/пер. с французского. - Львов: Инициатива; М.: ООО ((Фирма «Издательство АСТ», 1999. - 576 с., 32 ил.
! Жорж Дюма «Трактат по психологии»
«Теперь я понимаю страстность, безумство и обман историй о путешествиях. Они создают иллюзию, будто нечто, уже не существующее, где-то еще продолжает существовать, иллюзию, которая нужна, чтобы мы могли убежать от гнетущего осознания того , что у нас за плечами двадцать тысяч лет человеческой истории. Все напрасно: цивилизация - уже не тот нежный цветок, который с большим трудом оберегали и выхаживали в укромных уголках земли, среди грубых людей , быть может, опасных в своей животной дикости, но обеспечивших разнообразие и жизнеспособность посева. Человечество ограничилось монокультурой и готовится производить массовую цивилизацию, как свеклу. Его меню будет состоять исключительно из одного этого блюда». К. Л. - С.
«…Наши современные Марко Поло привозят из тех же краев, на этот раз в виде фотографий, книг и историй, нравственные колониальные приправы, которых наше общество алчет тем сильнее, чем острее чувствует, что погружается в трясину скуки? Другое сравнение кажется мне более значимым, так как эти современные приправы - хотите ли вы этого или нет - являются фальшивками. Разумеется, не потому, что они чисто психологического свойства, а потому, что рассказчик, пусть даже самый добросовестный, не может, не в состоянии передать эти истории в их подлинной форме. Для того чтобы мы согласились принять эти подделки, их надо подвергнуть определенным манипуляциям, что происходит подсознательно даже у самых правдивых людей; надо отбирать и просеивать воспоминания и вместо переживания предлагать шаблон». К. Л. - С.
«На отделениях гуманитарных и естественных наук обычный рынок труда иного рода: профессура, научная работа и еще несколько неопределенных занятий. Студент, который выбирает подобные занятия, не расстается с миром детства, а скорее, старается в нем остаться. Разве учеба - не единственное доступное взрослым средство, позволяющее им оставаться в школе? Студентов на гуманитарных и естественнонаучных отделениях характеризует определенное противодействие требованиям группы. Почти естественная реакция побуждает их к временному или окончательному уходу в науку, к усвоению и распространению вечных ценностей; что же касается целей будущих ученых, то они распространяются, пожалуй, на всю историю вселенной. Поэтому нет ничего бесполезнее, чем попытка убедить их, что им следует занять какую-то социальную позицию; даже если они думают, что делают это, их позиция состоит не в том, чтобы принять данный порядок вещей, или отождествить себя с какой-либо функцией этого порядка вещей, и ли же взять на себя ответственность за обусловленные этим порядком возможности и риск, но в том, что бы судить о нем извне, так, как будто они сами не имеют к нему отношения; их позиция - это еще один способ обеспечить себе свобод. С этой точки зрения обучение и исследовательская работа не имеют ничего общего с овладением профессией. Их величие и их беда в том и состоят, что это либо миссия, либо убежище.
В этой антиномии, которая противопоставляет профессии занятие двойственное, колеблющееся между миссией и убежищем, а чаще всего включает в себя оба элемента с перевесом в ту или в другую сторону, этнография, безусловно, занимает особое место. Это крайняя форма бегства. Не исключая себя из общества, этнограф, вместе с тем, старается понять и оценить человека с достаточно возвышенной и отдаленной точки зрения, избегая случайных черт, связанных с определенным обществом или с определенной культурой. Условия жизни и работы этнографа физически отрезают его от его социальной группы на долгое время. Резкие перемены, на которые он себя обрекает, приводят к тому, что он часто оказывается оторванным от своей среды, нигде и никогда не может чувствовать себя дома и в каком - то смысле становится психически изувеченным. Как математика или музыка, этнография является одной из тех редких дисциплин, которые требуют истинного призвания. Его можно открыть в себе и не посещая лекций». К. Л.-С.
«Период 1920-1930 гг. был временем широкого распространения во Франции психоаналитических теорий. Благодаря этим теориям я узнал, что статичные антиномии, вокруг которых нам рекомендовалось строить наши диссертации по философии, а потом и лекции: рациональное и иррациональное, интеллектуальное и эмоциональное, логическое и дологическое, - сводились к праздному развлечению.
