1.Очерк Гончарова «Фрегад Паллада» как самостоятельное произведение и как важная ступень в реализации замысла романа «Обломов»
2.Творчество Достоевского первой половины 60-х годов(«Униженные и оскорбленные», «Записки из мертвого дома», «Записки из подполья»). Острота поднимаемых социальных и эстетических проблем.
3.Роман Толстого «Анна Каренина». Тематика, проблематика, идейная напрвленность
1. Фрегат „Паллада“» — книга очерков Ивана Александровича Гончарова, составленная на основе путевых заметок, которые написаны во время экспедиции на военном парусном корабле в 1852—1855 годах. Гончаров, входивший в личный состав фрегата в качестве секретаря главы морской экспедиции вице-адмирала Евфимия Васильевича Путятина, вместе с экипажем посетил Англию, затем побывал в некоторых странах Африки, Китае, Японии; в Петербург писатель вернулся по суше через Сибирь.
Причина, побудившая писателя отправиться в кругосветное путешествие – творческий кризис. Он думал, что путешествие и есть то единственное, что необходимо теперь его Обломову. Работая над ним с 1847 года, Гончаров стал замечать, что он, автор, все сильнее заражается некоторыми опасными свойствами своего героя. Поэтому он и отправился в путешествие. Сначала они прибыли в Англию. Она произвела неприятное впечатление: торговля здесь возводилась в ранг религии, сердечный порыв тщательно скрывался и контролировался, между детьми не мыслилось шалости, в парке не было самородного кустика и все здесь противно породисто: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины»
Другие впечатления вызвал следующий пункт на карте: остров Мадейра. Прибыв туда, он в эти же дни пишет первый законченный фрагмент будущей книги о кругосветном плавании. Очерк назван «Атлантический океан и остров Мадера». Здесь на писателя ошеломляюще подействовала природа тропиков и красота тропических ночей.
В Саймонсбее (24 мили от Кейптауна) «Паллада» встала на длительный ремонт. За месяц пребывания Гончаров успел увидеть, как медленно, но верно подчиняются африканцы колонизаторам, как они выучиваются наряжаться, пить вино, увлекаться роскошью, их побеждает вездесущий английский «комфорт»
В письмах, которые он шлет в Петербург, иногда сквозят разочарование, усталость. Вообще все путешествие до странности похоже на сон, а Азия — это словно некая на тысячи миль распростершаяся Обломовка. Но если присмотреться, это у него вовсе не сатирический образ. «Сонное царство» Востока постепенно проявляется в книге как своеобразная форма самосохранения, пассивного противостояния инородному напору. Азиатский халат Обломова.
В Сингапуре Гончаров впервые увидел, как в отеле англичане и американцы, садясь в кресло, кладут ноги на стол. Европеец все агрессивнее навязывает аборигену свою «просветительскую» программу, которая заключается фактически в спаивании населения: продаже ему опиума в немыслимых масштабах.
Япония же приятно удивила писателя –здесь«местный колорит» сохранялся в чистейшем виде,ни в чем не было и намека на подражание европейским образцам.
…После вторичного посещения Нагасаки «Паллада» по пути к Маниле бросила якорь у Ликейских островов. Гончаров с некоторым предубеждением смотрел на берега, поросшие тенистой тропической растительностью. Но оказалось, что он нашел следы естественного существования, нетронутый англичанами, как он думал» кусочек рая на земле. Но радость была недолгой, оказывается: всего два дня назад были американцы и взяли Ликейские острова под свое покровительство!'..
После выхода из Манилы, В первой половине мая фрегат вошел в Татарский пролив, а 22-го числа стал на якорь в Императорской гавани. Началось размонтирование отслужившего свой срок корабля. Большую часть его команды адмирал перевел на только что прибывший фрегат «Диана», который должен был вновь отправиться к берегам Японии. Однако Гончаров попросился вотставку. Возвращаться домой пришлось Сибирью.
Снача ла на шхуне «Восток» плыли до Николаевского поста, потом до Аяна и там до Якутска на лошади. Остановившись в Якутске, он приятно поразился, узнав, что на всем громадном пространстве к востоку от него запрещена продажа вина.
Потом Гончаров въезжает в Иркутск и такими словами закончит он «Фрегат «Паллада»:
В самую заутреню Рождества Христова я въехал в город. Опухоль в лице была нестерпимая. Вот уж третий день я здесь, а Иркутска не видал. Теперь уже — до свидания».
