Когда в лингвистических исследованиях возникает необходимость обратиться к области привходящих параметров текста, зависящих прежде всего от целостной ситуации, в которой рождается и существует текст, нередко говорят о так называемом дискурсе. Сравним, скажем, лекцию, которая в качестве текста фиксируется в учебном пособии или в конспектах студентов, и лекцию как непосредственное (здесь и сейчас) речемыслительное взаимодействие преподавателя и студентов, в оценке которого мы постарались бы учесть во всей возможной полноте характеризующие его многочисленные факторы, включая, например, внешний вид, особенности поведения, голоса, тона, мимики, жестикуляции, речевой манеры лектора, кроме того, облик, поло-возрастную принадлежность, мотивированность, уровень образованности, специальность, реакции слушающих, а также габариты, устроенность и освещенность аудитории, шумы из окна и коридора, цвета и запахи и т.д. и т.п.
Такое широкое понимание дискурса восходит к идеям известного голландского лингвиста Теуна ван Дейка. Развивая ряд его положений, профессор Юрий Николаевич Караулов предлагает считать дискурсом «речевое произведение, которое рассматривается во всей полноте своего выражения (вербального и невербального, паралингвистического) и устремления с учетом всех экстралингвистических факторов (социальных, культурных, психологических), существующих для успешного речевого взаимодействия» (Цит. по: [Красных 2001: 200]). Профессор Виктория Владимировна Красных настаивает, что дискурс – это одновременно и процесс, и результат «вербализованной речемыслительной деятельности, включающей в себя не только собственно лингвистические, но и экстралингвистические компоненты», последние представляют собой ситуацию общения, его условия и участников [Там же: 194]. Однако, подобное понимание объективно ведет к размыванию границ между а) дискурсом как необратимым событием, протекающем в реальном времени, как исходным, непосредственным способом коммуникации и б) текстом как вербальной формой фиксации и хранения сведений об этом событии, притом формой, подразумевающей время не физическое, а знаковое и, следовательно, обратимое, ибо всегда существует возможность вновь вернуться к тому же самому тексту, чтобы воспроизвести его. Подчеркивая процессность дискурса, профессор Михаил Яковлевич Дымарский разъясняет: «это событие, в котором центральное положение занимает словесный компонент; коммуникативный акт, взятый не только в полноте своей структуры, но и в своей полной временной протяженности, в том числе и разнообразные его оценки участниками и наблюдателями… Дискурс, в отличие от текста, не способен накапливать информацию. Дискурс, в сущности, лишь способ передачи информации, но не средство ее накопления и умножения, дискурс не является носителем информации. Грубо говоря, различие между дискурсом и текстом отдаленно напоминает различие между радиопередатчиком и магнитофоном. Более того: результатом дискурсивного процесса является умножение информации в мире – но не в дискурсе: последний исчезает в прошлом, уходит в свое небытие немедленно после своего окончания. Носителем информации, переданной в дискурсе, оказывается человеческая память, магнитофонная или видеопленка, бумага и т.д. – но ни на одном из этих носителей собственно дискурс, во всей своей полноте, уже не зафиксирован… Что же касается текста, то он, наоборот, является прежде всего носителем информации, средством ее накопления и – особенно в случае художественного текста – «генератором смыслов»» [Дымарский 1999: 36, 40].
Таким образом, хотя в понимании дискурса сейчас не существует ничего похожего на согласие, все же событийность и процессность представляются главными чертами, приписываемыми этому модному научному концепту. Не случайно самую широкую известность в отечественной лингвистике получила научная метафора, принадлежащая профессору Надежде Давидовне Арутюновой: «Дискурс – это речь, «погруженная в жизнь» [Арутюнова 1990: 137].
На «глубоком различии между лингвистическим и литературоведческим пониманием текста» настаивает гениальный филолог Юрий Михайлович Лотман, суть этого различия определяется отношениями текст – произведение. «… Та историко-культурная реальность, которую мы называем «художественное произведение», не исчерпывается текстом. Текст – лишь один из элементов отношения. Реальная плоть художественного произведения состоит из текста (системы внутритекстовых отношений) в его отношении к нетекстовой реальности – действительности, литературным нормам, традиции, представлениям. Восприятие текста, оторванного от его внетекстового фона невозможно. Даже в тех случаях, когда для нас такого фона не существует (например, восприятие отдельного памятника совершенно чуждой, не известной нам культуры), мы на самом деле антиисторично проектируем текст на фон наших современных представлений, в отношении к которым текст становится произведением» [Лотман 1997: 211]. Еще резче высказывается по этому вопросу М.М. Бахтин: «Лингвистика имеет дело с текстом, но не с произведением. То же, что она говорит о произведении, привносится контрабандным путем и из чисто лингвистического анализа не вытекает» [Бахтин 1997: 241]. В то же время Ю.М. Лотман признает: «Изучать произведение можно только текстуально. Другого изучения не бывает…» (Цит. по: [Лукин 1999: 146]).
Словом, текст и произведение – понятия не равнозначные, но соотносимые. Фундаментом произведения может быть только текст. Содержание произведения возникает из содержания текстовых смыслов, прирастая содержанием, возникающим в результате соотнесения текста с внетекстовой реальностью. «Получатель из формально-семантической конструкции текста как бы извлекает содержательно-смысловую картину, соотносимую с той, что была заложена в текст автором. Это и есть произведение… Произведение … может быть истолковано как то содержание, которое про-изводится читателем при восприятии текста и которое обусловлено не только самим текстом, но и жизненным опытом получателя, культурной средой, вкусом, идеологией», – пишет профессор В.А. Лукин [Там же: 144-145].
В лингвистической литературе понятия текста и речевого произведения, (в частности художественного текста и художественного произведения) нередко используются как синонимы. Литературоведы в своем большинстве, наоборот, настаивают на принципиальном несовпадении и содержательной неравноценности этих понятий.
