ЮЖНАЯ ССЫЛКА:(1820-1824)
Творчество Пушкина 1820–1824 гг. отличается своим откровенным, почти господствующим лиризмом.Пушкин в романтической лирике создает психологический портрет современника, эмоционально соотнося его с собственным поэтически воспроизведенным характером. Личность самого поэта предстает главным образом в элегической тональности. Центральная тема – ощущение новых впечатлений, жажда свободы, стихийное чувство воли, контрастное повседневной жизни. Постепенно, однако, ведущим становится стремление раскрыть внутренние стимулы поведения в связи с мотивом свободы.
Романтическое настроение, возникающее в лирике Пушкина, предопределено особым осмыслением биографических обстоятельств, получающих обобщенную трактовку. В элегиях Пушкина возникает конкретный образ изгнанника поневоле, рядом с которым появляется условно-романтический образ изгнанника добровольного. Пушкин переосмысливает факты своей биографии: не его, Пушкина, сослали на Юг, а он, следуя своим нравственным исканиям, покинул душное столичное общество. В этом отношении поэт воплощает романтический дух либеральных идей века: сила нравственного чувства противостоит обстоятельствам и хотя бы в личном сознании побеждает окружающую его суровую действительность.
“Погасло дневное светило…” (1820). Уже в первом стихотворении, написанном на Юге, присутствует господствующая для всей романтической лирики интонация элегического раздумья. В центре элегии – личность самого автора, вступающего в новую пору жизни. Главный мотив – возрождение души, жаждущей свободы и нравственного очищения.
Стихотворение подводит итог внутренней жизни поэта в Петербурге и осмысливает ее как несвободную и нравственно неудовлетворительную. Отсюда контраст между прежним существованием и ожиданием свободы, сопоставляемой с грозной стихией океана. Душа поэта устремляется к стихийной жизни природы, ей свойственно активное начало, которое олицетворено в образе могучего океана.
Сопровождая лирическое чувство, этот лейтмотив проясняет противоречивость душевного состояния и создает перспективу неограниченных желаний личности. Природа рисуется не только необычной, что характерно для романтической лирики южной ссылки, но и внутренне противоречивой. Она заключает в себе представление о мощи стихии и ее произволе (“По грозной прихоти обманчивых морей”, “угрюмый океан”). Главное в пушкинском изображении – не реальная живописная картина, а выражение стихийного движения, активности, безграничной свободы. В элегии преобладают эмоционально-оценочные эпитеты и глагольная экспрессия (“Шуми, шуми…”, “Волнуйся…”, “Лети…, неси…”).
Значение элегии “Погасло дневное светило…” для романтизма Пушкина трудно переоценить. В ней впервые возникает лирический характер современника, данный посредством самонаблюдения, самопознания. Этот характер обрисован в эмоциональном ключе. Поверх реальных биографических фактов Пушкин строит условно-романтическую духовную биографию, одновременно и совпадающую и не совпадающую с реальной. Субъектом лирического произведения оказывается автор и не автор. Эта двойственность носителя переживания находит поддержку в романтическом двоемирии, в разочаровании в прошлой жизни и в вольнолюбивых надеждах. Однако разочарование не носит всеобщего и абсолютного характера: идеалом личности становится полнота жизни, которая выступает безусловной ценностью.
Поскольку внешнее не способно удовлетворить, а может лишь намекнуть, оттенить глубину духа, то в шуме ветрила и в волнении океана заложено звучание души, внимающей самой себе. Лирическая речь обращена к себе и не нуждается в слушателях: душа беседует сама с собой, удовлетворяясь этим общением и развертывая неутомимо деятельные свои глубины. Их обнаруживает и выявляет контраст между элегической тональностью воспоминания и грозной “музыкой” океана.
Мотивы, столь отчетливо выраженные в элегии “Погасло дневное светило…”, свойственны и другим программным произведениям Пушкина, в частности стихотворению “К Овидию”, которое строится на сопоставлении двух образов изгнанника – самовольного и насильственного.
