Литература ХХ в. характеризуется повышенным вниманием к внутреннему миру человека. Безусловно, Кафку также интересуют тонкие душевные переживания человека, но все таки больше внимания он уделяет обстоятельствам, условиям, которые формируют этот многообразный внутренний мир. При этом Кафка из всего многообразия сферы душевной жизни человека рассматривает только несколько аспектов: его интересуют возникновение и работа механизмов страха, вины, зависимости. Он рассматривает их в чистом виде - как абстрактные модели поведения.
Ощущение трагичности и абсурдности жизни сближает Кафку с экспрессионистами, но его проза по стилю скорее традиционная, чем авангардистская. Кафка "экспрессионист" по мироощущению. Его цель - выражение собственного внутреннего состояния, трагического и раздвоенного, затем эта внутренняя картина проецируется на внешний мир - результат проза Кафки.
Кафку одновременно называют австрийским и немецким писателем, но в обоих случаях - классиком и величайшим писателем нашего времени. И это не случайно. Влияние прозы Кафки, особенно его романов "Процесс" и "Замок", на литературу ХХ века было чрезвычайно широко (пик популярности в Западной Европе приходится на 50-60-е гг., в России в это время Кафка - запрещенный писатель) и вызвало если не целое направление в литературе, то общее желание изменить смысл литературы. Кафка, который при жизни не принадлежал ни к одному литературному течению, сумел выразить всеобщие устремления модернистского искусства ХХ в. Он одним из первых в сфере художественной прозы обратился к темам абсурда и разорванного сознания. Специфика прозы Кафки заключается в том, что новое содержание (т.е. нелогичное, иррациональное, фантасмагорическое, абсурдное, "сновидческую" реальность) воплощается в нарочито логичной, ясной, аскетичной форме, при этом Кафка полностью сохраняет традиционную языковую структуру, связность и причинно-следственную логичность. Иначе говоря, с помощью традиционных классических приемов Кафка изображает "нереальные" ситуации, и его герои могут логично на протяжении нескольких страниц рассуждать о нелогичных, просто невероятных вещах как о самых обыкновенных, при этом авторский комментарий отсутствует, дана только точка зрения героя, и читатель должен полагаться на собственный опыт. В результате возникает эффект: "все ясно, но ничего непонятно"; чувство шока, дискомфорта, безумия, иначе - "кафкиана", скрытая ("перманентная") революция в прозе. Самые неправдоподобные и абсурдные события у Кафки, как, напр., превращение человека в насекомое в "Превращении" изображаются настолько обстоятельно и подробно, с большим количеством натуралистических деталей, что в конечном счете возникает ощущение их нерушимой достоверности.
Феномен Кафки и "кафкиана" неоднократно становились предметом размышления писателей и философов ХХ века. Так, готовя очерк к десятой годовщине со дня смерти Кафки, Вальтер Беньямин завязывает переписку с Гершомом Шолемом, Вернером Крафтом и Теодором Адорно, а также беседует о Кафке с Бертольдом Брехтом. Шолем объясняет прозу Кафки с позиций каббалистики, Адорно находит у Кафки недостаток диалектики (в ее гегелевском понимании), Брехт вписывает Кафку в широкий социальный контекст, Крафт указывает на более сложную связь текстов Кафки с законом и его представителями. Эжен Ионеско, французский драматург, создатель "театра абсурда" говорил о Кафке:.
На оригинальную и уникальную прозу Кафки оказали влияние Гофман и Достоевский, а из философов - Шопенгауэр и особенно Кьеркегор, которого Кафка считал наиболее себе близким. Художественной манере Кафки присущи строгость и прозрачность формы, строгая логика развития мысли и сюжета, аллегоричность и многозначность, сочетание фантастики и реальности. Мир часто изображается у Кафки без указания конкретных примет времени и места, однако этот вневременной нереальный мир построен по реальным законам общества. Кафка часто прибегает к гротеску, аллегории и притче как к средствам сатирического иносказания и философского обобщения. Кафку называют мастером иносказания. По мнению Вальтера Беньямина, в прозе Кафки вечные, архетипические ситуации, которые Кафка не столько сам сочинил, сколько пересказал, сумев извлечь их из неких глубинных пластов (коллективного бессознательного?).
Вся за редкими исключениями проза Кафки в той или иной степени имеет притчевый характер (см., напр., новеллы "Как строилась великая китайская стена", "Голодарь", "В исправительной колонии"). Универсальная архетипическая притчевая модель текста предполагает следующие характерные черты:
полисемантичность - наличие многих равноправных смыслов, возможность различных толкований текста, т.е. текст имеет одновременно несколько "правильных" толкований.