Во-первых, прежде категории рационального существовала более важная и более значимая категория - категория смысла, которая является высшей формой рационального, но о которой наши преподаватели (сосредоточившиеся, скорее, на осмыслении " Непосредственных данных сознания», чем на учебнике лингвистики Ф. де Соссюра) даже не упоминали.
Кроме того, труды Фрейда открыли мне, что эти противоречия в действительности не являются противоречиями, поскольку именно поступки, кажущиеся наиболее эмоциональными, действия, наименее рациональные, признаки, считающиеся проявлениями дологического мышления, как раз и являются самыми важными. Я убеждался, вопреки положениям веры или petitiones principii (лат., предвосхищение основания – логическая ошибка в доказательстве, когда вывод сделан на основании положения, которое само требует доказательства. - Прим. перев.) бергсонианства, где размывались границы сущностей и вещей, чтобы еще больше подчеркнуть их невыразимую природу, - что сущности и вещи могут сохранять присущую им ценность, не утрачивая выразительности контуров, которые отделяют их от других и наделяют каждую из них ясной структурой.
Познание основывается не на отрицании или спекулятивной подмене, а на отборе подлинных аспектов реальности, то есть на выборе тех, которые соответствуют особенностям моего мышления. И не потому, что мое мышление неизбежно влияет на вещи, как утверждают неокантианцы, но, скорее, потому, что оно само является объектом. Будучи "от мира сего", оно обладает той же природой, что и мир». К. Л.-С.
«В отличие от истории историков, история геолога, как и история психоаналитика, пытается спроецировать на экран времени, иногда при помощи живых образов, определенные основополагающие характеристики физического или психического мира. Эта психоаналитическая игра в "обмолвки" является наивным отражением того нового направления, в котором каждое действие истолковывается как развитие во времени неких вневременных истин; обмолвки пытаются воссоздать конкретные аспекты этих истин в области морали, но в других сферах эти истины называются законами». К. Л.-С.
«Этнография доставляет мне интеллектуальное удовольствие: как история, связывающая два берега - берег мира и мой, - она одновременно раскрывает присущую им обоим истину; предлагая мне исследовать человека, она освобождает меня от сомнений, ибо рассматривает различия и изменения, одинаково значимые для всех, за исключением людей, приспособленных к одной-единственной цивилизации, которым грозит разрушение, если они вдруг окажутся вне этой цивилизации; и наконец, она утоляет упомянутую мной беспокойную и разрушительную жажду, обеспечивая моей мысли практически неисчерпаемый объект, богатый разнообразием обычаев, традиций и установлений. А стало быть, мой характер находится в согласии с моей жизнью». К. Л.-С.
! Жан де Лери «Путешествия в Бразильскую землю»
«Принято считать, что путешествие - это перемещение в пространстве. Но этой характеристики недостаточно. Путешествие охватывает одновременно три измерения: пространство, время и общественную иерархию. Каждое впечатление только тогда можно считать определенным, когда оно соотносится с этими тремя осями, а поскольку пространство само имеет три измерения, требуется, по меньшей мере, пять измерений, чтобы сформировать для себя адекватный образ путешествия». К. Л.-С.
«Было время, когда путешественник встречал цивилизации, коренным образом отличающиеся от его собственной; тогда его поражала их чужеродность. Несколько последних веков это случается все реже. И в Америке, и в Индии путешественник всегда удивлен гораздо меньше, чем пытается выразить. Избирая цели и маршруты, он обладает свободой выбора той или иной даты или ритма вторжения механизированной цивилизации. Поиски экзотики сводятся к регистрации уровней восприятия или степени отсталости в развитии. Путешественник становится антикваром, вынужденным забросить коллекционирование предметов негритянского искусства ввиду их отсутствия и удовлетвориться старомодными раритетами, искупленными во время прогулок по рынкам давно обжитых мест.
Это различие можно заметить уже в городе. Как растения, которые цветут в соответствующую пору года, кварталы несут на себе знамения времени, когда они росли, расцветали и приходили в упадок. На этой городской клумбе отмечается и симбиоз, и наследование». К. Л. – С.
