохозяйств прийти к тому, что она называет «семьями выбора», путем включения в повседневную жизнь семьи посторонних, знакомство с которыми состоялось через Интернет или же контакты с которыми развивались и улуч­шались посредством поддерживаемого Интернетом взаимодей­ствия на протяжении определенного периода времени. Таким образом, практика сетевого индивидуализма способна дать новое определение границам и сущности традиционных ин­ститутов социального взаимодействия, таких, каким является семья.

В других случаях такие онлайновые сети становятся разно­видностями «специализированных сообществ», то есть форма­ми социальности, строящимися вокруг специфических интере­сов. Поскольку люди вполне могут принадлежать к нескольким из таких сетей, отдельный индивидуум стремится формировать свое «портфолио социальных связей» путем дифференцирован­ных инвестиций, осуществляемых в разные моменты времени в различные сети с низкими ограничениями для доступа и низ­ким уровнем вмененных издержек. Результатом этого становит­ся, с одной стороны, необычайная гибкость выражения соци­альности, поскольку индивидуумы конструируют и реконстру­ируют свои формы социального взаимодействия. С другой стороны, относительно низкий уровень обязательств может обусловить определенную хрупкость форм социальной поддерж­ки. Некоторые наблюдатели превозносят разнообразие, плюра­лизм и свободу выбора на социальном уровне, в то время как Патмэн опасается «кибербалканизации» как пути усугубления разложения общественных институтов и спада участия в жизни гражданского общества.

Социология Джона Урри: изучение мобильности и сложности

 

        Джон Урри – профессор социологии Ланкастерского университета, изучающий глобальные изменения и передвижения. Две его важные работы – статья «Мобильная социология» (2000 г.) и книга «Социология за пределами общества» (тоже 2000 г.). В них он рассматривает и переосмысливает социологию как науку, предсказывает, какой будет социология в XXI веке, раскрывает новые механизмы ее развития. Урри утверждает, что социология столкнется с необходимостью осмысления и теоретизирования по поводу перемещения людских и символико-материальных потоков. Задачей социологии станет осмысление взаимопроникновения и связи многочисленных передвижений (мобильностей), прежде всего, мобильностей людей. Если до недавнего времени социология фокусировалась на исследовании различных обществ и их характеристик, то мобильная социология развивает постобщественное направление и анализирует, как глобальные сети и потоки изменяют социальные структуры и их конструкты. Новый социологический метод определяет снижение роли национальных обществ, которые всегда представляли базовый контекст для «обычной» социологии.

 

Мобильность в современном обществе

 

В социологии социальное взаимодействие всегда рассматривалось в рамках пространственно-временных границ. Такое рассмотрение предполагало, что именно национальное государство определяет социальную организацию. Считалось, что социальная структура общества определяется не только материальными, но и культурными компонентами: члены такого общества конструируют общую идентичность, которая определяется историей, культурой, языком и верой. Такое представление господствовало в социологии на протяжении последних двух веков и привело к созданию конструкта идентичности, в которой индивид, чтобы быть полноценным членом общества, должен иметь национальную принадлежность. Теперь «новая» социология рассматривает мобильные общности людей, включенных в потоки. Эти потоки пересекают внешние и внутренние границы обществ и создают новые временные и пространственные координаты.

       Урри отмечает, что мобильность в большей степени горизонтальна, чем вертикальна. Поэтому мобильная социология пересматривает такие социальные категории, как класс, семья, гендерные отношения и т.д. Например, если женщина из мусульманской страны получила возможность работать в США, а ее муж нет, в такой семье, в случае переезда, могут радикально измениться гендерные роли, жена будет работать, а муж ухаживать за детьми. Таким образом, потоки людей определяются их различными стремлениями найти работу, жилье, семью вне границ национального государства. При этом они перемещают не только себя, но и материальные объекты – символы, в том числе информацию.