Анализ
Одним из самых удивительных произведений Кафки является рассказ «Превращение» (1916). Удивительно уже первое предложение рассказа: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое”. О превращении героя сообщается без всякого введения и мотивировки. Мы привыкли, что фантастические явления мотивируются сновидением, но первое слово рассказа, как назло, — “проснувшись”. В чём причина столь невероятного происшествия? Об этом мы так и не узнаем.
Но удивительнее всего, по замечанию Альбера Камю, отсутствие удивления у самого главного героя. “Что со мной случилось?”, “Хорошо бы ещё немного поспать и забыть всю эту чепуху”, — поначалу досадует Грегор. Но вскоре смиряется со своим положением и обликом — панцирно-твёрдой спиной, выпуклым чешуйчатым животом и убогими тонкими ножками.
Почему Грегор Замза не возмущается, не ужасается? Потому что он, как и все основные персонажи Кафки, с самого начала не ждёт от мира ничего хорошего. Превращение в насекомое — это лишь гипербола обычного человеческого состояния. Кафка как будто задаётся тем же вопросом, что и герой «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского: “вошь” ли человек или “право имеет”. И отвечает: “вошь”. Более того: реализует метафору, превратив своего персонажа в насекомое.
Известно высказывание Л.Н. Толстого о прозе Л.Андреева: “Он пугает, а мне не страшно”. Кафка, напротив, никого не хочет пугать, но читать его страшно. В его прозе, по словам Камю, “безмерный ужас порождается <…> умеренностью”. Чёткий, спокойный язык, как ни в чём не бывало описывающий портрет на стене, вид за окном, увиденные глазами человека-насекомого, — это отстранение пугает гораздо больше, чем крики отчаянья.
Гипербола и реализованная метафора здесь не просто приёмы — слишком личный смысл в них вкладывает писатель. Неслучайно так похожи фамилии “Замза” и “Кафка”. Хотя в разговоре со своим другом Г.Яноухом автор «Превращения» и уточняет: “Замза не является полностью Кафкой”, — но всё же признаёт, что его произведение “бестактно” и “неприлично”, потому что слишком автобиографично. В своём дневнике и «Письме отцу» Кафка подчас говорит о себе, о своём теле почти в тех же выражениях, что и о своём герое: “Моё тело слишком длинно и слабо, в нём нет ни капли жира для создания благословенного тепла”; “…Я вытягивался в длину, но не знал, что с этим поделать, тяжесть была слишком большой, я стал сутулиться; я едва решался двигаться”. На что более всего похож этот автопортрет? На описание трупа Замзы: “Тело Грегора <…> стало совершенно сухим и плоским, и это по-настоящему стало видно только теперь, когда его уже не приподнимали ножки…”
Превращением Грегора Замзы доведено до предела авторское ощущение трудности бытия. Человеку-насекомому непросто перевернуться со спины на ножки, пролезть в узкую дверную створку. Прихожая и кухня становятся для него почти недосягаемыми. Каждый его шаг и манёвр требует огромных усилий, что подчёркнуто подробностью авторского описания: “Сперва он хотел выбраться из постели нижней частью своего туловища, но эта нижняя часть, которой он, кстати, ещё не видел, да и не мог представить себе, оказалась малоподвижной; дело шло медленно”. Но таковы и законы кафкианского мира в целом: здесь, как в кошмарном сне, отменён автоматизм естественных реакций и инстинктов. Персонажи Кафки не могут, как Ахиллес в известной математической загадке, догнать черепаху, не в состоянии пройти из пункта А в пункт В. Им стоит огромных усилий управляться со своим телом: в рассказе «На галёрке» ладоши у хлопающих “на самом деле — как паровые молоты”. Весьма характерна загадочная фраза в дневнике Кафки: “Его собственная лобная кость преграждает ему дорогу (он в кровь разбивает себе лоб о собственный лоб)”. Тело здесь воспринимается как внешнее препятствие, едва ли преодолимое, а физическая среда — как чуждое, враждебное пространство.
