Баллада Жуковского «Людмила» как первый опыт русской роман-тической баллады. Полемика П.А. Катенина («Ольга», «Убий¬ца» и др.) с Жуковским.

А. Жуковский писал лирические стихотворения на всем протяжении своего творческого пути. Но он не случайно получил прозвище «балладника». Популярность Жуковскому принесли прежде всего баллады. С этим жанром ассоциировалось представление о начале русского романтизма. Баллада появилась в русской литературе до Жуковского («Раиса» Н. М. Карамзина, «Громвал» Г. П. Каменева). Но ранние русские баллады прошли незамеченными, потому что в них не было еще романтизма, одушевившего баллады Жуковского. В 1808 г. в «Вестнике Европы» была напечатана первая баллада Жуковского - «Людмила» с подзаголовком «Русская баллада» и с примечанием: «Подражание Бюргеровой Леноре». Бюргер, отвечая возрастающему интересу к народной поэзии, использовал в своей балладе немецкие народные предания. Жуковский пытается создать русскую балладу. Он изменяет имя героини, переносит действие на Русь, придает обстановке некоторые исторические черты (рать славян, дружина, Литва и Нарва как места, с которыми связаны военные действия), иногда вводит народнопоэтические выражения (борзый конь, ветер буйный). Но не в этом было значение «Людмилы». В балладе Жуковского перед русским читателем в живых образах и картинах, в увлекательном сюжете раскрылся неведомый ранее романтический мир. В «Людмиле» затрагивается тема любви и смерти. Героиня не верит в вечную силу любви и желает смерти, но не в надежде на «сладкий час - соединенье», а в полной безнадежности: Милый друг, всему конец; Что прошло - невозвратимо; Небо к нам неумолимо... Мать Людмилы предостерегает героиню от греховного ропота на провидение. О том же говорит и Жуковский: «Смертных ропот безрассуден». Однако романтический смысл баллады не сводится к религиозно-моральной идее. Людмила пожелала смерти и получила ее. Но неверие в загробную встречу с любимым привело героиню к тому, что они соединяются не в вечной жизни, а в вечной смерти, в холодном гробу. Героиня баллады изменила романтическому миропониманию, романтическому идеалу. «Верь тому, что сердце скажет», - призывал Жуковский. «Сердце верить отказалось!» - в отчаянии призналась Людмила. Это и привело ее к гибели. Романтизм этой баллады, по словам В. Г. Белинского, заключается не только в ее содержании, но и в «фантастическом колорите красок, которыми оживлена местами эта детски простодушная легенда». Критик называет «откровением тайны романтизма» описание ночной скачки Людмилы с ее мертвым женихом. Но Жуковский, видимо, не был удовлетворен своим произведением. Спор между Жуковским и Катениным о национальном содержании жанра баллады в русской поэзии неоднократно был предметом исследования литературоведов. Вместе с тем эта крайне продуктивная в художественном плане дискуссия не рассматривалась до сих пор как единый диалог, в ходе которого репликами выступают отдельные произведения. Считается, что непосредственным поводом для начала дискуссии послужила публикация в "Вестнике Европы" (1808, № 9) баллады Жуковского "Людмила" - вольного перевода баллады "Ленора" Г. Бюргера. Однако хронологически это не так. "Война" начинается лишь после публикации второго "переложения" той же баллады Жуковским - "Светлана" появляется в том же "Вестнике Европы" в 1813 году (№ 1 и 2). Именно "Светлана" становится поводом для первой "реплики" Катенина - в № 13 "Сына Отечества" за 1815 год появляется его баллада "Наташа". Предметом полемики пока является не столько баллада как литературный жанр, сколько тема. Участник Отечественной войны, Катенин не видит иной темы, достойной поэта, кроме подвига русского народа. Жуковский, также участвовавший в военных событиях, автор самого громкого поэтического произведения эпохи ("Певца во стане русских воинов"), с точки зрения Катенина, совершил шаг назад. Катенин поправляет его: вневременной, лишенной исторической актуальности "Светлане" он