       Основываясь на концепции сетевого общества, Урри рассматривает социальные сети как новую социальную морфологию обществ. Урри разделяет понятия «глобальные потоки» и «глобальные сети». Такие корпорации, как Макдональд, Кока-Кола и Экспресс-почта, являются сетями. В сетях в виде технологий, навыков и текстов одинаковый продукт переносится в места, контролируемые ТНК. Продукт производится в просчитанной и стандартизированной форме.  Громадные ресурсы отводятся на рекламу, контроль качества, тренинг персонала, распространение корпоративного имиджа. В этом случае расстояние измеряется  временем, которое требуется, чтобы попасть из одного узла глобальной сети в следующий. Такими же сетевыми свойствами обладают не только ТНК, но и крупные международные природоохранные неправительственные и некоммерческие общественные организации (экоНГО). Например, Гринпис имеет глобальную стратегию, проводит стандартизированные кампании и акции, культивирует имидж бескомпромиссной экоНГО во всех странах, где располагаются его офисы.

         Движение в глобальных потоках отличается от движения в глобальных сетях. Глобальные потоки гетерогенны, непредсказуемы в плане мобильности людей, информации, денег, рисков, которые передвигаются хаотично через границы государств и регионов. У глобальных потоков нет определенной пространственно-временной точки, которую они должны достичь. Глобальные потоки имеют различные временные параметры, поскольку в различных потоках различная интенсивность движения людей, информации и предметов. Но различные потоки пространственно и виртуально пересекаются, например, в аэропортах, отелях, банках, Интернет-сайтах, кабельном телевидении, банковских счетах и т.п., но всегда временно.

          Поскольку все потоки представляют собой гибриды субъектов и объектов, в мобильной социологии особое внимание уделяется отношениям «субъект-объект», при этом мир людей и мир физических объектов не разделяется. Нельзя отделить природу от человека, нельзя отделить искусственно созданные предметы от человека, и наоборот. Люди в отрыве от объектов не способны придать смысл потоку, поэтому «чистой» социальной реальности фактически не существует. Нельзя рассматривать людей как создателей общества и нельзя рассматривать общество как институт, формирующий людей, как это было в «старой» социологии. Поэтому Урри считает, что традиционное понимание термина «общество» постепенно выйдет из дискурса.

          Новая социология должна считать материальные объекты акторами, а слияние субъектов и объектов – движущими силами социальных изменений. Новая социология направлена на изучение того, как:

• Сети и потоки связаны в пространстве и времени;
• Класс, гендер и этничность будут определяться под влиянием многообразных перемещений;
• Мобильность людей, вещей, имиджей, рисков  и т.п. влияют на то, как люди меняют место жительства;
• Постоянные миграции и перемещения меняют понятие «гражданство», а также права и обязанности «гражданина»;
• Нелинейные последствия могут проявиться вдали от породившего их источника.

        В статье «Мобильные трансформации «публичной» и «приватной» жизни (2003), которую Урри написал в соавторстве с  Шелером, дана попытка разобраться с проблемой «подавления сферы общественного», о которой, в частности писал З.Бауман. Одной из ключевых социальных проблем XX века была проблема несоизмеримо возросшей власти государства и рынка и подавления сферы приватного. Для начала XXI века характерна другая социальная проблема – падение интереса к участию людей в общественной жизни, ассоциированной коммуникации, ввиду роста коммерциализации и приватизации, увеличения силы частных корпораций. Это влечет за собой разрушение чувства солидарности и подавления коллективистских интересов.

       Шелер и Урри предлагают больше внимания уделять возрастанию мобильности, взаимопереходам и взаимосвязи между моментами публичного и приватного. Авторы предлагают свою собственную социологию мобильности, в рамках которой они утверждают существование потоков и сетевых отношений, с помощью которых осуществляется подвижное соотношение – мобильность – между общественным и частным. Они предполагают, что основную роль в XXI веке будут играть постоянно изменяющиеся формы физической и информационной мобильности, которая вырывает тела из пространственной и информационной замкнутости и неподвижности.

