80-е годы — годы создания романов-хроник «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина» — это период глубоких, тревожных размышлений Щедрина над судьбой прогрессивного человечества, период пламенного бичева-шия наступившей политической реакции во всех ее проявлениях и, что особенно характерно, это период глубокого психологического проникновения в сами основы крепостнических и вообще эксплуататорских отношений между людьми. На примере последствий крепостнического ига в России Салтыков показывает всему человечеству, как и к каким гибельным результатам привело крепостничество класс эксплуататоров и к чему может привести буржуазное хищничество, охватившее капиталистические страны. Но для таких выводов нужны были предельно яркие художественные обобщения в живых образах. И эти художественные обобщения требовали строго реалистических картин, раскрывающих мир физической и нравственной гибели крепостничества, мир неизбежных трагических крушений класса эксплуататоров. Поэтому совершенно не случаен тот факт, что сатирик в «Благонамеренных речах», развертывая полотно хроники современной общественной жизни, почувствовал необходимость не только включения в рамки этой хроники картин нравственного, интимного мира эксплуататоров, но и необходимость создания отдельного произведения, посвященного проблеме жизнеспособности крепостничества, итогам и перспективам исторического развития этого класса. Крепостничество для Салтыкова в начале 80-х годов, да и в конце их, не было вопросом давно прошедшего. Оно возрождалось с новой силой и в новых формах в несметных полчищах реакционеров и хищников, оно жило в сознании народа, в его привычках, в его нравственном облике. Поэтому раскрытию основ крепостничества и реакции, раскрытию экономического и нравственного разложения класса крепостников-эксплуататоров и посвящен весь последний десятилетний период творчества Салтыкова, все 80-е годы. В самом начале и в самом конце этого боевого периода стоят два обширных высокохудожественных и несколько необычных для Щедрина по своей форме произведения — «Господа Головлевы» и «Пошехонская старина». Они являются как бы ключом, помогающим раскрыть все многообразное, политически острое творчество великого русского сатирика.
Семейная хроника — роман «Пошехонская старина» — вышла через 9 лет после «Господ Головлевых», но проблемы, поставленные в ней, те же: обнажение крепостнической основы сомодержавной России, призыв к воспитанию нового, революционного поколения.
Оживление крепостнических отношений в хозяйственной и политической жизни России сказалось особенно сильно сразу же после вступления на престол Александра III. Для крестьян наступил новый период одновременно и «крепостнического» и «чумазовского» мучительства, сопровождаемый наглыми и циничными разговорами об облегчении участи мужика. В статье «К вопросу об аграрной политике современного правительства» Ленин, говоря о политике Николая II, указывает на ее истоки в 80-х годах, на «линию Каткова и Победоносцева», на их попытку представить в глазах масс самодержавие «стоящим «над классами», «охраняющим интересы широкой массы крестьян, оберегающим их от обезземеливания и разорения» и заключает: «Разумеется, эта лицемерная «забота» о мужике на деле прикрывала чисто крепостническую политику, которую названные «деятели» старой, дореволюционной России проводили с тупоумной прямолинейностью во всех областях общественной и государственной жизни. Самодержавие всецело полагалось тогда на полную отсталость, темноту и бессознательность крестьянской массы. Выставляя себя защитником «неотчуждаемости» наделов, сторонником «общины», самодержавие в дореволюционную эпоху пыталось опереться на экономическую неподвижность России, на глубокий политический сон масс крестьянского населения. Вся земельная политика была тогда насквозь крепостнически-дворянской»36. Более подробную характеристику эпохи 80-х годов как крепостнической Ленин дает в целом ряде статей.