Писарев отмечал: что «….очерки представляют из себя чисто литературные эстетические красоты,в них мало научных данных, в них нет новых исследований, нет даже подробного описания городов [( а ведь именно для всего этого Гончаров был взят на фрегат в ка-ве секретаря)]… вместо этого читатель находит ряд картин, набросанных смелою кистью, поражающих своей свежестью и оригинальностью. Вывод:
перед нами самостоятельное художественное, а не документальное произведение
Примачательно, что время написания «Обломова» окольцовывает годы работы над «Фрегатом» (1848–1852–1857–1858). Несмотря на резкое жанровое различие, обе книги необычайно сильно перекликаются тематически: тема путешествия постоянно присутствует в «Обломове» — то в виде книг, которые читает Илья Ильич, то как пугающая его перспектива заграничной поездки в лечебных целях, то как перечень коммерческо-туристических вояжей Штольца. Общим является мотив сна: «Дремлющий восток» и сон Обломова. И в той и в другой книгах описаны последние ночные часы феодального мира и идущее им на смену, еще способное обольстить утро капиталистической действительности. И в той и в другой книгах конфликтно сведены, включены в острый диалог «старая» и «новая» правды. Сюжет «Фрегата» послужил основой для основного сюжета «Обломова», поэтому нельзя осмыслить одно произведение без другого.
2. Период зрелого творчества (1860 - ///
В годы неволи Достоевский не оставлял писательского труда: в Петропавловской крепости, ожидая приговора, он сочинил рассказ "Маленький герой", в Семипалатинске - повести "Село Степанчиково и его обитатели" и "Дядюшкин сон", а в остроге вел записи тюремного фольклора, составившие "Сибирскую тетрадь". Однако качественно новый этап его творчества начинается именно в 60-е годы, когда он приступает к созданию своих самых значительных произведений, принесших ему всемирную славу как одного из самых глубоких писателей-мыслителей. Вместе с братом Михаилом он также издает журналы "Время" (1861 - 1863) и "Эпоха" (1864 - 1865). В этих журналах формировалась идеология "почвенничества" в полемике с революционными демократами, с позицией "Современника" Н.Г. Чернышевского и "Русского слова" Д.И. Писарева, в дискуссиях с Н.А. Добролюбовым, М.Е. Салтыковым-Щедриным, М.А. Антоновичем и др. Почвенники продолжали обсуждение славянофильско-западнической проблематики в новых исторических условиях, когда активно распространялись идеи естественнонаучного материализма, классовой борьбы, радикальных преобразований на пути к "единоспасающему" прогрессу. Достоевский подчеркивал, что стремление отыскать общую формулу для всего человечества, отлить готовую форму для всех национальностей ставит под сомнение саму идею прогресса, ибо без собственного фундамента и родной почвы "ничего не вырастет и никакого плода не будет", а движение вперед может обернуться невозвратными потерями. В печатавшихся на страницах журнала "Время" "Объявлениях об издании "Времени", "Ряде статей о русской литературе", работе "Два лагеря теоретиков" и других писатель утверждал, что органическое развитие русской культуры и народного самосознания нарушилось Петровскими реформами, которые были исторически необходимы, но проводились не нормальным, естественным путем, а революционными, насильственными, противоречившими народному духу средствами. В результате образовалась огромная пропасть, разделяющая "наше цивилизованное "по-европейски"общество с народом", далеко разводящая интересы разных сословий. Главным губительным следствием удаления высшего слоя общества от "земли" Достоевский считал потерю живых связей с традициями и преданиями, сохраняющими атмосферу непосредственной христианской веры. По его мнению, возвышение над народом и атеизация дворянской интеллигенции создавали благоприятные условия для смещения иерархии духовных ценностей, развития болезненной гордыни ума, вызревания наивной и безграничной уверенности в непогрешимости "науки" и в незаменимости внешних социальных преобразований в деле нравственного благоустроения человечества. Следовательно, необходимо "примирение цивилизации с народным началом" - в его разных, но самых лучших и наиболее глубоких проявлениях.
