Прежде всего литературный язык, как и всякий язык вообще, должен называть все новые понятия, нарождающиеся в данном обществе. Конечно, поскольку литературный язык обыкновенно находится в руках того или иного господствующего класса, новые понятия и названия создаются применительно к его точке зрения или во всяком случае названия эти приобретают эмоциональную окраску, соответствующую этой точке зрения. В самом слове мужик ничего нет обидного для крестьянина, однако оно так насыщено презрительным к нему отношением, что по справедливости было изгнано из советского словаря. Само название новых понятий происходит путем заимствования названий из той среды, откуда идут и понятия. Такое происхождение новых слов вполне очевидно для названий вещей и предметов. Таковы: чай, кофе, кумыс, паранджа, чесуча, автомобиль, аэроплан и тысячи подобных слов. Но это справедливо и для новых слов вообще; однако это не всегда вполне ясно, так как заимствования могут происходить не только из чужих языков, но и из диалектов, как географических, так особенно из социальных.
Иногда может казаться, что то или другое слово возникло в недрах самого литературного языка, по правилам словообразования данного языка и из его материалов. Так можно думать про слово самолет [13]. Однако я уверен, что слово это возникло в военном диалекте и взято оттуда. Я думаю вообще, что литературный язык меньше сам создает, чем берет созданное жизнью, а языковая жизнь бьется и кипит главным образом в разговорном языке отдельных человеческих группировок.
В этом плане и происходит постоянное взаимодействие литературного языка и диалектов. Если бы литературный язык оторвался от диалектов, от «почвы», то он подобно Антею потерял бы всю свою силу и уподобился бы мертвому языку, каким является теперь латинский язык.
Далее, изменения в содержании понятий или в их оценке тоже находят себе то или иное отражение в языке. При этом обыкновенно происходят значительные пертурбации, ибо в языке вообще, а тем более в литературном языке, являющемся сложной системой, все настолько связано, что ничего нельзя затронуть, не приведя в движение целого ряда других колесиков. Несколько примеров наглядно покажут, в чем дело.
Как известно, слова господин, госпожа в функции титула, приставляемого к фамилии, а также слово господа в смысле обращения к собранию исчезли из обихода в силу тех ассоциаций, которые имели эти слова со словом господин в смысле барин. Заменой этих терминов явились слова товарищ и гражданин, причем, как это и естественно, слово товарищ первоначально употреблялось преимущественно в тех случаях, когда были основания думать, что обращаешься к единомышленникам. Постепенно употребление это несколько расширилось, но все же его происхождение и сохраняемая им благодаря этому задушевность мешают употреблять его по отношению к явно несимпатичному человеку: гражданин Иванов, скажем мы в таком случае. В результате слово гражданин в известных условиях неожиданно может получать неодобрительный оттенок, несмотря на возвышенный характер понятия, им выражаемого. Или вот другой случай. Мы, лингвисты, привыкли говорить диалектические особенности, диалектическая дифференциация и т. п., производя слово диалектический от диалект. Теперь, когда в нашей жизни приобрели большое значение такие сочетания, как диалектическая философия, диалектический материализм, когда мы говорим о диалектической действительности и т.п., получаются иногда двусмысленности в лингвистическом словоупотреблении, и мы, лингвисты, совершенно независимо один от другого ищем замены для нашего термина и колеблемся между диалектными различиями и диалектальными различиями. Еще пример: в старом языке можно было с полным успехом сказать: большинство коммунистической молодежи настроено идеалистически (т.е. искренно желает блага общества). В этой мысли нет ничего неподходящего и сейчас, но сказать так неудобно, ибо слово идеалистический слишком утвердилось в своем философском значении.
Все подобные процессы совершенно закономерны и необходимы. Только благодаря этим изменениям литературный язык и может выполнять свою функцию - выражать наши мысли и чувства, выражать нашу идеологию.
Другие пути изменения литературного языка идут, так сказать, снизу и происходят совершенно по другим мотивам. Каждый из нас, будучи носителем литературного языка, является в то же время и носителем того или иного диалекта, если не географического, то во всяком случае социального (а иногда и не одного, а нескольких); далее, каждый из нас, естественно, принимает активнейшее участие в разговорном языке, который играет основную роль в жизни человека. Отсюда со всей неопровержимостью следует, что изменения, вырабатывающиеся в разговорном языке, а также факты диалектов мы склонны переносить и в литературный язык. Литературный язык, как язык традиционный, сопротивляется этим новшествам, и между разговаривающим обывателем и тем же обывателем, носителем литературного языка, происходит вечная борьба. Трудно сказать, кто в этой борьбе оказывается победителем. Ибо, конечно, литературный язык принимает многое, навязываемое ему разговорным языком и диалектами, и таким образом и совершается его развитие, но лишь тогда, когда он приспособил новое к своей системе, подправив и переделав его соответственным образом. Но беда, если разнородное, бессистемное по существу новое зальет литературный язык и безнадежно испортит его систему выразительных средств, которые только потому и выразительны, что образуют систему. Тогда наступает конец литературному языку, и многовековую работу по его созданию приходится начинать сызнова, с нуля. Так было с латинским языком, когда на его основе стали создаваться современные романские языки.