О странном положении мужика после реформы, которого каждый может «ободрать», Щедрин начал говорить еще в середине 60-х годов. В 70-х годах он уже резко и прямо ставит вопрос о том, что «условия современной жизни мало изменились к лучшему», что «отношения к жизни остаются столь же запутанными, как и прежде» («Письма о провинции»), и, наконец, в «Господах ташкентцах» он ставит вопрос во всю ширь, говоря о вековой неослабляемой кабале, в которой живет «человек лебеды».Этот вопрос по-новому, широко и обобщенно, ставится в «Благонамеренных речах» и в «Господах Головлевых» к началу 80-х годов и особенно злободневное и центральное значение приобретает для сатирика в десятилетие безудержной реакции 80-х годов, Щедрин к этому времени окончательно убеждается, что в своих страшных предположениях и опасениях, высказываемых им ранее, он оказался прав. Более того: он недоучел всей силы, всей незыблемости крепостнических основ современной России. Даже он, ожидавший и предсказавший эту очередную волну реакции, был поражен ее размахом. В письме (от 25 ноября 1876 г.) Анненкову Щедрин с отчаянием жалуется: «Главное утратилась всякая охота к писанию. Просто думается, что вместо всякого писания самое лучшее — наплевать в глаза. А тут еще сиди да веселую форму придумывай, рассчитывай, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не совсем обидно. Доныне я старался и даже преуспевал в этом ремесле, а теперь — надоело». Особенной трагичности это чувство безысходности перед надвинувшейся крепостнической реакцией достигает в очерке «Имярек». Процессы, происходившие в крепостнической России, обобщаются в этот период Щедриным до мирового масштаба, точно так же, как крепостники характеризуются им чертами, во многом присущими классу эксплуататоров в целом. Реакция 80-х годов раскрывается Щедриным всесторонне, во всех ее внешних и внутренних проявлениях. Он разоблачает деятельность шпионско-террористических групщ организованных правительством для борьбы с революционерами, человеконенавистнические идеалы царя и министров, демагогические «реформы» крепостников и начинания либералов-земцев.
Он ясно видит, какую цель преследуют все эти многообразные представители одного и того же правящего класса крепостников-дворян. «Спрашивается: какие идеалы могут волновать души этих людей? Очевидно, идеалы крепостного права. Какие воспоминания могут освещать их постылые существования? Очевидно, воспоминания о крепостном праве. При нем они были сыты и вдобавок пользовались ручным боем. Сытость представляла право естественное, ручной бой — право формальное, означавшее принадлежность к дирижирующему классу», — говорит сатирик в «Письмах к тетеньке», характеризуя оживление разорившихся дворян-реформаторов (XIV, 365). Точно так же характеризует он и земских дворянских деятелей: «По наружному осмотру и по первоначальным диалогам каждый из них — парень хоть куда, а как заглянешь к нему в душу... — ан там крепостное право засело» (XIV, 364). И наконец, далее в этом же произведении Щедрин уже прямо и подробно высказывает опасения, которые заставляли его бороться с оживлением крепостнических отношений в стране: «Словом сказать, стоит только оплошать — и крепостное право вновь осенит нас крылом своим. Но какое это будет жалкое, обтрепанное крепостное право! Парки вырублены, соловьи улетели, старая Анфиса давно свезена на погост. Ни волнующихся нив, ни синеющих вдали лесов, ни троек с малиновым звоном, ни кучеров в канаусовых рубашках и плисовых безрукавках — ничего нет. Одни оголтелыедракины — голодные, алчущие и озлобленные — образовали союз с целью рыскать по обездоленным палестинам, хватать, ловить» (XIV, 372). Дракины, хлобыстовские и тысячи подобных им дворян-крепостников были живы и ждали только случая, чтобы наброситься и вконец растерзать «человека лебеды». Их число росло и множилось, они «придут в таком количестве, что недра земли содрогнутся», — писал Щедрин. Вместе с дворянами дракиными силы реакции умножали еще кабатчики и мироедыраздуваевы и колупаевы. Эти последние также активно работали над тем, чтобы «пошехонскому поту дать такое применение, благодаря которому он лился бы столь же изобильно, как и при крепостном праве, и в то же время назывался бы «вольным» пошехонским потом... И все, как нарочно, сложилось так, чтобы увенчать их предприятие успехом. И купленные за грош занадельные обрезки, и наделы, устроенные на манер западней, и распивочная продажа вина — все устроилось на потребу потомку древних гужеедов и на погубу поильцу-кормильцу пошехонской земли. В скором времени меньшой брат увидел себя до такой степени изловленным, что мысль о непрерывности даней, составлявшая основной элемент его крепостного существования, вновь предстала перед ним как единственный выход, приличествующий его злосчастью. И предстала тем с большей ясностью и неизбежностью, что самый процесс принесения даней уже именовался вольным, а не принудительным» (XV, 538). Таково было положение России ко времени создания Щедриным последнего и предсмертного произведения, относящегося к жанру семейной хроники, — «Пошехонской старины».
