Процесс идейно-политического расслоения интеллигенции, значительно усилившийся под влиянием событий 1905-1906 годов, в период Октябрьской революции приобрел бурный и острый характер. Часть интеллигенции, наиболее прочно связанная со старым миром, примкнула к активным или пассивным врагам революционного народа. Другая ее часть не находила в себе сил, чтобы сделать выбор, и колебалась между двумя станами. Но среди старой русской интеллигенции существовала и такая группа, которая сразу же после Октября соединила свою судьбу с судьбой победившей революции. «Как и всякий другой класс современного общества, - писал об этих закономерностях Ленин, - пролетариат не только вырабатывает свою собственную интеллигенцию, но он берет также сторонников из числа всех и всяких образованных людей».
К тем представителям интеллигенции, о которых говорит Ленин, принадлежал и Брюсов. Октябрьская революция явилась для него ни с чем не соизмеримым событием, раскрывшим в его жизни и творчестве совершенно новые просторы.
Революция покорила Брюсова своими масштабами, своим грандиозным размахом. В противоположность большинству литераторов его круга, он увидел в больших и в повседневных событиях революционной действительности ту героику, которая на короткое время открылась ему в социальных бурях 1905 года и которая прежде являлась ему также в образах истории и мифологии древних цивилизаций. Поэтому отклик его на революцию был понятен. После некоторых колебаний он оценил ее идеи и приветствовал их. Более того, он не удовольствовался ролью пассивного благожелателя революции и, вступив в 1920 году в коммунистическую партию, до самой своей смерти (он умер 9 октября 1924 года) принимал непосредственное участие в культурном строительстве революционного общества.
В самом деле, послеоктябрьская деятельность Брюсова была особенно плодотворной и приносила ему большое моральное удовлетворение именно в области педагогической. Главной удачей и заслугой Брюсова в сфере педагогической работы следует считать организацию. Брюсов не только создал свой институт, но в качестве его ректора внимательно руководил им, заботился об укреплении его и улучшении. Преподавательская деятельность Брюсова в стенах Литературного института и в других учебных заведениях заслуживает большого внимания. По своей многогранности и объему она представляла собой необычное явление. Достаточно сказать, что Брюсов читал в институте курсы истории русской, греческой и римской литературы, «энциклопедии стиха», сравнительной грамматики индоевропейских языков, латинского языка и даже истории математики. Кроме того, он преподавал в Московском университете, в Коммунистической академии и в Институте слова.
Политическое самоопределение Брюсова оказало глубокое воздействие на его мировоззрение. «Я считаю,- писал он незадолго до смерти, - что около 1917 года закончился один, совершенно явный период как моей жизни, так и моих литературных работ. Нет сомнения, что я, как, конечно, и всякий сколько-нибудь мыслящий человек, немало менялся за сорок с лишком лет своей жизни, так что и в том, что я писал до 1917 года, можно, при желании, усмотреть ряд «периодов». Но для меня столь же несомненно, что великие события конца 10-х годов, европейскаявойна и Октябрьская революция, побудили меня в самой основе, в самом корне пересмотреть все свое мировоззрение. Переворот 1917 года был глубочайшим переворотом и для меня лично: по крайней мере, я сам вижу себя совершенно иным до этой грани и после нее. Сколько могу судить, это резким образом сказывается не только на том, что я писал после 1917 года, но и на том, как я писал».
Одной из особенностей этой радикальной идейной перестройки Брюсова являлась ее сознательность и планомерность. Брюсов понимал, что революция требует всего человека, и он работал над собой во всех сферах своей духовной жизни, постепенно ориентируя их - с переменным успехом - на революционное марксистское мировоззрение. Это была операция по пересадке сердца со всей ее трудностью и дерзостью. «Он относился с огромным уважением к марксистской мысли, вспоминает А. В. Луначарский в своей уже цитированной статье о Брюсове, - и несколько раз говорил мне, что не видит другого законного подхода к вопросам общественности, в том числе и к вопросам литературы. И если иногда эти усилия большого поэта целиком перейти на почву нового миросозерцания, новой терминологии бывали неудовлетворительны и неуклюжи, то эти добросовестнейшие усилия не могут не вызвать у партии чувства уважения за ту несомненную и серьезнейшую добрую волю, которую Брюсов вносил в свое преображение».
В результате этого сдвига позиция Брюсова в литературе глубоко изменилась. Эти изменения отчетливо сказались в его поэтическом творчестве и в его литературно-критических выступлениях, прежде всего в трех основных его статьях - «Пролетарская поэзия» (1920), «Смысл современной поэзии» (1921) и «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922).