В это время Пушкин создает множество романтических стихотворений, связанных с разочарованием в прошлом и с порывом к свободе. Среди них значительные лирические признания: “Я пережил свои желанья…”, “Узник”, “Кинжал”, “Дочери Карагеоргия”, “Гречанка верная! не плачь, – он пал героем…”, “Война”, “Мне вас не жаль, года весны моей…” и др.
“Узник” (1822). Свобода понимается в “Узнике” в духе фольклорных традиций: как безграничная воля, стихийное чувство, родственное проявлениям природы. Свобода живет во всякой душе: орел, “вскормленный в неволе”, томится по воле. Чрезвычайно важен мотив “понимающей” души, наделенной теми же стремлениями (“Как будто со мною задумал одно”). В стихотворении сопоставлены два мира – реальный и идеальный, переданные через зримый контраст суженного пространства (“Сижу за решеткой в темнице сырой…”) и вольной, широкой жизни, открытой мысленному взору (“белеет гора”, “синеют морские края”, гуляет “ветер”).
Свобода нуждается в защите, орудием которой избран тайно охраняющий ее кинжал. Он воспринимается “последним судьей позора и обиды”.
Внешние события часто выступают не со стороны их внутреннего смысла и значения, а с точки зрения их воздействия на душу, т. е. в типично романтическом ключе. Так, воспламененный известиями о восстании в Греции, Пушкин в стихотворении “Война” сосредоточивает внимание на том, что война несет ему. Поэта увлекает мысль о войне как сильном душевном потрясении, источнике новых тем для творчества (“И сколько сильных впечатлений Для жаждущей души моей!”, “Все ново будет мне…”). Сама восставшая Греция и ее цели мало занимают его воображение, ибо война по-романтически понята как “слепая славы страсть”, губящая и личность, и свободу.
Свобода – основной мотив поэтических устремлений – сопоставима с полнотой жизненных ощущений. Пушкин в южный период отказывается от жанрового типа поэта, от условных масок лирического героя, а пишет от своего лица. В связи с этим преодолевается стертость выражения элегических чувств. Особенно характерны в этом отношении стихотворения о поэтическом творчестве и любви. Так, в стихотворении “Мне вас не жаль, года весны моей…” типичная композиция элегий (анафорическое строение), традиционная перифраза (“года весны моей”), условные элегические формулы (“таинства ночей”, “неверные друзья”, “изменницы младые”) и самая обрисовка поэта (“Задумчивый, забав чуждаюсь я”) наполняются живым чувством автора, призывающим поэтическое вдохновение. Последний стих (“Придите вновь, года моей весны!”) опровергает первый (“Мне вас не жаль, года весны моей…”). Автор тяготится грустью, ему свойственна деятельная душа. Пушкин интонационно подчеркивает это: расслабленная, “элегическая” инверсия (“весны моей”) сменяется энергичным “моей весны”, а слово “весна” получает дополнительное усиление в качестве рифмы.
Романтизм наложил печать и на историческую тему, выраженную в оде-элегии “Наполеон” и в балладе “Песнь о Вещем Олеге”.
Ода-элегия “Наполеон” (1821) вызвана известием о смерти французского императора. Когда народы боролись с Наполеоном, то его имя наводило “ужас”. Но к 1821 г. и после его смерти оценка Наполеона пересматривается: реставрация монархий изменила взгляд на Наполеона как на преступника и тирана. Настала пора взвешенных, более объективных оценок, выдержанных не в эмоциональном, а в историко-философском ключе.
Наполеон рисуется в стихотворении ведущим характером века, в котором различимы два разных образа – “могучего баловня побед” и несчастного, разочарованного и трогательного изгнанника. Противоречивость деятельности Наполеона зависит от его характера и рассматривается с романтической точки зрения – отношения “великого человека” к свободе политической и национальной.