Многие произведения послужили материалом для подготовки этой хроники. В несколько измененном виде в «Пошехонской старине» использованы рассказы и отдельные образы ранних циклов, например из «Сатир в прозе» и «Невинных, рассказов» («Госпожа Падейкова» и др.). Из более поздних произведений в прямой связи стоят «Пошехонские рассказы». Но ближе всего «Пошехонская старина» стоит, разумеется, к «Господам Головлевым». В сущности, что одно художественное полотно, разделенное на две друг друга поясняющие и продолжающие части. Части эти связаны образами и общей целевой установкой. Даже больше того, «Господа Головлевы» могли быть написаны только тогда, когда у автора было уже четкое и полное представление о прошлом «пошехонья», т. е. рабской, консервативной России помещиков и крестьян. На этой базе «пошехонья» и строилась история семьи Головлевых, изображался ее нравственный и физический распад. Как бы предполагая создать новое, отдельное произведение, Щедрин сознательно исключил из «Господ Головлевых» подробности крепостнического быта, воспитание поколения крепостников, их взаимоотношения с крестьянами, говоря об этом как о разумеющемся само собой. Впрочем, этот композиционный прием необходим был также и для большей акцентировки психологической характеристики персонажей, глубокого раскрытия последствий конца этого крепостнического «пошехонья». И вот в «Пошехонской старине» — «лебединой песне» умирающего великого сатирика — перед нами раскрываются сами основы крепостнического, российского «пошехонья», этой колыбели реакции, человеконенавистничества, а также и отсталости, забитости народной. Если «Господа Головлевы» на примере распада крепостнического общества показали неизбежность гибели всякого эксплуататорского общества, лживость всех его принципов и понятий, то «Пошехонская старина» дала поразительно яркую картину формирования этой психологии крепостников-реакционеров — кадров будущей контрреволюции, врагов прогрессивного человечества, показала становление принципов эксплуататорского общества не только в сознании господствующего класса, но и класса угнетенного. В этом огромное значение «Пошехонской старины», этим она интересна и для нас и для будущих поколений передового человечества.
Вся дореволюционная критика рассматривала «Пошехонскую старину» только как экскурсию в прошлое, как картину крепостного быта 30-х годов.
Для многих она и сейчас продолжает оставаться только протестом против крепостничества, только суровой «картиной крепостного быта». А между тем нельзя понять всей глубины революционного демократизма Щедрина без правильного понимания этого произведения. Суживая его значение, мы тем самым суживаем революционное мировоззрение великого сатирика-демократа. Никогда Щедрин не мог быть и не был только-регистратором происходивших событий, и тем более никогда он не стал бы тратить время на то, чтобы лишний раз напомнить читателю о прошлом, подобрать общеизвестные факты, повторить общеизвестные истины. Крепостное право было злом — эту истину в 80-е годы читателю уже не нужно было доказывать. И уж, конечно, не ее собирался доказывать Щедрин в «Пошехонской старине».