«Есть очень едкое определение Америки как страны, которая перешла прямо от варварства к упадку, так и не познав цивилизации. Эта формула с большой долей достоверности применима к городам Нового Света: они переходят от святости к разрухе, незатронутые веками истории». К. Л. – С.
«Как это ни грустно, но даже роль интеллектуального посредника, к которой скатилась Франция, кажется сегодня для нее слишком обременительной. Неужели мы до такой степени рабы научного прогресса, унаследованного от X I X века, в рамках которого каждая область мысли была настолько архаичной, что любой человек, обладающий традиционно французскими качествами: общей культурой, живостью и ясностью ума, логическим мышлением и литературным талантом, - мог охватить ее в целом и, работая самостоятельно, по-своему переосмыслить и обобщить? Независимо от того, следует ли этому радоваться или же огорчаться, современная наука уже не допускает подобного ремесленничества. Там, где прежде было достаточно одного специалиста, чтобы прославить свою отчизну, сегодня нужна армия, которой нам не хватает: частные библиотеки стали музейными редкостями, а наши публичные библиотеки, без помещений, без кредитов, без штата архивистов и даже без достаточного количества стульев для читателей, отпугивают исследователей, вместо того чтобы им служить. В конце концов, научное творчество сегодня является делом коллективным и по преимуществу анонимным, а мы к этому плохо подготовлены и занимаемся лишь тем, что пытаемся продлить сверх определенного им срока некогда легкие победы наших старых виртуозов. А эти последние будут свято верить, что апробированный стиль может заменить отсутствие партитуры». К. Л. - С.
«Пространство обладает своими собственными ценностями, так же, как звуки и запахи - цветом, а чувства - весом. Этот поиск ассоциаций - не просто поэтическая игра или мистификация (точно так же, как смелая идея по поводу созвучия гласных, ныне классический пример для лингвиста, который, быть может, не знает происхождения цвета согласных, изменчивого и зависящего от индивидуума, но понимает отношения между этими звуками, отношения, которые допускают ограниченную гамму возможностей); он предоставляет ученому новое поле деятельности, освоение которого может привести к множеству открытий». К. Л. - С.
В Южной Азии происходит обратное: может показаться, что здесь человек лишился возможности что-либо требовать от мира и от другого человека. Кажется, что повседневная жизнь противоречит самому понятию человеческих взаимоотношений. Вам предлагают абсолютно все, берутся исполнить любое ваше желание, обещают компетентность любого уровня при полном отсутствии каких бы то ни было возможностей все это осуществить. Таким образом, вас сразу вынуждают отрицать наличие у другого человека чести и достоинства, которые предполагают доверие, соблюдение договоренности и способность выполнять свои обязательства. Мальчики-рикши предлагают отвезти вас в любое место, хотя совершенно не знают дороги. Как тут не воспылать праведным гневом и несмотря на угрызения совести, удерживающие от того, чтобы сесть в их повозку и позволить себя везти, не отнестись к ним как к животным, коль скоро они вынуждают вас к этому своим животным отсутствием ответственности».
К. Л. - С.
«Фактическая ситуация раскрывается с такой полнотой, что это уже трудно назвать попрошайничеством. Нет ничего, кроме констатации объективного положения вещей, естественных отношений между ними и мной, отношений, предполагающих подаяние как само собой разумеющееся с той неотвратимостью, которая связывает в физическом мире причину и следствие.
И здесь я вынужден отказать своему визави в человеческом достоинстве, хотя очень бы хотелось обратного. Все основные ситуации, определяющие отношения между людьми, фальсифицированы, правила социальной игры -сплошное мошенничество; нет никакой возможности начать все заново, даже если бы мы захотели отнестись к этим несчастным как к равным себе и восстали бы против этой несправедливости: они не хотят быть равными, они умоляют, просят , заклинают, чтобы вы подавили их своим превосходством, поскольку именно углубление этой пропасти между ними и вам и дает им надежду на то, что им перепадут какие-то крохи (англичане уместно называют это briber), и их будет тем больше, чем более далекими будут ваши взаимоотношения; чем выше будет пьедестал, на который они вас поставят, тем большей будет их надежда, что та мелочь, о которой они вас просят, окажется чем-то ценным. Они не требуют права на жизнь; сам факт, что им удалось выжить, кажется им незаслуженной милостью, едва ли окупаемой их преклонением перед сильными мира сего.