Через все стихотворение проходит мысль о несовместимости своенравного произвола индивидуалистически понятой личной свободы и свободы народов. История осуществляет тайным образом стихийную свободу, которая и есть закон жизни. Наполеон бросил вызов истории, человечеству, народам и каждой отдельной личности, ибо они – хранители стихийного чувства свободы. Это противопоставление императора всему человечеству закреплено в кольцевой композиции стихотворения: “Чудесный жребий совершился: Угас великий человек” – “Хвала! он русскому народу Высокий жребий указал, И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал”.
Личная воля Наполеона привела к гибели его империи и обрекла императора на “изгнанье”, но она же пробудила Россию, которая стала непосредственной причиной краха его честолюбивых претензий. В объяснении сути исторических событий Пушкин еще стоит на романтической точке зрения.
Конец исторической деятельности Наполеона связан с пробуждением в нем человека. Наполеон искупил “страданья” и “зло воинственных чудес” “Тоской изгнанья Под сенью чуждою небес”. Тиран стал изгнанником. Это примиряет с Наполеоном. Теперь он частный человек, которому открылись общечеловеческие ценности: “Забыв войну, потомство, трон”, он “думал” о “милом сыне”.
Романтическое освещение исторических фактов нашло отражение и в балладе “Песнь о Вещем Олеге”.
“Песнь о Вещем Олеге” (1822). Балладная традиция “Песни…” восходит к романтическим балладам Катенина, хотя самый размер стиха – амфибрахий – выбран вслед за Жуковским (“Граф Габсбургский”, “Горная дорога”).
В “Песне…” Пушкин избегает фантастики и уклоняется от обычного для баллад чудесного вымысла. Обработка исторического сюжета под пером Пушкина была подчеркнуто беспристрастной. Авторский голос не вмешивается в происходящие события. В отличие от Жуковского и Рылеева Пушкин называет жанр стихотворения не балладой и думой, а “песнью”, подчеркивая тем самым, что опирается не на жанр западноевропейского фольклора и литературы, не на общеславянские предания, а на древнерусские летописи и легенды.
В балладе Пушкина национально-исторический колорит создается несколькими путями. Поэт заметно стилизует поэтическую речь и придает ей торжественность. Он воспроизводит “дух” IX столетия. Не случайно центральный мотив связан с конем. Пушкин писал А.А. Бестужеву: “Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость о его судьбе есть черта трогательного простодушия…”. Историческая легенда заметно психологизирована. Трогательная любовь Олега к коню оправдана образом жизни древнего человека на Руси. Но Олег, как и подобает человеку IX–X столетий, верит в предсказания, в судьбу, в нечто, стоящее над ним. Толкователем судьбы, высшей воли выступает кудесник – “любимец богов”. Характерно, что кудесник, волхв – слуга Перуна и, стало быть, язычник. В пушкинской балладе слились два мотива: жизнь Олега – князя-воина и человека – непосредственно связана с его конем, но предсказание гласит, что смерть Олегу принесет конь.
При всем историзме баллада, с одной стороны, несет на себе явные следы романтической поэтики. Подобно Людмиле у Жуковского, наказанной за ропот на Бога и за неверие в счастье, Олег карается за сомнение в истине слов кудесника, речь которого заметно романтизирована (“И синего моря обманчивый вал В часы роковой непогоды…”). Такие переживания и в таком словесном обрамлении, конечно, чужды древнерусскому князю. Но самое главное – Пушкин не понял летописца, наделив кудесника, волхва, язычника даром прорицателя и толкователя воли Провидения. Летописец осуждает Олега, поверившего язычнику, который говорит ложь. Для летописца кудесник – враг истинной веры и не может быть ни предсказателем, ни толкователем судьбы, ни древнерусским “поэтом”. В понимании предания сказалось романтическое представление о поэте как пророке и глашатае высшей воли, Божьем избраннике.
С другой стороны, смерть Олега проста и естественна. Мотивы предсказания и сомнения поданы в балладе как историческая характерность и служат психологической мотивировкой поведения Олега.