       Общественная и частная сфера  всегда  находятся в мобильном, ситуационном и фрагментированном соотношении, при этом свобода мобильности не является потенциально разрушительной для публичного пространства, стабильной ассоциативной жизни. Авторы приводят аргументы в пользу устранения жесткого территориального деления публичного и приватного, которые постоянно меняются местами и существуют скорее в форме неких быстрых вспышек или проблесков, отвергая вариант прямой «колонизации» публичной сферы частными интересами. Вследствие этого надежда для гражданского общества и демократии зависит от  способности управлять этими новыми материальными мобильными мирами, которые не являются ни строго общественными, ни частными. Поэтому является очень важным изучение роли этих мобильностей в переустройстве общественности и частного с далеко идущими применениями к будущему  гражданского общества.

        Феномен автомобилизма демонстрирует один из случаев современного взаимопроникновения частного и общественного. Находясь за рулем автомобиля, человек одновременно пребывает и в частной сфере и включен в сферу многообразных, связанных с этим общественных отношений.

        Таким же ярким примером мобильного соотношения общественного и частного является роль новых коммуникационных технологий. Наиболее интимные проявления частной сферы теряют свой персональный характер части внутреннего мира человека. Новые формы информационных и коммуникационных потоков приводят к тому, что индивиды, все более мобильные, начинают существовать будто бы вне  своих частных тел, оставляя свой след в информационном пространстве. С одной стороны, люди все больше включаются в глобальные сети информации, с другой стороны, зоны общественного все больше имплантируются в некогда частное интериоризированное пространство личности и ее дома.

       Авторы утверждают, что появление все новых гибридов частного-в-общественном и общественного-в-частном не предполагает автоматически упадка в политике или коллапс демократии. Вместо этого оно может привести к многообразию «мобильных» вариантов потенциальной демократии.

       Шелер и Урри используют понятие глобальных подвижных потоков и анализируют, как эти потоки трансформируют понятие национального. Глобализация рассматривается ими в терминах глобальных подвижных потоков, состоящих из волн людей, информации, объектов, денег, риска и сетей, движущихся вдоль регионов гетерогенными, непредсказуемыми и часто не запланированными способами, что свидетельствует о невозможности существования четкой границы между ними.

       Как следствие существования таких глобальных подвижных потоков, многие явно «общественные» институты перестают быть только национальными. Часть из них связана с трансформирующимися потоками в сфере потребления и досуга (например, Олимпийское движение). Часть представляет собой экономические «общественные» явления, конституированные мировыми финансовыми институтами и многонациональными корпорациями (Всемирный Банк) или организациями, управляющими потоками мировой торговли (ВТО). Некоторые из них действуют на уровне организации государств (ЮНЕСКО), международного сотрудничества (Международная Амнистия) и социальных движений (антиглобалисты).

       Каждое из этих глобальных явлений взаимодействует с другими в рамках комплексной самоорганизующейся и постоянно возникающей совокупности подвижных потоков, которые являются одновременно общественными-и-частными. Велика роль в этих процессах и глобальных средств массовой информации. Комплексная глобальная система, в которую в этих условиях превращается общество, должна анализироваться на основе моделей теории хаоса. А ее будущее будет принадлежать тем, кто сможет управлять этим новым материальным миром на основе теории, утверждающей глобальную мобильность отношений между сферами общественного и частного.

 

Исследование сложности (complexity)

 

       В работе «Глобальные сложности» (2003) Урри уделяет большое внимание обратным связям, взаимодействие между которыми нелинейно. Автором проводится мысль, что в глобальных системах сочетается организация и дезорганизация, а сами они характеризуются непредсказуемостью и отсутствием сбалансированности.

       Начинает Урри с цитирования слов известного английского физика Стивена Хокинга: «Я думаю, что следующий (XXI) век будет веком сложности». Эта ссылка не случайна, так как далее Урри отмечает, что многие прогнозы в начале XXI века сделаны на основе приложения физики сложности к современной социальной науке. А в социологии социальных сетей использованы идеи математики сетей.  Социологи анализируют глобальные процессы с помощью физико-математических представлений о сложных нелинейных адаптивных системах. Представление о таких системах содержится в работах Гидденса, Баумана, Кастельса и других ученых. Суть их сводится к тому, что современный мир представляет собой систему, находящуюся в необратимом движении в неопределенном направлении, которая не имеет единого центра власти и ясно очерченных границ. Никакие явления в этой системе не могут быть названы определенными и статичными, а последствия действий в ней являются непредвиденными. 