противопоставляет "Наташу", сюжетная канва которой привязана к героической современности: Именинница Наташа! В день твой, в день Бородина, За здоровье друга чаша Налита тобой вина. И о нем пируют гости; А его в тот час уж кости На ближайшем там селе Преданы родной земле. [1, c. 81] Страх героини Жуковского оказывается пустым сном. Героиня Катенина страха не испытывает; в этом отношении Катенин является нам гораздо более последовательным романтиком, нежели Жуковский, Наташа у него К жизни с милым умерла, [1, c. 82] то есть перешла в иную реальность, более возвышенную и более героическую, нежели та, в которой ее ждала бы измена погибшему возлюбленному. "Наташа" еще не воспринимается как элемент принципиальной полемики даже самим ее автором. Следующий обмен репликами уже будет носить принципиальный характер. В "Вестнике Европы" (1814, № 3) Жуковский опубликует свой перевод "Ивиковых журавлей" Шиллера - Катенин уже откровенно противопоставит им своего "Убийцу" ("Сын Отечества", 1815, № 23). Эта вариация темы носит подчеркнуто "антишиллеровский" характер и откровенно направлена против Жуковского [2]. Высокой античной легенде о гибели поэта, в которой все действующие лица лишены характеров, которая откровенно литературна, противопоставляется подчеркнуто бытовая ситуация [3]: русское село, крестьянин, в основе состояния которого лежит совершенное когда-то преступление. Наказание катенинского убийцы приходит не вместе с криками журавлей, заставляющих его выдать себя - свое наказание он носит в самом себе в виде страха разоблачения. Отмщение за убитого Ивика случайно, его посылают боги (ведь журавли могут и не лететь мимо). Страх приходит к убийце каждую ночь, неизбежно, вместе с месяцем, заглядывающим в запотевшее оконное стекло. И разоблачение героя - в самом укладе крестьянской жизни: его в конце концов выдает жена. Катенин сознательно призывает Жуковского искать истоки поэтического творчества в национальной истории, культуре, народном творчестве. Ему не хватает "русскости" в романтизме Жуковского. И его следующая реплика - "Леший" ("Сын Отечества", 1815, № 47) - полностью основана на русском фольклоре. При этом сюжет баллады "Леший" мог быть позаимствован из любого национального фольклора: сказка о детях, попавших в плен к людоеду или ведьме, есть и у Шарля Перро ("Мальчик-с-пальчик"), и у братьев Гримм ("Гензель и Гретель"). В данном случае Катенина волнует не столько сюжет, сколько возможность олитературить фольклорные формулы и спародировать многие формулы сугубо литературные. Среди них - и формула Жуковского; мать похищенного Лешим мальчика Ищет сына по лесам. Здесь не найдет; дай ей боже С ним увидеться хоть там. [4, c. 91] Финальные строки баллады - откровенный вызов Жуковскому, для которого противопоставление "здесь" и "там" - один из основополагающих поэтических элементов [5]. Теперь право на реплику принадлежит Жуковскому. Такой репликой, по нашему мнению, становится "Лесной царь" (1818, "Fur wenige", ч. 4). Сюжет стихотворения Гете неожиданно коррелирует с балладой Катенина. Но "низкому", литературно необработанному фольклорному началу у Катенина Жуковский противопоставляет поэтически упорядоченный мир бесспорного классика; многословному нагнетанию ужаса - тщательно продуманную ритмическую организацию баллады. Если в "Убийце" превосходство Катенина - психолога по сравнению с автором "Ивиковых журавлей" было бесспорно, то в "Лесном царе" Жуковского настолько же очевидным становится его первенство. "Леший" строится на сочетании фольклорных клише: старая мать, непослушный ребенок, сгущающаяся в лесу тьма. Ни один из персонажей Катенина (может быть, за исключением Лешего, показанного в виде злобно улыбающегося старичка) не обладает собственной психологией. Не то - у Жуковского. Как катенинского Убийцу выдает его собственный страх, так и мальчика в "Лесном царе" убивает его собственный страх [6]. Конфликт "Лесного царя" - противопоставление страха, который