На основании этих статей и рецензий, напечатанных на страницах советских журналов, можно сделать вывод о том, что давно уже обозначившийся и постепенно осуществлявшийся отход Брюсова от символизма в эти годы окончательно и резко определился. Брюсов не отрицает исторического значения символизма как существенной стадии литературного развития, но вместе с тем констатирует его исчерпанность, непригодность для сегодняшнего дня. В статьях и рецензиях, о которых идет речь, он подвергает суровой критике своих прежних соратников-символистов - Сологуба, Бальмонта, Белого, Вяч. Иванова, все то, что было ими создано за последние годы. Столь же решительно он осуждает в этих статьях и акмеистов, обвиняя их в оторванности от общественной, жизни, от интересов социальных и политических, «от поисков современного миросозерцания». В некоторых случаях стремление Брюсова к фронтальной ревизии современной ему поэзии приводит его даже к явно несправедливым суждениям, например в его отчужденном и неодобрительном отзыве о Блоке и чрезвычайно резкой, лишенной чувства эстетического масштаба рецензий на «Вторую книгу» Мандельштама.
Совсем другое отношение вызывает у Брюсова футуристическая поэзия -Маяковский, Хлебников, Асеев и близкий к ним Пастернак. Признавая основной задачей русского футуризма в первую очередь языковую реформу, Брюсов был далек от того, чтобы видеть в нем универсальную поэтическую систему, которая может претендовать на будущее. Тем не менее Брюсов считал, что достижения русской поэзии первого революционного пятилетия измеряются именно работой футуристов и связанных с ними поэтов. Именно их творчество, полагал Брюсов, не только со стороны своей формы, но и со стороны содержания включившееся в революционную современность, наиболее отвечает потребностям момента. ;(Интерес к формальным исканиям в этих высказываниях Брюсова явно преобладает.)
Подробно рассматривая основные поэтические направления того времени, Брюсов с особенным вниманием отнесся к пролетарской поэзии. Он отнюдь не идеализировал творчество пролетарских поэтов. И вместе с тем он был уверен, несомненно преувеличивая их значение, что они ярче, чем представители какого-либо другого литературного течения, выразят новое мировоззрение революционной эпохи. Если Брюсов называл символизм литературным прошлым, а футуризм - настоящим, то в пролетарской поэзии он видел предзнаменование литературного будущего.
И все же свойственные Брюсову трезвость и перспективность мысли и оценок предохранили его от признания за пролетарскими поэтами монопольного права на творческое водительство, которое закреплялось за ними теоретиками Пролеткульта.
В 1917 году поэт выступил с защитой Максима Горького, раскритикованногоВременным правительством.
После Октябрьской революции 1917 года Брюсов активно участвовал в литературной и издательской жизни Москвы, работал в различных советских учреждениях. Поэт по-прежнему был верен своему стремлению быть первым в любом начатом деле. С 1917 по 1919 год он возглавлял Комитет по регистрации печати (с января 1918 года — Московское отделение Российской книжной палаты); с 1918 по 1919 год заведовал Московским библиотечным отделом приНаркомпросе;. с 1919 по 1921 год был председателем Президиума Всероссийского союза поэтов (в качестве такового руководил поэтическими вечерами московских поэтов различных групп в Политехническом музее). В 1919 году Брюсов стал членом РКП(б). Работал в Государственном издательстве, заведовал литературным подотделом Отдела художественного образования при Наркомпросе, был членом Государственного учёного совета, профессором МГУ (с 1921); с конца 1922 года — заведующий Отделом художественного образования Главпрофобра; в 1921 году организовал Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ) и до конца жизни оставался его ректором и профессором. Брюсов являлся и членом Моссовета.[33] Принимал активное участие в подготовке первого изданияБольшой советской энциклопедии (являлся редактором отдела литературы, искусства и языкознания; первый том вышел уже после смерти Брюсова)[40].
В 1923 году, в связи с пятидесятилетним юбилеем, Брюсов получил грамоту от Советского правительства, в которой отмечались многочисленные заслуги поэта «перед всей страной» и выражалась «благодарность рабоче-крестьянского правительства»[7].
ЭКСП.