Поэтому они и не помышляют о равенстве. Однако даже от человеческих существ невозможно вынести этого постоянного напора, этой неугасающей изобретательности в желании вас обмануть, " поймать " вас и что-нибудь заполучить обманом, хитростью или воровством. Но как же сохранить твердость? Ведь все это – разновидности молитвы, и в этом вся безысходность ситуации. Именно потому, что их изначальная позиция по отношению к вам - это позиция молитвы, даже тогда, когда они вас обворовывают, и потому, что ситуацию эту вынести – совершенно невозможно, я не могу - хотя и стыжусь этого - противиться искушению сравнить беженцев, вопли и плач которых перед дверями резиденции премьер-министра слышны сквозь окна моего отеля (а им бы следовало выгнать нас из наших номеров, где поместилось бы множество их семейств), с черными воронами с пепельной каймой на шее, беспрерывно каркающими на деревьях в Карачи.
Этот отказ от человеческих взаимоотношений сначала кажется непостижимым для разума европейца. Мы привыкли воспринимать противоречия между классами в категориях борьбы или напряженности, предполагая, что первичная - или идеальная - ситуация способствовала разрешению этих противоречий. Но здесь слово "напряженность" лишено всякого смысла. Нет никакой напряженности, поскольку все, что могло напрягаться, уже давно сломалось.
Разделение существует с самого начала, никогда не было "хороших времен", к которым можно апеллировать, пытаясь обнаружить то, что от них осталось, или стремиться вернуть эти времена; и лишь одно можно сказать с уверенностью: все эти люди, которых мы встречаем на улице, гибнут. Можно отдать все, что у тебя есть, - но хватит ли этого, чтобы удержать и хоть на мгновение на гладкой наклонной поверхности?
А уж если мы желаем мыслить категориями напряженности, то получим картину, не менее мрачную. Ведь тогда мы вынуждены признать такую степень напряженности, при которой достижение равновесия становится невозможным: в рамках существующей системы ситуация неотвратима, если только не уничтожить саму эту систему. С самого начала ты оказываешься в неустойчивом положении по отношению к просителям, которых надо оттолкнуть не потому, что ты презираешь их, но потому, что они унижают тебя, воздавая тебе почести, желая, чтобы ты был более величественным и могущественным, а причиной всему этому странное убеждение, что самый простой способ улучшения их судьбы - это стократное улучшение твоей судьбы. Вот когда становятся понятным и истоки так называемого азиатского коварства! Эти костры, эти казни, эти пытки, эти хирургические инструменты для нанесения неизлечимых ран, - разве не являются они следствием той жестокой игры облагораживания мерзости отношений, когда униженные возносят тебя для того, чтобы возвыситься самим? Пропасть между чрезмерным довольством и безмерной нищетой разрывает границы человеческого. В результате получается общество, в котором обездоленные ведут растительное существование в надежде получить все (какими же восточными оказываются фантазии "Тысячи и одной ночи"!), а те, которые жаждут всего, ничего не дают взамен. В этих условиях стоит ли удивляться, что здесь взаимоотношения между людьми несоизмеримы с теми, которые, по нашим представлениям (часто иллюзорным), характерны для западной цивилизации; они кажутся нам или нечеловеческими, или же недочеловеческими, подобными тем, которые мы наблюдаем у детей.
Этот несчастный народ в чем-то действительно похож на детей, начиная с их учтивых взглядов и улыбок. Поражает равнодушие всех этих людей, сидящих и лежащих где придется, к правилам поведения и хорошего тона, а также пристрастие к украшениям и безделушкам - наивные и добродушные нравы людей, которые гуляют, держась за руки, мочатся при вселюдно и втягивают сладковатый дым из своих chilam; не менее удивительны магический престиж разного рода свидетельств и дипломов и та всеобщая убежденность, что все возможно, с какой извозчики (да и вообще все, кого вы нанимаете) стремятся получить непомерную плату, впрочем, тут же удовлетворяясь четвертью или одной десятой запрошенной суммы».
К. Л. - С.
