80-е же годы в русской литературе начались с воскрешения или, если угодно, воскресения Пушкина - открытием опекушинского памятника в Москве и пламенными речами, сопровождающими это событие, произнесенными Достоевским, Тургеневым и многими другими литераторами и общественными деятелями. Россия словно бы опомнилась, стряхнула с себя похмельный угар, вызванный пошловатыми статьями "современников" Добролюбова, особенно Писарева и иже с ними и укрепила поколебленный было треножник (выражение Владислава Ходасевича) поэта.
Вслед за вторым пришествием и новым признанием начинается культ поэта. Теперь на пьедестал воздвигаются те стороны творчества Пушкина, которые прежде особенно критиковались. Поэт становится в глазах многих собратьев по перу и читателей символом чистого искусства, "сладких звуков и молитв", напрочь лишаясь при этом всякой общественной устремленности. Словом, "мы рождены для вдохновенья", но не "глаголом жечь сердца людей".
И коль скоро это так, девизом литературной эпохи делается фетовская формула "искусство для искусства". Сегодня публика благосклонна к тем, кого вчера либо встречала шиканьем, либо не замечала вовсе. Натурализм, утилитаризм, гражданственность 60-х - 70-х сменяется интимной лирикой, поэзией ради поэзии, эстетизмом, идеалистическими философскими устремлениями. Таким образом, готовится почва для декаданса, для символизма.
В 80-е как бы свое второе рождение переживал и замечательный поэт Константин Константинович Случевский (1837 - 1904). Прежде он без большого успеха полемизировал с Писаревым и Чернышевским в своем труде "Явления русской жизни под критикой эстетики" (1866/67), а теперь, наконец, большую популярность приобрели его стихи. Некоторые поклонники Случевского пытались даже провозгласить его королем русских поэтов, правда, без особого успеха. Дело в том, что Случевский сочинял стихи всю жизнь, сочинял обильно, безудержно, как это нередко бывает с поэтами. Примером тому может служить творчество Бальмонта или Евтушенко. И такое поэтическое "недержание", естественно, не могло не сказаться на качестве стихов. Типичный восьмидесятник, Случевский писал, например, так:
В глухой безвременной печали,
И в одиночестве немом,
Не мы одни свой век кончали,
Объяты странным полусном.
Мы ждем, молчим и не тоскуем,
Мы знаем, нет для нас мечты -
Мы у прошедшего воруем
Его завядшие цветы.
качестве примера гражданственной музы можно приводить разве что стихи Семена Яковлевича Надсона (1862 - 1887), почти что в юношеском (в лермонтовском точней) возрасте умершего от чахотки, затравленного личной ненавистью злобнейшего критика Буренина, однако успевшего немало. Стихи Надсона - больной, болезненный стон души поэта-гражданина, разбившийся о железную скалу политической реакции 80-х. Последний вздох умирающей традиционной гражданской поэзии. Мы уже цитировали выше блистательное четверостишие поэта. Не грех прочесть еще раз это маленькое гениальное завещание. Умирает поэт, умирает его дело, но...
Не говорите мне: он умер. Он - живет!
Пусть жертвенник разбит - огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана - она еще цветет,
Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает!..
Замок, запирающий навсегда золотой век русской поэзии с его пушкинской краткостью, точностью, глагольностью... И одновременно - ключ от двери, ведущей в длинный, темный, причудливо изогнутый мир-лабиринт символа с его перешептывающимися друг с другом углами, сводами, полными неясными страхами, бликами на потолках, одновременно солнечными и лунными, дневными и ночными, с его вырванными сердцами, обращенными в факелы, кокаиновыми Пьеро и пьяными Арлекинами, премудрыми девами и окаянными днями... и поди разберись, с чем еще.
Однако приведенное дважды - всего лишь одно, лучшее стихотворение Надсона. Вообще же его поэзия воспевает главным образом борьбу за свет против тьмы и мрака жизни. Но не потому, что свет, простите за тавтологию, - светел и красив, нет, к красоте Надсон едва ли не совершенно не чувствителен. Больше того, мир для него - тюрьма, то и дело в его стихах звенят цепи и оковы. Красота его даже возмущает:
Как!.. В эту ночь, окутанную мглою,
Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем,
Дышать таким бесстыдным торжеством,
Сиять такою наглой красотою, -
обращается он к... цветам за освещенными окнами цветочного магазина. Кажется, Надсон вообще не чувствителен к зрительной красоте. Вместо игры цветов - хмарь, ночь, тюрьма, угол, могила; все богатство эпитетов: темный, черный, мрачный.
Метрическое, музыкальное богатство Надсона не давало и не дает сбросить со счетов русской поэзии этого странного, мрачного, просто не успевшего стать крупным поэтом юношу, еще не перебродившего бунтарством и байроничеством.
К сильным сторонам творчества Надсона относится и мир обоняния, мир запахов, которыми он как бы тайком пытается возместить недостаток зрительных образов.
Итак, с поэтами 80-х роднят Надсона настроения уныния, тоски, бессилия, безнадежности, с поэтами 90-х - стремление передать оттенки звуков, ощущений, неясных движений души.
