На творчество Чиннова оказала влияние поэтика «парижской ноты», для него характерна большая формальная изысканность (эксперименты с дольниками, неклассическими сочетаниями силлабо-тонических размеров) и музыкальность стиха, сюрреалистические образы. Некоторыми критиками признавался «первым поэтом русской эмиграции» после смерти Георгия Иванова.
Поэтическая сила стихов Чиннова прежде всего в ритмической музыкальности, сменах метра и разнообразии повторов.[4]
Выпустил несколько поэтических сборников: «Монолог» (Париж, 1950), «Линии» (Париж, 1960), «Метафоры» (Нью-Йорк, 1968); «Пасторали» (Париж, 1976); «Автограф» (Holyoke, 1984) и др.
«Первые работы Игоря Чиннова публиковались в школьных журналах. По свидетельству Б. В. Плюханова, юмористический рассказ ученика гимназического отделения Чиннова «Благорастворение воздухов», напечатанный в издании «Школьная нива» за 1927 год (№ 3), получил первую премию на конкурсе рассказов. Но воспоминания друга дополняет личное дело студента юриста Игоря Чиннова, хранящееся в Латвийском государственном историческом архиве. В нем можно почерпнуть сведения не только о школьных, студенческих годах поэта. Но что не менее интересно, сведения об отце и матери» [1.].
На творчество Чиннова оказала влияние поэтика «парижской ноты» «(литературное течение в поэзии русского зарубежья, возникшее в Париже в конце 1920-х гг. и просуществовавшее до конца 1950-х гг. Наиболее интенсивно развивалось в 1930-е гг. Основателем и поэтическим лидером направления является Георгий Адамович, наиболее яркими представителями — Анатолий Штейгер (в 1930-е гг.) и ранний Игорь)» [5.], для него характерна большая формальная изысканность (эксперименты с дольниками, неклассическими сочетаниями силлабо-тонических размеров) и музыкальность стиха, сюрреалистические образы, красивость, пышность, гротескность, веселость, язвительность, яркость. Некоторыми критиками признавался «первым поэтом русской эмиграции» после смерти Георгия Иванова.
«Более поздние книги Чиннова отличает гротескная образность, в них обостряется ирония, на заднем плане почти непременно присутствует какой-либо из знаков смерти. Поэт остается мастером тонких словесных нюансов и точных эпитетов. Ход мысли в стихотворении бывает парадоксален и остроумен. Чиннов много путешествует, образы иных культур и экзотические пейзажи делают его стихи еще более многокрасочными.
Третья книга «Метафоры» (Нью-Йорк, 1968), включающая, наряду с рифмованными стихами, верлибры, вновь вызывает приветствие маститых критиков эмиграции. Г.Адамович пленяется «едва уловимыми, тончайшими, будто перламутровыми переливами оттенков»; В.Вейдле отмечает «звуковую убедительность и насыщенность» стихов Чиннова; Ю.Иваск называет их «сияющей радугой щемящих воздыханий и резвых радостей.
В книге «Партитура», вышедшей в 1970 году, появляются стихи-гротески. Чиннов с удовольствием и очень успешно использует прием сочетания «низа» и «верха» – «трактира, собора и безветрия», нежнейших поэтических строк – с бытовыми, разговорными фразами, просторечными присказками, поговорками, самые горькие, отчаянные слова соседствуют с шутками-прибаутками:
Да, утомило, надоело,
Осточертело все к чертям.
Душа, хватай под мышки тело,
Бежим в Эдем, бежим в Сезам!
В книге много русских фольклорных образов («Мели Емеля, твоя неделя — ай да люли, разлюли малина!»). Стихи блещут неожиданными находками. Именно здесь напечатано ставшее классическим примером модернизма стихотворение «Лошади впадают в Каспийское море…», здесь пронзительное коротенькое стихотворение без рифм: «Так и живу, жуком опрокинутым на спину…». Появляется в этой книге и еще одно новшество — придуманные поэтом неологизмы («В Похоронию, Харонию, в Погребалию плыву…»).
Постепенно «новый Чиннов», который «заговорил так громко», что поначалу испугал, даже ужаснул своих парижских критиков - друзей, был принят. Да и невозможно было не принять эти стихи. Они ни чуть не меньше задевали за живое, проникая в душу, чем ранние парижские. Вот уж действительно «в сердце прыгнула игла», о которой написал Адамович в «Комментариях», размышляя, какие должны быть стихи: «Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали <…> если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы “ах!”, чтобы “зачем ты меня оставил?”, и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, “последний ключ”, от которого он уже не оторвется».
Последнюю свою книгу Чиннов посвятил «памяти матери и отца». Их судьбы, как и судьба всей России, были изломаны трагедией семнадцатого года. Горькое детство, потеря родины, нищета и бесприютность первых лет эмиграции — вот что так хочет забыть Чиннов, любуясь «прелестями земными», посмеиваясь над «прелестями» неземными. Но десятки лет – «никак не забыть тех жалких харчевен, русских могил, "когда легковерен и молод я был”», – это написано в Подмосковье в 1992 году.
Стихи, появившиеся после «Автографа», – почти сплошь гротески. И в них часто слышится «русская тема» – фольклор, частушечные напевы, просторечье: «Было давеча, стало нонече. Пляшут ангелы, скинув онучи», «Я к родному ковылю молодцом проковыляю». Мир непонятен, абсурден, несправедлив жесток. И все же — «пошутим в подлунном мире…».
А в лирических стихах — порой такая грусть. По сдержанности и скупости выразительных средств они напоминают «парижскую ноту»: «Вы говорите, что пора кончать…» или «Ты бы хотела увидеть…» («Я это стихотворение очень люблю», — говорил Чиннов). Но за этой сдержанностью – какая сила чувств, какое жизнелюбие!
«С 1991 Чиннов бывает в России и много печатается в отечественной периодике. В 1989 воспоминания Чиннова «О себе» и стихи «Был освещен торжественный фасад...» появляются в журнале «Даугава»; в том же году «Новый мир» печатает подборку под названием «Голубые дельфины» (предисл. Е.Витковского). Последняя книга его стихов «Эмпиреи» вышла в Москве (1995).