В целом летописное предание описано в романтическом ключе. Личная воля Олега ограничена (и это свойственно романтизму) “вероломством” судьбы, непредвиденно для героя настигающей его. Мотив предсказания утверждает случайность частной жизненной доли. Закономерность Олеговой смерти романтически декларирована в предсказании кудесника и мотивирована “простодушием” князя. Знание этой закономерности доступно лишь вдохновенному “поэту-пророку”, приближенному к тайнам бытия. Ему доверено эти тайны возглашать. Закономерность судьбы выступает в форме случайности, случайность же таит в себе некую закономерность, не могущую быть постигнутой простыми смертными. Мотив этот имеет и глубоко личное значение: кудесник неподвластен людям, он – вдохновенный пророк, исполняющий волю богов. В этом выразилось поэтическое самосознание Пушкина.
Поэт сосредоточил внимание на зависимости личности от внешнего мира. Спокойствие человека мнимо: его подстерегает неожиданность невидимых ему и непредугаданных им сил, которые проявляют себя роковым образом. В ту самую минуту, когда Олег почувствовал себя вне воздействия высших сил, они его покарали. В романтической форме Пушкин передал драматизм отношений человека с миром. Простота сюжета обнаружила стоящую над человеком власть обстоятельств, пока еще не исторических, но представших как общие жизненные закономерности.
Наряду с романтической лирической стихией в южный период не менее мощно проявилась другая, антологическая лирическая струя, также в основном элегическая.
Лирическое “я” в ней выражено посредством сдержанного, пластически и живописно точного изображения предметного, объективного мира. В этой, восходящей к “антологической”, разновидности жанра элегии сказалось влияние А. Шенье, которое обуздывало романтический субъективизм и направляло переживание в дисциплинирующее эмоциональность русло классической или антологической лирики. Если “Послание к цензору” (1822) выдержано в духе классицистической поэтики и представляет собой сочетание оды (патетика, исторические сопоставления) с эпиграммой (ирония), то в стихотворениях “Муза”, “Надеждой сладостной младенчески дыша…”, “Дориде”, “Юноша”, относящихся к самым интимным признаниям Пушкина, господствует антологическая лирика. Конечно, романтический стиль наложил отпечаток и на пушкинскую антологическую лирику, но все же перечисленные стихотворения никак не вмещаются в границы романтизма.
“Редеет облаков летучая гряда…” (1820). Эта элегия, как и названные стихотворения, входила в раздел “Эпиграммы во вкусе древних” (под этим заглавием они помечены в третьей кишиневской тетради). Элегическая грусть здесь более “античного” происхождения, чем романтического. Поэт размышляет о том, что “звезда печальная, вечерняя звезда”, столь близкая его сердцу, одновременно оказывается далекой и недостижимой. Магический луч звезды пробудил в душе поэта воспоминания о том, что “дева юная” тоже “искала” звезду “во мгле”. Поэт нашел в “юной деве” родную душу, и она стала для него земным знаком небесного светила. Образ звезды вызывает признание в любви к женщине, охваченной, подобно поэту, любовным, но не разделенным порывом.
Романтическая элегия слита в стихотворении с антологической благодаря “романтической” ситуации и теме воспоминания, типичной для романтической лирики. Однако сквозь “романтическую” ситуацию проступает легкий очерк античной идиллии – таврический пейзаж с его “сладостным” шумом моря, чутким сном миртов и кипарисов, “ночною тенью на хижинах” и “полуденными волнами”. Земной мир внутренне гармоничен и вписан в мировую гармонию: пространство раздвигается ввысь, вертикально (“летучая гряда облаков”, “луч”) и вдаль, горизонтально (“равнины”, “скалы”, залив, долины, море). Над всем этим светит звезда, составляющая центр пейзажной картины, который стягивает в фокус все явления и чувства. Лирический герой, ощущая величественную гармонию природы, не может слиться с ней, поскольку на его любовь нет ответа и в его душе нет гармонии. На всю эту “мирную страну” он смотрит с печалью, сознавая свою неполную причастность ей.