Эта "почвенническая" логика по-разному отразится и в художественных, и в публицистических произведениях писателя. Например, в "Записках из Мертвого дома" (1860) дантовские картины каторжного ада сочетаются, говоря словами самого автора, с осмыслением "возврата к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного". В "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1863) Достоевский обнаруживает в природе западного человека "начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления", которое несовместимо ни с каким "братством" - ни с христианским идеалом, ни с социалистическими идеями. Отныне в его сознании существуют как бы две Европы: на смену "первой" Европе "святых чудес", высоких идеалов, вдохновенного духа, мощной культуры, которая жизненно угасает и превращается в музей, в "камни" и "могилы", приходит "вторая" Европа корыстных побуждений, усредненных стандартов, мельчающего вкуса: Европа духовного нигилизма и убийственного позитивизма, где "Бог умер" (Ницше), а "средний европеец" становится орудием "всемирного разрушения" (К.Н. Леонтьев). Писатель с горечью обнаруживает, что "чудеса" многовекового и вдохновенного культурно-исторического строительства на Западе молчат, отступили в тень перед новыми "идеалами", когда "высшее место в Европе отведено миллиону", когда вырабатывается "самый главный кодекс нравственности" (накопить фортуну и иметь побольше вещей), когда лицемерно прикрытые заботы о самообеспечении и самообогащении занимают все внимание человека, когда господствующий индивидуализм отодвигает в сторону всякое помышление обобщем благе. В натуре же русского человека, по его убеждению, живет "потребность братской общины", которая сумела сохранить народ, "несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников". Именно поэтому он полагал, что в России возможен "русский социализм", т.е. устройство общества на христианских основаниях.
В 1861 г. Достоевский публикует роман "Униженные и оскорбленные", в котором присущее ему в 40-е годы "гуманистическое" изображение "маленьких людей" обогащается элементами будущих романов-трагедий, зондированием эгоцентризма человеческой природы, анализом бессилия "естественной морали" перед господствующим злом. И чем дальше, тем больше социальная неполноценность или значительность героев в художественном мире писателя неизмеримо перекрывается величием или ничтожностью их души и местом надуховно-нравственной"лествице", способностью или неспособностью осознавать и преодолевать собственное "подполье" на пути к "святости". И именно с "Записок из подполья" (1864), которые могут рассматриваться как своеобразное художественно-философское введение к последующим произведениям и в которых заложена скрытая полемика с рационалистическими и сенсуалистическими представлениями о человеке, начинается принципиально целеустремленное выражение центральных идей всего позднего творчества Достоевского. "Только я один, - писал он, - вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!" (I, 16, 329). Писатель приходил к выводу, что "причина подполья" заключается в "уничтожении веры в общие правила. "Нет ничего святого". Оторванный от "почвы" и от "святого", т.е. от христианского идеала, герой "Записок из подполья" оказывается заложником непреображенной человеческой природы и свободы, в свете основополагающих закономерностей и возможностей которых Достоевский станет отныне подвергать глубочайшему философско-эстетическому анализу не только противоречия и тупики в межличностных отношениях, но и ограниченность и утопичность в генеральных идеях социализма, капитализма, цивилизации, гуманизма, позитивизма, науки, прогресса и т.д. В одной из статей о Достоевском Вл. Соловьев сформулировал принципиальный итог, который вытекает из художественных раздумий автора "Записок из подполья" и знаменитых романов над неизбывными условиями и коренными особенностями пребывания человека в мире: "Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, - пока эта темная основа у нас налицо - не обращена - и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей слепых, глухих, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления". (Соловьев Вл. Соч. в 2 т. Т. 2 М., 1988, с. 311).
Продолжая свою мысль, философ подчеркивал, что истинное плодотворное дело и духовный рост возможны тогда, когда в природе и человеке есть положительные силы добра и света, которых нет без Бога. Поэтому неудивительно, что вопросы "что делать?" или "кто виноват?", задававшиеся, как известно, не только Н.Г. Чернышевским или В.И. Лениным, Л.Н. Толстым или А.И. Герценом, но и волновавшие умы ведущих героев-идеологов Достоевского, получали на практике неудовлетворительные ответы, ибо они ставились и решались в границах не только не преображенной, но все более темной основы человеческой природы.В своих главных произведениях Достоевский последовательно раскрывал, что и "лекаря социалисты" и проповедники "разумного эгоизма" и иных подобных идей оказывались в положении слепых поводырей, не способных увидеть скрытое иррациональное содержание рассудочных теорий, подспудные болезни здравого смысла, опасную активность невменяемого по отношению к собственной ограниченности разума, утопичность любых социальных преобразований при опоре на безумно-эгоистические начала деятельности людей.
Автор "Записок из подполья" устами своего героя-парадоксалиста утверждает свободу как глубочайший метафизический корень, основную ценность и одновременно самый крупный камень преткновения в жизнедеятельности людей: Свое собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотения? Человеку надо - одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела".