Превращая человека в насекомое, автор выводит ещё одно неожиданное уравнение. Даже после того, что с ним случилось, Грегор продолжает мучаться прежними страхами — как бы не опоздать на поезд, не потерять работу, не просрочить платежи по семейным долгам. Человек-насекомое долго ещё беспокоится, как бы не прогневить управляющего фирмы, как бы не огорчить отца, мать, сестру. Но в таком случае — какое же мощное давление социума испытывал он в своей былой жизни! Его новое положение оказывается для Грегора едва ли не проще прежнего — когда он работал коммивояжёром, содержал своих родных. Свою печальную метаморфозу он воспринимает даже с некоторым облегчением: с него теперь “снята ответственность”.
Мало того, что общество воздействует на человека извне: “И почему Грегору суждено было служить в фирме, где малейший промах вызывал сразу самые тяжкие подозрения?” Оно ещё внушает чувство вины, воздействующее изнутри: “Разве её служащие были все как один прохвосты, разве среди них не было надёжного и преданного человека, который, хоть он и не отдал делу несколько утренних часов, совсем обезумел от угрызений совести и просто не в состоянии покинуть постель?” Под этим двойным прессом — не так уж “маленький человек” далёк от насекомого. Ему только и остаётся забиться в щель, под диван — и так освободиться от бремени общественных обязанностей и повинностей.
А что же семья? Как родные относятся к ужасной перемене, происшедшей с Грегором? Ситуация парадоксальна. Грегор, ставший насекомым, понимает родных ему людей, старается быть деликатным, чувствует к ним, вопреки всему, “нежность и любовь”. А люди — даже не стараются его понять. Отец с самого начала проявляет враждебность по отношению к Грегору, мать — растерянна, сестра Грета — старается проявить участие. Но это различие реакций оказывается мнимым: в конце концов семья объединяется в общей ненависти к уродцу, в общем желании избавиться от него. Человечность насекомого, животная агрессия людей — так привычные понятия превращаются в собственную противоположность.
Автобиографический подтекст «Превращения» связан с отношениями Кафки и его отца. В письме к отцу сын признаётся, что тот внушал ему “неописуемый ужас”: “…Мир делился для меня на три части: один мир, где я, раб, жил, подчиняясь законам, которые придуманы только для меня и которые я, неведомо почему, никогда не сумею соблюсти; в другом мире, бесконечно от меня далёком, жил Ты, повелевая, приказывая, негодуя, что твои приказы не выполняются; и, наконец, третий мир, где жили остальные люди, счастливые и свободные от приказов и повиновения”.
Финал рассказа философ Морис Бланшо назвал “верхом ужасного”. Получается своего рода пародия на “happy end”: Замзы полны “новых мечтаний” и “прекрасных намерений”, Грета расцвела и похорошела — но всё это благодаря смерти Грегора. Сплочённость возможна только против кого-то, того, кто более всего одинок. Смерть одного ведёт к счастью других. Люди питаются друг другом. Перефразируя Т.Гоббса (“человек человеку — волк”), можно так сформулировать тезис Кафки: человек человеку — насекомое.
“Классическая трагедия и трагедия последующих веков предполагали трагическую вину героя или трагическую ответственность за свободно им выбираемую судьбу, — писала Л.Гинзбург. — ХХ век принёс новую трактовку трагического, с особой последовательностью разработанную Кафкой. Это трагедия посредственного человека, бездумного, безвольного <…> которого тащит и перемалывает жестокая сила”.
В рассказе о человеке-насекомом многое удивляет. Но ни разрыв логических связей, ни отсутствие мотивировки, ни пугающая странность гипербол, реализованных метафор, парадоксов — всё это не исчерпывает глубины кафкианского абсурда. Любая интерпретация Кафки сталкивается с неизбежным противоречием (предложенная выше, конечно, — не исключение) — загадки без ключа. Так, «Превращение» походит на притчу, аллегорический рассказ — по всем признакам, кроме одного, самого главного. Все толкования этой притчи так и останутся сомнительными. Это принципиально необъяснимая аллегория, притча с изъятым смыслом: “Чем дальше мы продвигаемся в чтении <…> тем больше убеждаемся, что перед нами развёртывается прозрачная аллегория, которой вот-вот мы угадаем смысл. Этот смысл, он нам нужен, мы его ждём, ожидание нарастает с каждой страницей, книга становится похожей на кошмар за минуту перед пробуждением, — но пробуждения так и не будет до конца. Мы обречены на бессмыслицу, на безысходность, непробудную путаницу жизни; и в мгновенном озарении вдруг мы понимаем: только это Кафка и хотел сказать”.
Но в этом нет произвола. Писатель точно подмечает провалы смысла в реальном, окружающем нас мире.