Тот же синтез романтической и антологической элегий (его можно обозначить как “романтизация” антологической лирики) демонстрирует первый опыт (1820) антологической лирики на Юге – стихотворение “Муза” (“В младенчестве моем меня она любила…”). В нем отчетливо проявились стиль А. Шенье, “мудрого и вдохновенного подражателя” древнегреческой поэзии, и влияние антологической лирики Батюшкова (по признанию Пушкина, строки “Музы” “отзываются стихами Батюшкова”).
“Муза” (“В младенчестве моем меня она любила…”) (1821). С поэзией Шенье связана форма фрагмента, александрийский стих и сюжетная ситуация “учитель – ученик”, сходная с IX фрагментом идиллии “Всегда это воспоминание меня трогает…”, в которой описывается урок игры на флейте. Пушкин как бы перенесся в античную эпоху и от лица поэта того времени описывает обучение искусству поэзии. Он вводит образ Музы, возникающий в связи с античными ассоциациями и предстающий в облике “девы тайной”. Ей, однако, придаются вполне реальные черты (“с улыбкой”, “локоны”, “милое чело”). Детали пейзажа (“в немой тиши дубров”) теряют нарочитую условность и превращаются в детали, характеризующие античность. Так появляются “гимны важные, внушенные богами”, “песни мирные фригийских пастухов”, “семиствольная цевница”, “тростник”, “свирель”. Эти реалии – не условные стилистические знаки, а признаки архаической культуры. Пушкин намеренно создает античный колорит, благодаря чему оживает древний миф: богиня вручает юноше-ученику вместе с цевницей божественный дар песнопения. Он обязывает юношу-поэта петь обо всем, не исключая ни высоких, ни низких предметов, ни высоких, ни низких жанров, ни торжественной, ни буколической (т. е. изображающей простые картины мирной природы) поэзии.
Поэзия рождается в двух сферах – на земле и в небе. “Тростник”, врученный Музой, инструмент посюстороннего, земного мира, получающий высшее значение в руках самой Музы, оживляющей ее “божественным дыханьем”. Стало быть, подлинная красота содержится в том, что одухотворено свыше. Поэтический дар возникает не в виде мистического откровения, как изображали романтики, а является наставничеством богини, передаваемым с изящной грацией ее избраннику, который таким путем приобщается к высшим тайнам одухотворенной красоты.
В “Музе”, как и в других стихотворениях, в основу положено элегическое воспоминание о “младенчестве”. Затем оно развертывается и наполняется конкретными чертами, постепенно сближаясь с настоящим (“наигрывал” – “оживлен”). Просветленная романтическая печаль о прошедшей гармонической юности, начало пробуждения поэтического таланта и последующие события предстают в двух пересекающихся планах – событием мифа и собственным творческим опытом, сопрягая образ античного юноши и его рассказ с лирическим образом самого поэта и его воспоминанием о своем прошлом.
Романтическая и антологическая лирика вдохновлялись идеалом полноты жизни, которая проявилась в интенсивной напряженности контрастных чувств, в глубине раздумий и желаний (“Кто видел край, где роскошью природы…”, “Простишь ли мне ревнивые мечты…” и др.). Рядом с традиционными романтическими мотивами о скоротечности жизни (“Гроб юноши”, “Умолкну скоро я… Но если в день печали…”) возникают новые, в которых разочарование уступает место прославлению радостей жизни (“Мой друг, забыты мной следы минувших лет…”). Особенно примечательно в этом отношении стихотворение “Надеждой сладостной младенчески дыша…”.
Сюжет стихотворения, написанного александрийским стихом, держится на противоположности двух мыслей: если бы я верил в бессмертие, я бы добровольно окончил свою жизнь и тем достиг блаженства, потому что унес бы с собой “в пучины бесконечны” все, что мне дорого, обрел бы свободу, наслаждение и созерцал бы мысль, плывущую в небесной чистоте; но так как я не верю в бессмертие, то я хочу долго жить, чтобы всем, что для меня дорого, и особенно “образом милым”, насладиться здесь, потому что его не будет там.