Свой изощренной диалектикой и практическими действиями идеолог "подполья" как бы демонстрирует универсальные качества непросветленного человеческого сознания и "фантастичность" волеизъявлений "самостоятельного хотения", причудливые "капризы" которого способны разламывать изнутри упорядоченность всяческих рационалистических схем и рассудочных выгод, регламентированность социалистического муравейника или комфорт капиталистического дворца: "А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарфимы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить" (II, 4, 469) По Достоевскому, глупость и злость воли "гордого человека", доходящие в предельном выражении до "любовного" культивирования своего "подполья", самообожествления, богоборчества и сатанинских дерзаний ("все позволено"), излечиваются лишь благодатной помощью на пути сознательного преодоления собственного подполья и свободной любви к Богу и ближнему, движения к "святому". Поэтому в художественном мире писателя нет, как в традиционном реализме, промежуточных "средних типов", почти все его герои с их сложностью и противоречивостью, непредсказуемостью и нюансированностью проявляют крайние следствия либо причастности, либо непричастности к противоположным началам в трагедии человеческой свободы. Человекобог или Богочеловек, Аполлон Бельведерский или Христос, Царство дьявола или Царство Божие, самообожествление или Богоутверждение - таковы полюсы, которые образуют основные силовые линии "пятикнижия" романиста и скрепляют в нем разнообразный материал одной центральной мыслью: без Бога нет и человеческой личности, а в любом гуманизме всегда, рано или поздно, будет гибельно торжествовать, переодеваясь и маскируясь, "натура" с ее нигилистической гордыней, эгоцентрическими импульсами, властными притязаниями, всяческими "почесываниями", "капризами" и "фантазиями".
Прежде чем приступить к рассмотрению иерархически-смысловой логики, как бы растворенной в непосредственной проблематике главных произведений Достоевского, необходимо раскрыть существенные особенности этой центральной мысли и своеобразие соответствующей ей художествнно-философской методологии. Еще в начале творческого пути он писал брату Михаилу: "Человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком" (Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15 т. Т. 4. Л., 1989, с. 469 - 470; далее ссылки на это издание, обозначаемое римской цифрой I даются в тексте с указанием тома и страницы (I, 28, кн. 1, 63) По его мнению, в любой общественно значимой деятельности, а в писательской особенно, "надо кореннее браться за дело", то есть исследовательски всматриваться в глубину и суть раскрывающихся явлений, искать их дальние, не видимые на переднем плане, но главные причины в тайниках человеческой природы.
Тщательное исследование тонкостей и неожиданных поворотов человеческой души, сосуществования в ней порою диаметрально противоположных склонностей и побуждений позволяло писателю видеть более общие и самые глубокие духовно-нравственные конфликты, в которых ему открывалась изначальнаядвусоставность бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожества человеческого существования. Неискоренимая мерцательная двойственность человеческой природы, соединяющей в себе, если воспользоваться известными строками Г.Р. Державина ("Я царь, я раб, я червь, я Бог"), царские и рабские, божественные и червичные начала, когда во всегда двоящихся картинах мира добро и зло многообразными переплетениями событий и поступков слиты в неразрубаемый узел, а постоянно взлетающий на духовную высоту человек с таким же постоянством шлепается в грязь, с юных лет озадачивала Достоевского и становилась предметом его пристальнейшего внимания. "Атмосфера души человека состоит из слияния неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен. Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслью. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и из высокой изящной духовности вышла сатира… Как малодушен человек! Гамлет, Гамлет!" (I, 28, кн. 1, 50). Это высказывание словно в зародыше содержит размышления Достоевского в записи 1864 года "Маша лежит на столе…" о срединности и переходности человечества, о человеке как своеобразном мосте, противузаконно соединяющем идеал любви к Богу и ближнему и противуположную идеалу натуру. "Шеф земли" оказывается "пробным существом", способным даже благородство и героизм оборачивать подлостью и пошлостью.
Углубленные исследования самих корней подобных фундаментальных парадоксов, приобретающих на поверхности душевной жизни отдельной личности и общественных отношений в целом многоразличные выражения, становится главной писательской задачей Достоевского. Когда его называли психологом, он уточнял такое определение и говорил о себе как о реалисте в высшем смысле, проникающем в глубины и законы человеческого духа. Его художественно-философскую методологию можно характеризовать как пневматологию, в которой истинное значение психологических, политических, идеологических, экономических, эстетических и иных проблем раскрывается в сопоставлении с тем или иным основополагающим метафизическим образом человека, с его коренными представлениями о своей природе, ее подлинной сущности, об истоках, целях и смысле бытия.