О жизни в Индии: «Здесь так мало нужно для жизни: немного пространства, немного пищи, немного веселья, немного инструментов, - жизнь умещается в носовом платке. Зато, по-видимому, здесь много души. Это чувствуется в оживленности улицы, в пытливости взглядов, в жарких спорах по любому поводу, в вежливости улыбок, которыми встречают иностранцев, приветствуя их в мусульманских кварталах традиционным "салам" и касаясь пальцами лба. Чем же еще можно объяснить ту легкость, с которой эти люди занимают свое место в мире? Это действительно цивилизация молитвенного коврика, который символизирует мир, или квадрата, нарисованного на земле и обозначающего место для отправления культа. Брадобреи, цирюльники, писари, ремесленники живут на улице, каждый в мире своего маленького ларька, спокойно выполняя свою работу среди роя мух, прохожих и шума. Чтобы выстоять, нужна крепкая и личная связь с миром духа, и , вероятно, тайна ислама и других религий этой страны заключается в том, что каждый постоянно чувствует присутствие своего Бога». К. Л. - С.
«Необходима или большая наивность, или злонамеренность, чтобы думать, будто люди выбирают свои верования независимо от своих жизненных условий. Политические системы не только не определяют форм общественной жизни, но, напротив, формы существования придают значение идеологиям, которые являются их выражением: знаки создают язык только благодаря предметам, к которым они относятся.
В настоящий момент непонимание между Западом и Востоком является главным образом семантическим: в определениях, которые мы пытаемся туда внедрить, присутствуют элементы, имеющие иные соответствия или не имеющие таковых вовсе. В то же время, если бы можно было изменить положение вещей, то жертвы нынешней реальности не обратили бы внимание, что это происходит в формах, которые мы считаем неприемлемыми. Они не чувствовали бы себя рабами, но, наоборот, считали бы себя освобожденными, благодаря принудительному труду, распределительной системе и контролю над мышлением, поскольку это было бы для них исторически обусловленным способом получить работу, средства к существованию и доступ к интеллектуальной жизни. Обстоятельства, которые кажутся нам лишениями, утрачивают это значение перед лицом очевидности реальных фактов, очевидности, до сих пор отрицаемой нами во имя иллюзии». К. Л. - С.
«В этом великом поражении Индии содержится урок: если общество становится слишком многочисленным, то каких бы гениальных мыслителей оно ни порождало, оно может существовать только тогда, когда создает неравенство. Когда людям становится слишком тесно в географическом, социальном и духовном пространстве, возникает опасность поддаться искушению простого решения, которое состоит в том, чтобы лишить часть этого общества права называться людьми. В течение нескольких десятилетий победители будут иметь свободу действий. Затем придется приступить к новому переделу». К. Л. - С.
«Почему вы такие глупые?" - спрашивали индейцы у миссионеров. "А почему это мы глупые? " - спрашивали те в ответ. "Потому что вы не раскрашиваете себя, как делают это эвищайеzи." Надо быть раскрашенным, чтобы считаться человеком; кто остается в естественном виде, не отличается от животного». К. Л. - С.
«Частично мы на него уже ответили, а точнее, это сделали за нас аборигены. Роспись на лице, в первую очередь, придает личности человеческое достоинство, утверждает переход от природы к культуре, от " неразумного" животного к человеку цивилизованному. К тому же, различаясь по стилю и композиции в зависимости от касты, она в многоуровневом обществе является выражением иерархии прав, а стало быть, обладает социологической функцией». К. Л. - С.
«Три общества, не осознавая этого, навсегда останутся отдельными, изолированными, замкнутыми в своей гордыни, скрытой даже от них самих за завесой ложных установлений, и поэтому каждое из этих обществ оказывается бессознательной жертвой сложных хитросплетений, цель которых они уже не в состоянии постичь. Индейцы бороро воплотили свою систему в лицемерный спектакль – но все напрасно: как и все остальные, они не смогли опровергнуть ту истину, что представления общества об отношении между живыми и мертвыми сводятся к желанию скрыть, приукрасить или оправдать на уровне религиозного мышления истинные взаимоотношения, существующие между живыми». К. Л. - С.