Об этом он говорит сам в черновом неопубликованном варианте вступления к «Пошехонской старине»: «Не вижу также надобности говорить о тех «реальностях», которые,были крепостному праву присущи и которые даже теперь мечутся перед глазами, как живые. Все это было в свое время описано и следовательно, в настоящем случае представляло бы не интерес, а надоедливую вариацию»37. Не воспроизведение быта и нравов крепостной России, а гораздо более широкую задачу ставил перед собой сатирик в «Пошехонской старине». Рисуя жуткие картины крепостнического «рая», по которому тосковали в 80-е годы обнаглевшие полчища крепостников-реакционеров и который в замаскированном виде все же существовал, Щедрин призывал все живое на борьбу с этими реставраторами, на борьбу со всеми методами и формами закабаления масс. Одна основная мысль, одна великая забота движет слабеющей рукой умирающего Щедрина — это мысль о будущем народа, тревога за его судьбу, тревога за те светлые проблески, за те «подземные ключи» революции, которые собираются похоронить человеконенавистники при самом их зарождении. Поэтому центральной главой «Пошехонской старины», безусловно, надо считать главу «Дети». Вокруг нее и для иллюстрации ее располагается весь остальной бытовой и публицистический материал романа-хроники. Не случайно очерк «Дети» перенес столько цензурных мытарств и лишь позднее был включен Щедриным в «Пошехонскую старину». В черновом неопубликованном варианте главы «Дети» Щедрин говорит: «Не скажу, например, что отношусь тревожно к детскому вопросу, потому что разрешение его неразрывно связано с грядущими судьбами страны»38. Эти строки могут быть эпиграфом ко всему произведению.
Глава «Дети» является также сокрушающим ударом, направленным непосредственно по предшествующим образцам дворянской семейной хроники. В сущности, все огромное полотно щедринского романа-хроники посвящено проблеме воспитания и формирования нового поколения. И об этом формировании в условиях эксплуатации и крепостничества повествует некий Никанор Затрапезный, сам испытавший на себе все губительные влияния крепостнической среды. И выводы, которые делает Салтыков из этого повествования, являются итогом всей жизни писателя-демократа. Главу «Дети. По поводу предыдущего» (т. е. по поводу общей характеристики крепостного быта. — М. Г.) Щедрин начинает с того, что защищает свое право делать «обобщения и отвлеченности», т. е. выводы из этих бытовых картин. Обобщения необходимы в жизни мыслящего человека. «Я верил и теперь верю в их живоносную силу: я всегда был убежден и теперь не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая жизнь может получить правильные и прочные устои. Формулированию этой истины была посвящена лучшая часть моей жизненной деятельности, всего моего существа» (XVII, 99). Таким образом, Щедрин прямо и открыто призывает читателя не относиться к его произведению как к сумме бытовых фактов, а видеть в их закономерности нечто более глубокое, исследовать их идейную основу, их последствия. Щедрин страстно взывает к людям, изнывающим под бременем жизненных мелочей, растерявшим высокие общественные идеалы. «Не погрязайте в подробностях настоящего, — говорил и писал я, — но воспитывайте в себе идеалы будущего, ибо это своего рода солнечные лучи, без оживляющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Не давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего. Только недальнозорким умам они кажутся беспочвенными, оторванными от действительности» (XVIII, 99). Далее Салтыков, говоря о мягкости и восприимчивости детской души, протестует против общепринятой фальшивой педагогики, загораживающей от детей действительный мир со всеми его страданиями и борьбой. Устами Затрапезного сатирик говорит, что эту педагогику и он раньше считал нормальной: «Но чем больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мной фальшь моих воззрений» (XVII, 101).
Далеко не все люди счастливы и беззаботны в детстве, как это утверждали многие писатели-дворяне. «Вы убедитесь, — говорит Щедрин, — что существует на свете целая масса детей забытых, приниженных, оброшенных с самых пеленок». Оброшенность и приниженность отравляют существование не только детей обездоленных классов, они являются зачастую и уделом детей классов обеспеченных, ибо в эксплуататорском обществе господствует фатализм рабства. В этом обществе свободная и действенная натура человека с детства отравляется ядом холопства, пассивности и подчинения. Разница только в формах этого холопства: у угнетенных это насильственное, жестокое принижение, постоянно видоизменяющее натуру слабого человека; у господствующих — воспитание в ребенке холопа перед более сильным, раба светских законов и привычек, раба своей собственности. Даже самые сильные и властные натуры крепостников и те, как Иудушка, как и все крепостническое общество, — рабы созданных ими порядков, рабы собственности. Вспоминая «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова внука» Аксакова, который дает ряд положительных образов крепостников, Щедрин говорит: «Поскоблите немного и самого старика Багрова, и вы убедитесь, что это совсем не такой самостоятельный человек, каким он кажется с первого взгляда. Напротив, на всех его намерениях и поступках лежит покров фаталистической зависимости, и весь он с головы до пяток не более, как игралище, беспрекословно подчиняющееся указаниям крепостных порядков» (XVII, 353). Фатализм рабства, разъедающий натуру ребенка, формирующий из него бессловесного раба или раба-человеконенавистника, сильнее воли индивидуума. Он создан отношениями, господствующими в обществе, его корни кроются в существующих «устоях».