Характерной чертой поэтики Брюсова с этого периода становится стилевая всеохватность, энциклопедизм и экспериментаторство, он был ценителем всех видов поэзии (им посещаются «пятницы К. К. Случевского»), собирателем «всех напевов» (название одного из его сборников). Об этом он говорит в предисловии к «Tertia Vigilia»: «Я равно люблю и верные отражения зримой природы у Пушкина или Майкова, и порывания выразить сверхчувственное, сверхземное у Тютчева или Фета, и мыслительные раздумья Баратынского, и страстные речи гражданского поэта, скажем, Некрасова».[16] Стилизации самых разных поэтических манер, русских и иностранных (вплоть до «песней австралийских дикарей») — излюбленное занятие Брюсова, он готовил даже антологию «Сны человечества», представляющую собой стилизацию (или переводы) поэтических стилей всех эпох. Эта черта творчества Брюсова вызывала наиболее поляризирующие критику отклики; сторонники его (прежде всего символисты, но и такие акмеисты-ученики Брюсова, как Николай Гумилёв) видели в этом «пушкинскую» черту, «протеизм», знак эрудиции и поэтической мощи, критики (Юлий Айхенвальд, Владислав Ходасевич) критиковали такие стилизации как знак «всеядности», «бездушия» и «холодного экспериментаторства».[26]
С попыткой выйти из кризиса и найти новый стиль исследователи творчества Брюсова связывают такой интересный эксперимент поэта, как литературную мистификацию — посвящённый Надежде Львовой сборник «Стихи Нелли» (1913) и продолжившие его «Новые стихи Нелли» (1914—1916, остались не изданными при жизни автора). Эти стихи написаны от лица увлечённой модными веяниями «шикарной» городской куртизанки, своего рода женского соответствия лирического героя Игоря Северянина, поэтика обнаруживает — наряду с характерными приметами брюсовского стиля, благодаря которым мистификация была скоро разоблачена — влияние Северянина и футуризма, к появлению которого Брюсов относится с интересом.[7][39]
Несмотря на все свои стремления стать частью наступившей эпохи, «поэтом Новой жизни» Брюсов стать так и не смог. В 1920-е годы (в сборниках «Дали» (1922), «Mea» («Спеши!», 1924)) он радикально обновляет свою поэтику, используя перегруженный ударениями ритм, обильные аллитерации, рваный синтаксис, неологизмы (вновь, как в эпоху «Стихов Нелли», используя опыт футуризма);Владислав Ходасевич, в целом критически настроенный к Брюсову, не без сочувствия оценивает этот период как попытку через «сознательную какофонию» обрести «звуки новые». Эти стихи насыщены социальными мотивами, пафосом «научности» (в духе «научной поэзии» Рене Гиля, которой Брюсов интересовался ещё до революции: «Мир электрона», 1922, «Мир N-измерений», 1924), экзотическими терминами и собственными именами (автор снабдил многие из них развёрнутым комментарием). Манеру позднего Брюсова детально исследовавший её М. Л. Гаспаров назвал «академический авангардизм»[31]. В некоторых текстах проявляются ноты разочарования своей прошлой и настоящей жизнью, даже самой революцией (особенно характерно стихотворение «Дом видений»). В своём эксперименте Брюсов оказался одинок: в эпоху построения новой, советской поэзии опыты Брюсова были сочтены слишком сложными и «непонятными массам»; представители модернистской поэтики также отнеслись к ним отрицательно.
!!!
Валерий Брюсов внёс большой вклад в развитие формы стиха, активно использовал неточные рифмы, «вольный стих» в духе Верхарна, разрабатывал «длинные» размеры (12-стопный ямб с внутренними рифмами: «Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра // ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг, царица и сестра…», знаменитый 7-стопный хорей без цезуры в «Конь блед»: «Улица была как буря. Толпы проходили // Словно их преследовал неотвратимый Рок…»), использовал чередования строк разного метра (так называемые «строчныелогаэды»: «Губы мои приближаются // К твоим губам…»). Эти эксперименты были плодотворно восприняты младшими поэтами. В 1890-е годы параллельно с Зинаидой Гиппиус Брюсов разрабатывал тонический стих (дольник — термин, им и введённый в русское стиховедение в статье 1918 года), но, в отличие от Гиппиус и впоследствии Блока, дал мало запоминающихся образцов и в дальнейшем к этому стиху обращался редко: наиболее известные дольники Брюсова — «Грядущие гунны» (1904) и «Третья осень» (1920).[43] В 1918 году Брюсов издал сборник «Опыты…», не ставивший творческих задач и специально посвящённый самым разнообразным экспериментам в области стиха (сверхдлинные окончания строк, фигурная поэзия и т. п.). В 1920-е годы Брюсов преподавал стихосложение в разных институтах, некоторые его курсы изданы.