Здесь видно, как в разгар романтизма вырабатывается то мироощущение, которое воплотится в лирических шедеврах конца 1820-х – начала 1830-х годов (“Когда за городом задумчив я брожу…”, “Элегия” и др.).
Духовный кризис 1823 г. и пушкинская лирика 1823–1824 гг. Свойственный Пушкину в начале 1820-х гг. радикализм его общественной позиции сменяется глубоким духовным кризисом, вызванным событиями европейской и русской жизни. Пушкин тяжело пережил поражения революций в Европе (“Кто, волны, вас остановил…”). Вглядываясь в русскую жизнь, он не находил в ней возможностей для практической победы вольнолюбивых настроений. В его глазах в новом свете предстали и “вожди”, “избранные” натуры, и “народы”. Пушкин “осуждает” и тех, и других, но постепенно главной мишенью его иронических размышлений становятся “вожди”. Скептические ноты слышались в стихотворениях Пушкина и раньше 1823 г. Уже в послании В.Ф. Раевскому (1822) Пушкин отвергает просветительскую миссию поэта и господствующее мнение о цели поэтического творчества. Кризис 1823 г. выразился прежде всего в расставании с просветительскими иллюзиями, касавшимися отношений “личности и среды, деятеля и народной массы”. В соответствии с этим меняются и ценностные акценты. Разочарование Пушкина распространено на ведущую роль избранной личности в мире, которая оказалась не в состоянии исправить среду и вынуждена была подчиниться обстоятельствам. Значение “избранных” судьбой не оправдалось и в другом отношении: народ не пошел за своими “просветителями” и, несмотря на все их усилия, остался “непросвещенным”. Но разочарованию подверглись не только “толпа”, не только “избранные” – Пушкин недоволен собой, своими “ложными” “идеалами”, своими “иллюзиями”. Особенно резко разочарование поэта выразилось в стихотворениях “Свободы сеятель пустынный…” и “Демон”.
“Свободы сеятель пустынный…” (1823). Эпиграф к притче “Свободы сеятель пустынный…” взят из Евангелия от Луки. Он задает масштаб мысли Пушкина и сообщает ей всеобщую значимость и вечность. Сеятель свободы оказывается одиноким в пустыне мира, не находя отзвука своим проповедям и призывам. Народы не внимают ему и не идут за ним. Образ сеятеля трагичен, потому что он слишком рано пришел в мир, и его слово, обращенное к народам, брошено на ветер. Но это не значит, будто оно лишено истины. Трагизм ситуации состоит в том, что слово правды пропадает втуне и не может зажечь сердца. Горько иронизируя над народами, Пушкин в то же время скорбит о них. Семена свободы не могут дать всходы, ибо они брошены сеятелем в “порабощенные бразды”. Народы, пребывающие в рабстве, не просвещены, их мысли и чувства не пробуждены, и усилия сеятеля остаются бессмысленными. Так рабство становится непреодолимым препятствием для достижения вольности. Пушкин пришел к заключению, что в современных, исторически конкретных условиях перемены правлений в духе либерализма невозможны. Сначала необходимо просветить народы.
Пушкин почувствовал, что потерял идеологическую точку опоры: старые идеалы уже потерпели крах: он не находил их ни в своей душе (“Душа час от часу немеет…”), ни в исторической действительности (“Везде ярем, секира иль венец…”), ни в “героях” (“Но что же в избранных увидел Ничтожный блеск…”). Новые идеалы еще не родились. Единственной реальностью оставалась “безыдеальность”, отсутствие положительных начал, байроновский скептицизм. Но Пушкин колебался и в его оценке. С одной стороны, он смотрел на мир глазами байроновского человека, а с другой – это “пленительный кумир” казался ему “безобразным призраком” и предстал в образе врага Бога и человечества – искушающего демона.