«Куда вы ни оглянетесь, везде увидите присутствие злосчастья и массу людей, задыхающихся под игом его. Формы злосчастья разнообразны, разнообразна также степень сознательности, с которою переносит человек настигающее его иго, но обязательность последнего одинакова для всех. Неправильность и шаткость устоев, на которых зиждется общественный строй, — вот где кроется источник этой обязательности (разрядка моя. — М. Г.), и потому она не может миновать ни одного общественного слоя, ни одного возраста человеческой жизни. Пронизывая общество сверху донизу, она не оставляет вне своего влияния и детей» (XVII, 101). Обеспеченные классы воспитывают своих детей также в духе рабских законов, ибо эти законы являются основой эксплуататорского общества, лишенного настоящих, прогрессивных человеческих идеалов. Все классы «пошехонья» — и угнетенные и угнетатели — подчиняются им, хотя находятся в совершенно разных отношениях к благам жизни. Оформленные в «систему» крепостническо-дворянской педагогикой, законы эти выдаются как нечто незыблемое, фаталистическое. «Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить им жизнь? Увы! Подавленные игом фатализма, они не только не дают никакого отпора, но сами идут навстречу своему злополучию и безропотно принимают удары, сыплющиеся на них со всех сторон. Бедные, злосчастные дети!» Щедрин тревожится за будущее грядущих строителей жизни. Он с ужасом видит, что они, на кого лучшие люди России возлагают огромные надежды, готовятся выйти на арену жизни «свободными» от всех человеческих принципов и идеалов, руководимые духом рабства и человеконенавистничества.
Так воспитываются кадры реакции, так создается российское беспросветное «пошехонье». Так мрачен и опасен период детства для большинства в крепостническом и всяком эксплуататорском обществе, период, который «общепризнанное мнение называют счастливым». Общественные устои крепостнического российского государства создавали бесчисленное количество иудушек разных мастей да забитых, угнетенных физически и нравственно пошехонцев «низшего класса». Таким образом, огромное историческое значение «Пошехонской старины» еще и в том, что она, раскрывая корни крепостнических отношений, дает тем самым широкую бытовую картину формирования не только кадров активной крепостнической реакции, но и забитого, угнетенного мужицкого «пошехонья». Она ставит вопрос о последствиях эксплуататорских отношений не только для господствующих классов, но и для народа. Она призывает к искоренению этих отношений, к подавлению всякой реакции во имя будущего, во имя создания нового, революционного поколения. В той же главе «Дети» Щедрин с грустью говорит о торжестве реакции, указывает на борьбу с ней как на единственный выход для всякого сознательного человека. Слова эти дают тон всему произведению и раскрывают подлинное назначение «Пошехонской старины»: «Припомните: разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания, и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь? Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть по крайней мере то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством» (разрядка моя. — М. Г.) (XVII, 102-103). История подтверждала и подтверждает это гениальное пророчество Щедрина.
Измученный тяжелой болезнью, лишенный цензурой единственного утешения — читателя, сатирик несет в себе великую веру в будущее народа. В атмосфере всеобщей паники и предательства, в годы отчаяния и пессимизма дворянской и буржуазной интеллигенции его голос звучал призывом к единению, к действенной революционной ненависти. Он напоминал, о светлом пути человечества, о революционных идеалах, о необходимости разбудить массы: «...борьба настоящего неизбежно откликается в тех глубинах, в которых таятся будущие судьбы человечества, и заронит в них плодотворное семя. Не все лучи света погибнут в перипетиях борьбы, но часть их прорежет мрак и даст исходную точку для грядущего обновления. Эта мысль заставляет усиленнее биться сердца поборников правды и укрепляет силы, необходимые для совершения подвига» (XVII, 103).