*ученый Курт Ункель после многих лет, проведенных в деревнях жес в Центральной Бразилии, доказал, что индейцы бороро представляют собой не обособленное явление, а скорее, вариацию темы, общей для всех племен жес.
О полиции: «Определяя ее истинную природу, можно сравнить ее с детективным агентством:" с острым взором, с тонким слухом, но никто - ни сном, ни духом".» К. Л. - С.
«Не случайно, что этнограф редко остается нейтральным по отношению к собственной группе. Если он миссионер или чиновник, то можно сделать вывод, что он таким образом согласился отождествить себя с существующим порядком вещей и посвятил себя его пропагандированию; но если он выполняет свою работу в качестве ученого, представителя университета, то вполне вероятно, что в его прошлом можно найти объективные факторы, свидетельствующие о его неприспособленности к обществу, в котором он родился.
Взяв на себя эту роль, он искал то ли возможности примирить на практике свою принадлежность к определенной группе с той дистанцией, которую он по отношению к ней сохранял, то ли просто способа использовать уже существующее состояние оторванности от группы, чтобы облегчить себе сближение с иными обществами, путь к которым он уже прошел наполовину.
В любом случае, если он честен перед самим собой, он должен будет признать тот факт, что его влечение к экзотическим обществам - тем большее, чем они экзотичнее, - не имеет собственного основания: оно обосновано презрением и даже враждебностью, вызванными в нем традициями, преобладающими в его собственной среде». К. Л. - С.
«Жизнь в обществе основана на уничтожении того, что придает ей аромат. Кажется, что это противоречие исчезает, когда мы переходим от рассуждений о собственном обществе к размышлениям о других, отличных от нашего. Поскольку мы вовлечены в жизнь нашего общества, мы так или иначе являемся участниками процесса. Независимо от нашего желания, наше положение обязывает нас действовать определенным образом. Когда речь идет о других обществах, все меняется: объективность, невозможная в первом случае, становится дарованной нам привилегией. Там, где мы зрители, а не актеры в драме происходящих перемен, мы с большей легкостью можем оценивать становление и прошлое, так как это лишь предлог для эстетического созерцания и интеллектуальных размышлений, не отягощающий нас нравственным: беспокойством». К. Л. - С.
«Таким образом, за противоречием между двумя позициями этнографа: критической для собственной культуры и конформистской для любой иной, - скрывается другая проблема, перед которой он еще более безоружен. Если он хочет быть причастным к исправлению своего собственного общественного строя, он должен последовательно в любой культуре осуждать условия, подобные тем, с которыми борется у себя, - но тогда он утрачивает свою объективность и беспристрастность. И наоборот, отстраненность , которой от него требуют принципы нравственности и научной объективности, не позволяет ему критиковать собственное общество, коль скоро он как исследователь не желает никого осуждать, чтобы иметь возможность изучать всех. Оставаясь на позициях своей культуры, он лишается возможности понять других, а желая понять всех, он автоматически отрекается от попытки что-либо изменить». К. Л. - С.
«Ни одно общество не совершенно. Каждое изначально попирает нормы, которые провозглашает. Это попрание норм на практике проявляется в определенной дозе несправедливости, равнодушия и жестокости. Как определить эту дозу? Этнографическое исследование в состоянии это сделать. Ведь если при сравнении небольшого количества обществ они кажутся между собой весьма различными, то при расширении поля исследования эти различия блекнут. Тогда обнаруживается, что ни одно общество не является ни безупречным, ни абсолютно плохим в своей основе, каждое из них приносит своим членам определенную пользу с учетом осадка несправедливости, который остается примерно постоянными, вероятно, представляет собой эквивалент некоей инерции противодействия организационным усилиям». К. Л. - С.
«Этнограф не может оставаться равнодушным к собственной цивилизации и не быть солидарным с ее ошибками, тем более, что само его существование оправдано лишь как попытка искупления - он является символом этого искупления. Однако подобное осуждение нами нас самих не означает, что мы утверждаем совершенство того или иного общества, современного или существовавшего в прошлом в какое-то время и в каком-то месте. Это было бы действительно несправедливо, поскольку, поступая таким образом, мы признавали бы факт, что сели бы мы принадлежали в этому обществу, то оно тоже казалось бы невыносимым: мы осуждали бы его по тем же причинам, по которым осуждаем наше собственное. Значит ли это, что мы в конце концов подвергнем остракизму любой общественный порядок, каким бы он ни был, и восславим то первозданное состояние природы, в которое общественный порядок привнес одну лишь коррупцию? "Не верь тому, кто приходит навести порядок", - говорил Дидро, который стоял на этой точке зрения. Для него "краткий курс истории" человечества сводился к следующему: "Существовал человек естественный: в него был внедрен человек искусственный, и в глубине разразилась непрерывная война, которая продолжается всю жизнь"». К. Л. - С.