3. В первую очередь произведение можно охарактеризовать как семейный роман. В центре сюжета жизнь и судьба нескольких семей. Семейные отношения и конфликты выдвинуты на первый план произведения. В тоже время через историю семейных отношений описывается множество социальных и общественных процессов, а судьбы героев раскрывают их внутренний мир, развитие их личности. Поэтому роман может характеризоваться и как психологический и социальный.
Проблематика романа «Анна Каренина» Л.Н. Толстого
• Семья, брак (роль семьи в жизни человека ( «мысль семейная» (Л. Толстой) поиски основ крепких семейных связей: «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему »).
• Любовь.
• Взаимоотношения родителей и детей (право женщины / мужчины в жизни за движениями своей души или долг перед членами своей семьи, прежде всего детьми - судьба Сергея Каренина и маленькой Ани.)
• Место человека в обществе.
• Смысл бытия.
• Жизнь и смерть.
• Обязанности и ответственности.
Роман открывается взятым из Библии эпиграфом «Мне отмщение, и Аз воздам». Много лет спустя Толстой признавался, что выбрал этот эпиграф для того, «чтобы выразить ту мысль, что, то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием все то горькое, что идет не от людей, а от Бога и что испытала на себе и Анна Каренина». Повествование определялось двумя основными сюжетными линиями, которые практически не пересеклись, если не считать единственной встречи двух главных героев (Анны Карениной и Константина Левина. И на основе этих двух линий раскрывается проблематика романа. Анна Каренина богата, умна, красива, много читает, разбирается в искусстве, она замужем, но мужа не любит, она будто живет в ожидании жизни, и встреча с Вронским меняет её. Чем больше Анна отдается своему эгоистическому стремлению к счастью и чувственной любви, тем больше она разрушает свою семь и саму себя. Она обманывает мужа, бросает сына, не хочет слышать голос собственной совести: «Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни. Воспоминание несчастия мужа не отравляло её счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нём.С другой стороны, несчастие ее мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться». Между тем Вронский «несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал». Анна же, напротив, всё больше привязывалась к Вронскому, требуя от него постоянного внимания и подчинения, ужасно ревнуя его ко всему. Все ее существо сосредоточилось на страстной любви к Вронскому, который всё больше охлаждался и вызывал ненависть:
«Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся. И помочь этому нельзя. Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других?» Анна приходит к мысли, что вся жизнь есть обман, страдание и зло и желая прекратить мучения, она бросается под поезд. Так Толстой показывает, как страсть разрушает человека, как женщина, увлеченная этой эгоистичной страстью, перестает выполнять свое истинное предназначение жены и матери, и в итоге теряет смысл жизни, предпочитая добровольную смерть. Другой важный персонаж, тип правдоискателя - Левин Константин. Константин Левин — автобиографический герой. Толстой образовал его фамилию от своего имени «Лев», которое он произносил как Лёв. Нравственные и хозяйственные искания приводят его к отрицанию зла цивилизации: городской светской жизни, пореформенных буржуазных преобразований в России и к утверждению добра природы, явленного в деревенской семейной жизни, крестьянском и помещичьем совместном труде. Но к идеалам он идет тяжелой дорогой разочарования. Толстой создавал своего героя уже после ночи «арзамасского ужаса», которая заставила его переосмыслить всё сущее. Единственная глава романа, имеющая особое название («Смерть»), показывает нам особое отношение и Левина к уходу в мир иной. То, что «уяснялось» для его брата Николая, оставалось тайной для наблюдателя. «Ужас пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти» ощущает Левин, те же чувства волной захлестнули Льва Толстого в Арзамасе. Словно не желая оставлять своего героя наедине с этими переживаниями, автор являет Левину новое чудо — ожидание ребёнка. В этом периоде Константин вновь показан как человек больших страстей: его отношение к жене («ты такая святыня для меня»), его поведение во время родов Кити — это крайности. То же касается его попыток постижения жизни: в раздумьях о её смысле и назначении он приходит в тупик, и это так влияет на него, что Константин — счастливый семьянин и радушный хозяин — всерьёз задумывается о самоубийстве, вновь совершенно не беря в расчёт своих близких. В последних главах в образе Левина проступают черты толстовства. Это непротивление злу насилием: «Он не мог согласиться с тем, что десятки людей имели право, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, а главное потому, что он вместе с народом не знал, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей». Также в духе толстовство происходит познание Бога Левиным через некое озарение: ««Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, – она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно». На эту мысль его натолкнул мужик сказавший о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-божью.