Нельзя дать более яркое, более глубокое понимание эпохи 80-х годов и задач, возложенных на передовых людей народа — на демократию. Так глубока по смыслу эта небольшая ведущая глава «Пошехонской старины».
Посвящая остальные главы семейной хроники конкретному показу крепостнического прошлого, Щедрин ни на минуту не забывает о связи этого прошлого с крепостническим настоящим и будущим, о той задаче, которую преследует зарисовка этих мрачных картин. О чем бы он ни говорил: об отдельных типах помещиков, о мытарствах их крепостных, о воспитании их детей — везде мысль о влиянии эксплуататорских отношений на современность, о их живучести, о гибельных последствиях, которые налагают эти отношения на облик народа, не оставляет сатирика. Этим объясняется и обилие публицистических отступлений в хронике. «Люди позднейшего времени скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно. Знаю я и сам, что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и до сих пор так ярко выступает перед глазами от времени до времени? Не потому ли, что, кромефабулу, в этом трагическом прошлом было нечто еще, что далеко не поросло быльем, а продолжает и доднесь тяготеть над жизнью? Фабула исчезла, но в характерах образовалась известная складка, в жизнь проникли известные привычки. Спрашивается: исчезли ли вместе с фабулой эти привычки, эта складка?» — задает вопрос сатирик, заключая ряд мрачных бытовых картин, рисующих положение крепостных (разрядка моя. — М. Г.) (XVII, 63).
В русской литературе нет произведения, которое могло бы сравниться с «Пошехонской стариной» по широте, яркости и исторической достоверности изображения быта крепостнической России 30-50-х годов прошлого века. Это подлинная историческая эпопея крепостничества. Если же к этому присоединить еще роман-хронику «Господа Головлевы», то перед нами встанет в живых образах целая эпоха жизни России, эпоха очень характерная, определившая собой будущее специфическое развитие России, особенности ее экономического и политического пути, особенности ее грядущей революции. Какая богатая образная галерея развертывается перед читателем «Пошехонской старины»! Книга делится как бы на две половины: в первой рисуются образы помещиков, во второй — образы крестьян, почти исключительно дворовых. Характеристика помещиков и их быта в большинстве случаев доведена вплоть до самой реформы 1861 года. Это было очень важно для сатирика, так как реформа чрезвычайно четко дифференцировала крепостническое дворянство, показала степень жизнеспособности различных групп крепостников и дальнейшие пути и формы их деятельности. Правда, большинство помещиков, фигурирующих в хронике, умирает еще до реформы или вскоре после реформы, но дело не в этих конкретных личностях, а в группах, которые они представляют и которые будут жить и властвовать долгое время после реформы. Щедрин рисует самую гущу дворянства — среднепоместных и мелкопоместных дворян, т. е. самую основную, невежественную и жестокую правящую массу российского «пошехонья». В центре стоит семья Затрапезных, в несколько измененном виде знакомая нам уже по «Господам Головлевым». Совпадает не только обрисовка характеров, но и детали быта, семейных сцен, разговоров.
Анна Павловна Затрапезная — это, в сущности, та же Арина Петровна Головлева, властная барыня, созидательннца крупного состояния. И поведение ее, и разговоры, и обращение с прислугой и детьми те же. Часто сходство бывает почти дословным, например: ее жалобы сыновьям на хлопоты и угроза уйти в монастырь, многие бытовые мелочи, приметы и т. п. История замужества Анны Павловны и облик ее мужа — те же, что и у Арины Петровны и ее мужа. Те же и образы детей, сходятся даже имена, например: в Степке-балбесе, да и в остальных детях мы угадываем взрослых Головлевых. Любимчик и ябеда Гриша имеет все задатки Иудушки-Порфиши — «откровенного мальчика». Сестра Надеха, несомненно, сбежала бы с любым подвернувшимся корнетом, как это сделала дочь Арины Петровны Головлевой, если бы ее вовремя не устроили. Тот же и строй жизни Затрапезных. На примере этой семьB