       Посредством представлений о сложности Урри предлагает  исследовать современные социальные системы как системы динамичные и саморазвивающиеся. Мир таких сложных систем является миром самовосстанавливающихся структур, внешне стабильных, но  внезапно разрушающихся целостностей, прерывистых равновесий, «эффектов бабочки».

      Урри рассматривает процесс глобализации как серию адаптирующихся и со-развивающихся глобальных систем, каждой из которых присущи такие особенности как необратимость и коэволюция, и они не могут быть окончательно сведены к состоянию равновесия и порядка. Попытки этого добиться приведут только к общему беспорядку. Эти системы не проявляют и не сохраняют неизменную структурную стабильность. С помощью представления о сложности можно изучить, как в этих системах существуют и сосуществуют одновременно порядок и беспорядок, как существуют островки порядка в океане хаоса. Отношения в глобальном мире, полагает Урри.  являются сложными, обильными и нелинейными, включающими в себя многие негативные и позитивные петли обратной связи.  Глобальный порядок представляет собой сложный мир, непредсказуемый и необратимый, беспорядочный, но не анархичный.

       Урри пишет о том, что благодаря этим представлениям социология напоминает новую «социальную физику». Представление о сложности развивается во многих работах, посвященных поиску параллелей между физическими, биологическими и социальными системами.

       В докладе Урри на XVI Всемирном социологическом конгрессе (Дурбан, 2006) был представлен неустойчивый, креативный и почти что неуправляемый характер глобализации. Введенный им принцип сложности (complexity) как нельзя лучше описывает движение различных институтов современного общества,  постоянно проходящих точки бифуркации, способные радикально изменить направление дальнейшего движения. Глубина перспективного предсказания и планирования естественным образом сокращается до минимума. Наш мир – это мир неопределенностей, и в нем выживают те институты, которые мобилизуют  потенциал адаптивности и динамического развития. При этом неопределенность и сложность не представляются фрустрирующими общество факторами. Напротив, индивиды и социальные группы обучаются любить отсутствие стабильности. Они живут в ней как в самой естественной среде обитания.

            Урри выделил пять особенностей социальных связей в новую эпоху.

1.Социальные связи стали более индивидуальными, поскольку каждый человек активно конструирует их, перемещаясь в пространстве и используя новые средства коммуникации.

2.Эти связи кратковременны, но очень интенсивны.

3.Им присущ «сетевой капитал», преодолевающий социальные границы

4.Произошло слияние работы и игры. Рабочие места превращаются в места досуга, а отдых превращается в работу. «»  и другие «сетевые события» трансформируются в работу со своими друзьями.

5.Новые социальные связи неразрывно связаны с мобильными телефонами, Интернетом, кредитными картами и т.п.

Теория глобальных систем Урри тесно связана с теорией рефлексивной модернизации. Урри утверждает, что в современном мире системы коммуникации и информации составляют основу повышающейся рефлексивности. Глобализация порождает новые институты, которые служат для осуществления функции рефлексивности, например, институты экспертизы по оценке локальных и глобальных изменений. При этом научный мониторинг отражается в культурной индустрии, которая формирует новые символы. Рефлексивная модернизация развивается под влиянием глобальных потоков и космополитичности вовлеченных в нее людей. Космополитизм вытесняет культурную и национальную рефлексивность в контексте глобальных изменений. Происходит перемещение научной дискуссии от метафоры «общества риска» к «культуре риска», которая оперирует трансграничными рисками, такими, как международный терроризм, загрязнение мирового океана, природные катаклизмы. Но культура риска не всегда несет отрицательную коннотацию, она также включает риски, которые несет с собой любой процесс инноваций при их внедрении, например, генетически модифицированные организмы.

Таким образом, мир переживает сдвиг от модернизации и постмодернизации к рефлексивной модернизации, и от обществ -  к сетям и потокам.