Практические выводы из того, что сказано выше, и составляют смысл кампании, поднятой Горьким, о необходимости беречь русский литературный язык от засорения его диалектизмами и вульгаризмами. Я старался лишь подвести теоретический, лингвистический фундамент под его положения.
В заключение приведу два примера, которые покажут, о чем идет речь, на практике.
Разговорная речь наша стремится к распространению форм множественного числа на ударенное -а от известных категорий имен мужского рода. В этом нет ничего удивительного и даже нового: на глазах старшего поколения профессора', учителя' и т. п. сменили более старые формы - профе'ссоры, учи'тели. Однако нас, стариков, вполне привыкших к профессора', учителя', образа' и т.п., шокируют инженера', выбора' и т. п. Около этих форм возникло немало дискуссий, в результате которых в руководящей прессе новые формы исчезли. Почему? Конечно, не ради наших стариковских ушей, а потому, что это разрушало выразительную систему русского литературного языка, который придает в словах, еще не перешедших окончательно ко множественному на -а ударенное, этим последним формам собирательный и даже презрительный оттенок: инженеры' и инженера', как хле'бы и хлеба', о'бразы и образа' и т. п.
Другой пример из области произношения. В беглом разговоре неударенное е звучит как более или менее неясное и: несу, везу, почти как нису, визу. Однако при более четком произношении е восстанавливается. Таков закон литературного языка. Но в некоторых южных говорах и остается на месте неударенного е при всяких обстоятельствах — эти говоры так и называются и'кающими. И недаром Тургенев в своих «Певцах» охарактеризовал орловское произношение мальчугана из конца рассказа тем, что заставил его кричать: «Тебя тятя высечь хочи-и-ит». Пока Ленинград, старый Петербург, район «е'кальцев», а не «и'кальцев», играл не последнюю роль в судьбах литературного языка, дело не возбуждало никакого сомнения. Теперь, когда дирижерская палочка перешла к Москве, куда «икальцы» стекаются в большом количестве, е литературного языка начинает подвергаться большой опасности. Раздавались уже голоса об утверждении буквы и даже в орфографии. Литературный язык должен сопротивляться этому натиску, так как подобное изменение грозило бы расстройством всей выразительной системы русского языка. Сейчас произношение вечир, миту, плисать и т.п. мы считаем диалектным, а тогда пришлось бы считать таковым вечер, мету, плесать или плясать, и в «Пиковой даме» пришлось бы петь в интермедии он не пришел плисать [14]. Дело, конечно, не в «Пиковой даме», а вообще в пении, где пришлось бы все неударенные е заменять через и. Произошел бы полный переворот, но... без всякой идеологии, а потому я полагаю, что его и не будет.
________________________________________
Примечания
1. Из речи, произнесенной на научной сессии Ленинградского государственного университета по случаю 120-летия его существования.
2. См. мое «Восточнолужицкое наречие», Приложения, 1915, стр. 4, сноска.
3. Я оставляю в стороне вопрос о том, что литературный язык может стать орудием классовой борьбы в руках того или иного класса и обыкновенно им и становится. Вопрос этот важный и большой и совершенно выпадает из рамок настоящей статьи.
4. Устный язык, правда, вырабатывает для преодоления этого затруднения особый тип речи - речь периодическую, которая благодаря своему ритму позволяет держать в памяти все элементы сложного построения. Совершенно недосягаемый образец искусства в этом направлении мы видим у Bossuet в его знаменитых «Oraisons funèbres».
5. Поскольку письменный язык всегда основан в конечном счете на устном, постольку и интонации, как вторичный момент, связанный с синтаксическими формами, не чужды письменному языку, особенно если находят себе выражение в знаках препинания.
6. Правда, в некоторых литературных языках, как например древнеиндийском, намеки эти разрастаются в целые системы, которые называются «драмагическими пракритами» и которые выводятся из общего языка на основании определенных правил.
7. Конечно, русский язык не объединяет ни узбекского, ни украинского, ни кавказских языков; но поскольку носители всех этих языков живут одной жизнью с русскими, внутри нашего братского союза народов, постольку взаимодействие между всеми этими языками и русским языком несомненно.
8. Слово, которое во времена Пушкина было литературным.
9. На самом деле их, конечно, больше, и все дело оказывается гораздо сложнее, чем оно здесь представлено. Достаточно вспомнить о так называемых архаизмах, модернизмах, варваризмах и т. п.
10. Кушать относится сюда же, но занимает особое место рядом с есть. Оно, кстати сказать, является прекрасным примером сложности системы литературного языка: кушать неупотребительно ни в первых, ни в третьих лицах, а только в повелительном наклонении, где оно заменяет формы ешь, ешьте, являющиеся уже фамильярными, и с осторожностью в форме вежливости (2-е лицо мн. ч.), где оно легко может получать слащавый оттенок. Форма 3-го лица ед. числа может употребляться лишь как выражение нежности по отношению к ребенку. Что касается слов трескать, шамать, то они являются нелитературными, арготическими.
11. Я имею в виду здесь не только и даже, точнее, нe столько самые слова, сколько их отдельные значения.
12. Ввиду того что у нас ничего не сделано по истории слов, т. е. по истории их значений, некоторые из моих предположений могут показаться не всегда достаточно обоснованными.
13. Отношение этого слова к сказочному ковер-самолет мне не ясно.
14. В прежние времена как будто учили петь плесать. Теперь я постоянно слышу пля-асать.