постепенно губит ребенка, и непонимание происходящего его отцом, двух разных видений мира. Это более сложная ситуация, нежели у Катенина, где мать и сын видят мир одинаково (леший для них обоих, в конце концов, - равная реальность). Именно между "Лешим" и "Лесным царем" опубликована та баллада Катенина, которая традиционно рассматривается как "яблоко раздора" - "Ольга (Из Бюргера)" (1816, "Вестник Европы" № 9, "Сын Отечества" № 24). Поскольку Жуковский не отвечает публично на брошенный ему вызов, все, что может стать предметом поэтической полемики, в "Ольге" концентрируется предельно. Начиная от подзаголовка "Из Бюргера" - "Ленора" Г. Бюргера была переведена Жуковским еще в 1808 г. - и заканчивая общей стилистикой баллады. Именно в этот момент полемика, инициированная Катениным, перестает быть частным поэтическим спором двух поэтов и превращается в общелитературную дискуссию о судьбе жанра баллады и о том, насколько романтическое направление может быть усвоено русской литературой. Прежде всего, потому, что Катенин впервые распространяет свои поэтические возражения до масштабов всей культурной традиции, к которой принадлежит Жуковский. Характерны приемы, к которым прибегают обе дискутирующие стороны. Если Н.И. Гнедич, первым публично "вступившийся" за Жуковского, акцентирует внимание читателей на "нелитературности" отдельных выражений и образов в балладах Катенина, следует учитывать, что он выступает от имени авторитетной литературной школы, и посланные им "знаки" воспринимаются почитателями этой школы вполне адекватно. Катенин собственной школы не имеет; авторитет А.С. Шишкова и прочих "славенофилов" не может быть призван им на помощь хотя бы потому, что он не отрицает самого жанра баллады как достойного внимания - с этой точки зрения, абсолютно прав В.К. Кюхельбекер, когда он в 1824 г. причислит Катенина к "романтикам" из "славянского" лагеря [8]. Поэтому один из основных приемов, к которым прибегают оппоненты Катенина, - приписывание опубликованных в его защиту статей ему самому. Фактически это позволяет им дезавуировать аргументы Катенина как не заслуживающие внимания и не находящие поддержки в читательской аудитории. В частности, таким образом удается помешать публикации второй части известной статьи Н.И. Бахтина, которая действительно была инспирирована самим Катениным. Ответом Жуковского стала публикация в 1831 году еще одного перевода бюргеровой баллады - уже максимально (насколько это в принципе было возможно для Жуковского в этот период) приближенной к оригиналу и даже в названии ориентированного на первоисточник -- "Ленора". Очевидно, что Жуковский учел многие возражения, высказанные как самим Катениным (опосредованно, через поэтический текст), так и защищавшими позицию Катенина Грибоедовым и Бахтиным. Лексика карамзинистских кружков и салонов ("ранний ветерок", особенно раздражавший в "замогильной" балладе Грибоедова [9]) уступили место стилистически более нейтральной; если Жуковский и не прибегает к резким катенинским выражениям ("сволочь" и т.д.), то, во всяком случае, общую атмосферу смертельного ужаса он все-таки старается воссоздать. Таким образом, полемика, начатая Катениным в 1814 - 1815 гг., завершилась спустя 16 лет. В следующем, 1832 году, выйдет и единственный прижизненный поэтический сборник Катенина, в котором почетное место займет "Ольга". Показательно также, что за это время современники успели забыть, с чего началась и как именно развивалась полемика. Даже такой внимательный читатель, как Пушкин, спутает хронологию в своей рецензии на "Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина": "После "Ольги" явился "Убийца", лучшая, может быть, из баллад Катенина." Это свидетельствует, что в сознании современной читательской аудитории полемика между Катениным и Жуковским в принципе свелась к дискуссии вокруг конкретного перевода баллады Бюргера, хотя по изначальному замыслу Катенина она носила гораздо более общий характер.