“Демон” (1823). В центре стихотворения “Демон” – разочарованная личность, ничему не верящая, во всем сомневающаяся, мрачная и отрицательная. В “Демоне” объединены и привлекательность духа отрицания и сомнения, и не удовлетворяющая поэта душевная пустота (“безлюбовность”). Разочарованная личность – носитель протеста против господствующего порядка – сама оказывается несостоятельной, ибо не имеет никакого положительного идеала. Результат скептического взгляда на мир – омертвление души и неспособность ее к постижению жизни. “Демон” обнаруживает спор двух “я” автора. Дух отрицания противоположен чувству полноты жизни, которое выступает идеальной нормой отношения человека к миру. Но демоническая позиция не отрицается вовсе, как не отбрасывается и пламенный порыв избранной романтической души. “Демон” означал усиление байронизма, которое охватывало все более широкие области действительности и все более глубокие слои мироощущения поэта. Пушкинское чувство радости общения с миром сопротивлялось безграничному разочарованию, подтачивало романтический идеал и вело к его преодолению.
Однако яд сомнения и отрицания “пленял” Пушкина. В этот период скептицизм становится исходной предпосылкой для критики “избранных героев”, а вольнолюбие “избранной души” – для саркастической насмешки над “мирными народами”. Тем самым демоническая личность получает право судить мир, а неудовлетворяющая Пушкина “избранная душа” – бросать обвинения “народам”. Из этого ясно, что Пушкин не покидает романтического миросозерцания и в период перевернувшего его внутреннюю жизнь идейного кризиса.
Вместе с тем лирика Пушкина заметно драматизируется. Поэт вступает в драматические отношения с внешним миром, не удовлетворяясь ни с “избранными натурами”, ни “толпой”. Драма входит в его душу, трезвый скептик противостоит восторженному романтику. Столкновение двух авторских “я”, одинаково “монологичных” и остающихся лирическими проекциями, образует непримиренный конфликт. И хотя оба “я” разъединены, композиционная форма стихотворения их сливает (“В те дни, когда…, Тогда…”). Внутренняя драма передана уже не как саморазвитие противоречивых страстей, а как единство разных сознаний.
Идейный кризис 1823 г. положил начало росту исторического сознания. Вольнолюбие перестало восприниматься Пушкиным как поэтический образ, как умозрительное представление, вызывавшее определенные – декабристские – ассоциации. Кризис обнажил противоречия внутри романтического сознания, которое распалось на два несовместимых “я” – презирающего мир гордого индивидуалиста и избранного героя, готового осчастливить человечество. В ходе преодоления кризиса выяснилось, что оба “я” едины..
МИХАЙЛОВСКАЯ ССЫЛКА (1824-1826)
Кроме программного стихотворения «Разговор Книгопродавца с Поэтом», Пушкин создал в Михайловском множество прекрасных стихотворений («К морю», «Ненастный день потух...», цикл «Подражания Корану», состоящий из девяти стихотворений, послание «Чаадаеву» («К чему холодные сомненья?»), «Аквилон», «Второе послание цензору», «Клеопатра», «Сожженное письмо», «Храни меня, мой талисман...», элегия «Андрей Шенье», гимн «Вакхическая песня», «Все в жертву памяти твоей...», «Зимний вечер», «В крови горит огонь желанья...», «Песни о Стеньке Разине», «Признание» и др.). С Михайловским непосредственно связаны стихотворения «Зимняя дорога», «Няне». Все это — значительные лирические признания.
Лирика Пушкина в Михайловском приобретает новые черты. Стиль становится проще, содержит по сравнению с лицейской, петербургской лирикой, поэзией южного периода меньше картинных сравнений и смелых метафор. Это произошло потому, что в Михайловском Пушкин по-новому увидел жизнь — в ее «нагой простоте», в неброском, совсем неярком облике.
Вместо пышного юга и мощи морской стихии перед ним открылись равнины и холмы, чистые и тихие реки среднерусского пейзажа, а зимой — бесконечные снега. Вокруг — безлюдье, только в Тригорском сквозь окна виден свет свечей, как у него, в небольшом барском доме. Но именно красота тихой, не бросающейся в глаза благородной и умиротворенной, спокойной простоты влечет поэта. Лирика его становится все более глубокой и гармоничной. В каждой строке стихотворений запечатлелась душа Пушкина.
