В произведениях Кузнецова ощутимо его народно-поэтическое мировосприятие. Прикосновение к вечным темам, острейшим конфликтам времени, трезвость взгляда и романтический порыв, взлет фантазии, обращение к средствам фольклора - все это должно помочь постижению глубины жизни, мира, бытия.
Лирическому герою Кузнецова свойственно трагическое состояние души. Лирический герой одинок, и это не удивительно, ведь «русскому сердцу везде одиноко», но он все-таки пытается пробудить народ от страшного сна, вытащить его из бездны, поднять «душу, не помнящую родства» до осознания высоты национальных идеалов добра, любви и красоты, повторяет великие имена, «забытые землей», отчаянно призывает: «Трудись, душа ты окаянная!».
Лирический герой Кузнецова видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках «железного» века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет «сводным братом» Люцифера. При этом лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия.
Боль, возмущение лирического героя Кузнецова, четкость его нравственной и общественной позиции по отношению к трагедии русского народа, наполовину уничтоженного в самом жестоком веке человеческой истории, видны в стихотворениях «Баллада об ушедшем», «На Рязани была деревушка…», «Кольцо». Обращаясь к снам, мифам, фантастике, Юрий Кузнецов сумел выразить весь драматизм русского исторического опыта.
«Кольцо»
Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.
Вся поэзия Кузнецова, все ее ошеломляющее мироздание, вся ее образная система базируются на непременном присутствии мифологической реальности.
Мифологическая реальность, показываемая Юрием Кузнецовым, не только вне-разумна: эта реальность бесконечно повторяема.
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землей,
Окольцованный мертвой змеей.
В итоге созданный Кузнецовым мир приобретает резко трагические и в то же время языческие, как бы донравственные, докультурные черты. Он одновременно воспевает и «сказку русского духа», и «хаос русского духа».
Милый сердцу поэта «кондовый сон России», вековой душевный покой, по его мнению, искони прекрасен и гармоничен, потому что освобожден от придуманных нравственных установлений, от «ига добра и любви» («Тайна добра и любви»). Неслучайно даже символический абстрактный образ поиска древнего истока, поиска, прорезывающегося через позднейшие наслоения истории и культуры, даже он несет смерть живому, даже он беспощаден и жесток:
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник,
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
Вот исчез, снова вышел со свистом.
— Ищет моря, — сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.
Лирический герой Ю. Кузнецова мечется между двумя крайностями. С одной стороны, он мечтает вернуться к этому изначальному языческому — сверхчеловеческому! — покою, возвышающемуся над заблуждениями человечества. Тогда в его лирике появляются стихи, наполненные презрением к «поезду» человеческого быта, к «обыкновенному» человеку, который «не дорос» до 'простора: «ему внезапно вид явился настолько ясный и большой, что потрясенный он сломился несоразмерною душой». С другой стороны, лирического героя Кузнецова не отпускает чувство пустоты, тоска по пониманию и теплу. Это предельно обостренное, но знакомое по лирике Рубцова чувство богоставленности, экзистенциального одиночества. «Не раз, не раз о помощи взывая, огромную услышу пустоту...», «Все, что падает и кружится, великий ноль зажал в кулак...», «Меня убили все наполовину, а мне осталось добивать себя...», «Мир остался без крова и хлеба. Где вы, братья и сестры мои?» — такие безысходные формулы проходят через его лирику, зримо