Пушкинская речь – речь, произнесенная Достоевским 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности и опубликованная 1 августа 1880 года в «Дневнике писателя».
Достоевский говорит о Пушкине как о чрезвычайном, пророческом и возможно единственном явлении русского духа. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь зародившегося в обществе.
Уже в раннем периоде пушкинского творчества на деле проявляется могучая самостоятельность. Достоевский отмечает, что в образе Алеко, героя одной из самых ранних своих поэм («Цыганы»), Пушкин изобразил глубоко своеобычный русский тип «несчастного скитальца в родной земле». Этот тип искателя-идеалиста проходит через самые разные периоды российской истории, и если во времена Пушкина неудовлетворённые дворяне шли на поиски романтики в цыганские таборы, то в эпоху самого Достоевского многие из таких людей ударились в социализм, веруя, как и Алеко, что достигнут счастья не только для себя самих, но и всемирного. «Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится».
Однако здесь же Пушкин показывает главную ошибку таких неугомонных русских натур. Они ищут выхода в перемене внешних условий, а надо искать правду внутри самого себя – сломить свою гордость, заменить праздное времяпровождение упорным трудом, работать на благо родной земли, понять собственный народ и святую правду его. Неудовлетворённость и искания порождаются ненормальным состоянием России после петровских реформ. Предавшись западному подражательству, она сошла с собственной почвы, и лучшие русские люди чувствуют себя в собственной стране, как в чужой.
Тему, звучащую уже в «Цыганах», Пушкин ещё отчётливее развивает в «Евгении Онегине». Внешне не похожий на Алеко Евгений есть, в сущности, тот же не нашедший себя в обычной жизни «скиталец». Столичный житель, он не может обрести внутреннюю цельность, ибо «слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве». «Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина». Достоевский даже выражает мысль, что «может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы» – и именно потому, что, воспитанная в простонародной глуши, она сохранила куда более тесную связь с русскими привычками, с национальной почвой. «Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека».
Творческая личность Пушкина достигает ещё большего развития в последний период его творчества, когда он даёт целый ряд оригинальных переложений мотивов чужеземных литератур. При знакомстве с ними становится ясным, что ни один из великих иностранных гениев не обладал «такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин». «Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность». Если бы на пушкинском «Дон Жуане» не было подписи автора, никто никогда бы не догадался, что это написал не испанец. В фантастических образах «Пира во время чумы» как наяву предстаёт сумрачный и мрачный гений протестантской Англии. В «Подражаниях Корану» точно выражена простодушная величавость и грозная кровавая сила мусульманства, а в «Египетских ночах» – упадок античного мира, где люди в предсмертной скуке и тоске тешат себя фантастическими зверствами.
Эту всемирную отзывчивость Достоевский и считает главной особенностью русского духа. «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком», не теряя при этом собственной своебычности. Даже сама петровская реформа, разобщившая Россию с родными началами, могла осуществиться и удержаться лишь потому, что и сам Пётр, и весь русский народ инстинктивно прозревали в ней не только чисто практическую, утилитарную цель, но и дальнейшую, несравненно более высшую – тягу к единению всечеловеческому! «Что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?... Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное». «И я верю, что грядущие русские люди поймут: стать настоящим русским и будет именно значить… – указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
Достоевский заключает: «мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание… Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе… Но Пушкин умер в полном развитии своих сил и унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