В целом ряде стихотворений («К***» («Я помню чудное мгновенье...»), «Подражания Корану», «Пророк») выразился один из важных содержательных и структурно-композиционных принципов лирики Пушкина: освобождение души от сомнений, колебаний, от тягостных настроений означает преображение души и часто совмещается с приходом вдохновения и вспышкой любовного чувства. Примером может служить мадригал (стихотворение, обычно послание к женщине, содержащее лестное, комплиментарное обращение к ней) «К***» («Я помню чудное мгновенье...»). Оно дает возможность понять очень важные черты Пушкина-художника.
Жизнь вне гармонии, без красоты, без любви, без творчества бедна, однообразна и тускла. В эти тяжкие минуты мир для поэта сужен, лишен звуков и красок. Но вот приходит чудо духовного преображения и исчезают «томленья грусти безнадежной», «тревоги шумной суеты». Душа открывается миру, готовая ему внимать, отвечать поэтическим словом. Мир беспредельно расширяется, поэт вбирает его впечатления, обретает гармонию с миром. Приобщение к бытию происходит чудесным, необъяснимым образом благодаря прекрасному мгновению. Оно возможно вследствие того, что образ гармонии хранится в душе поэта и появляется оттуда силой воспоминания, принимая облик прекрасной женщины. Духовное развитие проходит несколько стадий — от чистого, светлого состояния души к душевным тревогам и мраку, когда гармоническое равновесие с миром и внутреннее спокойствие нарушено, исчезло, затем к возрождению души, которое мыслится как возвращение к изначальной гармонии. Признак гармонии — свобода душевных сил, способных творить совершенные произведения. Гармония у Пушкина непременно сочетается с красотой.
По канве собственной биографии Пушкин вышивает поэтический узор земного и божественного преображения души, возрождения человека и поэта к жизни, приобщения его к божеству, к земной и небесной красоте, к творчеству, любви, к радостному приятию мира и к наслаждению богатством бытия и духовным богатством личности. От света через преодоленный мрак к свету — такова содержательная композиция послания.
В кругу радостных, наполненных жизнелюбием, светом, приятием бытия лирических признаний было и стихотворение «Если жизнь тебя обманет...», записанное в альбом Евпраксии Вульф, дочери П. А. Осиповой. Одно из главных свойств жизни — движение, а не застой и косность. Жизнь может обмануть, и этого нельзя избежать, но обман не вечен, как не вечно уныние, непременно сменяемое весельем. Пушкин знает, что «настоящее уныло», но у человека есть будущее, есть надежды, упования, мечты, есть, наконец, вера в грядущее, и это не дает ему права погрузиться в грех уныния и застыть в нем. Спорить с судьбой, посылающей испытания, бунтовать против нее безрассудно и не под силу человеку. Поэтому надо смириться со своей временной участью, достойно встретить невзгоды и знать, что они рано или поздно минуют. Эпизоды человеческой жизни — мгновения в историческом бытии природы и человечества. В ходе поступательного движения жизни происходят неожиданные преобразования: то, что казалось или было «унылым», по прошествии времени становится «милым». Эти перемены и метаморфозы, превращения «дня уныния» в «день веселья», унылого и тягостного настоящего в милое прошлое тоже закон жизни, в которой унылые и веселые дни идут чередой. В коротком стихотворении с помощью антитез («день уныния» — «день веселья»), подхватов («...всё пройдет; Что пройдет...») Пушкин сказал о прошлом, настоящем и будущем, из чего складывается жизнь и без чего ее не бывает.
Один из непременных составляющих признаков пробуждения души — творческое вдохновение. Пушкин испытал его в Михайловском в полной мере. Духовно-творческий подъем он запечатлел также в цикле «Подражания Корану»