«Чтобы освободиться от противоречия, неразрывно связанного с положением этнографа, мы должны пройти тот путь, который позволил ему совершить эволюцию от руин, оставленных "Рассуждением о начале и основаниях неравенства", до великой конструкции "Общественного договора", тайну которого открывает нам "Эмиль". Мы обязаны Руссо тем, что мы знаем, каким образом, уничтожив всякий порядок, еще можно открыть принципы, которые позволяют строить новый порядок.
Никогда Руссо не совершал ошибки Дидро, состоящей в идеализации природного человека. У него никогда не было искушения смешивать природное состояние с общественным, ибо он знал, что это последнее неотделимо от человека, но является причиной страдания. Вопрос лишь в том, действительно ли эти страдания неизменно сопутствуют общественному состоянию. А значит, за любыми злоупотреблениями и преступлениями следует искать незыблемые основания человеческого общества.
К этому поиску этнографическое исследование причастно двояким образом. Оно показывает, что в нашей цивилизации до этих оснований невозможно добраться: из всех известных нам обществ наше определенно наиболее удалено от них. С другой стороны, выделяя общие черты большинства человеческих культур, этнография помогает сконструировать тот тип общества, который в чистом виде не присутствует ни в одной из культур, но который определяет направление исследования. Руссо считал, что уклад жизни, который мы сегодня называем неолитическим, является наиболее приближенным к этому идеалу. С ним можно соглашаться или не соглашаться. Я склоняюсь к тому, что он был прав. В неолитический период человек уже совершил большинство открытий, необходимых для обеспечения своей безопасности». К. Л. - С.
«Для всеобщего блага было бы лучше, чтобы человечество придерживалось "золотой середины между инертностью первобытного состояния и неукротимой активностью нашего самолюбия", что такое состояние было «лучшим для человека», и для того, чтобы его утратить, был необходим "какой-то роковой случай", в котором можно распознать исключительное вдвойне - поскольку оно было единственным и запоздалым - возникновение машинной цивилизации. Разумеется, это срединное состояние уже не является примитивным, поскольку в нем заложена и допускается определенная мера прогресса; понятно также, что ни одно из описанных обществ не соответствует идеальной картине, даже если "пример дикарей, которых находят почти везде в этом девственном состоянии, подтверждает, как кажется, что род человеческий был создан для того, чтобы навсегда остаться в этом состоянии" Изучение дикарей дает нечто большее, нежели просто открытие в самом сердце джунглей утопического "природного" человека или идеального общества: оно помогает нам выстроить теоретическую модель человеческого общества, не соответствующего ни одной из существующих доступных для наблюдения реальностей; при помощи этой модели мы можем отличить "то, что первично, и то, что искусственно в нынешней природе человека, и постичь государство, которого уже не существует, может быть, никогда не существовало и, возможно, никогда не будет существовать, но о котором следует иметь точное представление, чтобы лучше понять наше нынешнее государство". (…) Таким образом мы получаем возможность перейти ко второму этапу, который заключается в том, чтобы, не оставляя ничего от конкретного общества, но используя все, вычленить основные принципы общественной жизни, которые помогут нам реформировать наши собственные обычаи , а не обычаи иных обществ». К. Л. - С.
«Если наши далекие предки никогда не занимались ничем другим, кроме как построением жизнеспособного общества, то те силы, которые их вдохновляли к этому, есть также и в нас. Ничто не решено окончательно, мы можем все начать сначала. То, что было сделано, но сделано плохо, можно переделать. «Золотой век, который наше слепое суеверие помещает позади нас (или перед нами), находится в нас. "Братство людей обретает конкретный смысл: в самом убогом племени мы, как в зеркале, видим отражение нашего образа и находим опыт, который наряду с любым другим опытом может стать нам наукой». К. Л. - С.
«Эта великая религия (ислам – прим.) опирается не столько на веру в откровение, сколько на невозможность связи с внешним миром. Перед лицом универсальной благожелательности буддизма и христианского стремления к диалогу мусульмане не осознают собственной нетерпимости, в то время как те, кто несет за нее ответственность, если и не пытаются насильственно заставить других принять свои истины, то оказываются неспособными (и это еще опаснее) вынести существование других только потому, что они - другие. Чтобы защитить себя от сомнений и унижения, им остается лишь одно: "превратить в ничто" другого как свидетеля иной веры и иного поведения. Исламское братство - это оборотная сторона нетерпимости мусульман к неверным, в которой они никогда не признаются, поскольку это означало бы признание существования самих неверных». К. Л. - С.
«Пусть же Запад возвратится к истокам своего раскола: вклинившись между буддизмом и христианством, ислам обратил нас в свою веру, когда Запад, желая дать ему отпор, позволил себя вовлечь в крестовые походы и тем самым уподобился ему; а ведь если бы не было ислама, христианство могло постепенно слиться с буддизмом, который бы нас еще больше христианизировал, позволив нам выйти за пределы самого христианства. Именно тогда Запад упустил возможность обрести женское начало.
Эти размышления помогли мне лучше понять двузначность могольского искусства. Чувство, которое оно пробуждает, больше сродни восприятию музыки и поэзии, нежели архитектуры. Но разве мусульманскому искусству в силу тех же причин не суждено было остаться фантасмагорией?" Греза в мраморе" - говорят о ТаджМахале. В этом определении из " Бедекера" скрыта глубокая истина. Моголы грезили в своем искусстве, они создали буквально сотканные из сна дворцы, они не строили, а воплощали. Их архитектурные памятники волнуют своей поэтичностью и в то же время производят впечатление пустых раковин или карточных домиков. Это не настоящие дворцы, а скорее макеты, которые кажутся дворцами благодаря своей изысканной уникальности и прочности материалов». К. Л. - С.
«Изменяясь в своих собственных пределах, человек сохраняет за собой все позиции, которые он уже занимал или еще займет. Он одновременно повсюду, он - толпа, которая идет вперед, заполняя собой все пройденные этапы. Ведь мы живем во многих мирах, и каждый из этих миров более реален, чем тот, который заключен внутри него, и более иллюзорен, чем тот, который его окружает. Одни познают самих себя в действии, другие живут мыслью, но внешнее противоречие, связанное с сосуществованием этих миров, разрешается таким образом, что мы вынуждены выбирать ближайший из них и отказываться от более удаленного - в то время как истина заключена в прогрессирующем расширении значения, но происходящем в направлении, противоположном движению, вплоть до прояснения изначального смысла». К. Л. - С.
«Мир зародился без человека и умрет без него. Установления, традиции и обычаи, на описание и изучение которых уйдет вся моя жизнь, - все это только преходящее цветение существующего мира и по отношению к этому миру лишено какого бы то ни было смысла, разве что смысл заключается в том, чтобы позволить человечеству сыграть в этом мире свою роль».
К. Л. - С.
«Цивилизация, рассматриваемая как целое, может восприниматься как необычайно сложный механизм, в котором мы хотели бы видеть шанс для выживания нашего мира, если бы функцией этого механизма не было создание того, что физики называют энтропией, то есть инертностью. Любое произнесенное слово, любая напечатанная строчка создают связи между собеседниками и нивелируют уровень, который ранее характеризовался различием в информации, а значит - большей организованностью. Вместо "антропология " следовало бы писать "энтропология", то есть дисциплина, изучающая процесс дезинтеграции в его наиболее значительных проявлениях». К. Л. - С.
«"Я " не только достойно ненависти, для него нет места между "мы" и "ничто". И если в конечном итоге я становлюсь на сторону этого "мы", хотя оно и ведет к иллюзии, то потому, что, кроме уничтожения самого себя - а этот акт упразднил бы возможность любого предпочтения, - у меня есть только один выбор: между этой иллюзией и ничто». К. Л. - С.
